Юлия Меламед о том, почему нельзя забывать самые тяжелые страницы войны

Berthold Werner/Wikimedia CommonsПамятник Янушу Корчаку на территории мемориала «Яд ва-Шем» в Иерусалиме

«Записывают, чтобы забыть», — сказал Сократ. Вернее, не Сократ. Ему Платон эти слова приписал.

А поскольку Сократ не просто изрек, но и осуществил на практике свою мысль, то есть никогда ничего за собой не записал, то после него ничего и не осталось.

Но есть и вторая часть истории. Посмертная. Верный оруженосец Сократа, первый член его фанклуба, философ Платон, погоревав о смерти учителя, происшедшей в трагической мрачной обстановке местной тюрьмы, решил записать все изреченное Сократом в разные годы. Потому все, что мы знаем о Сократе, приписано ему Платоном (и другими воспоминателями, гораздо менее талантливыми). И потому бог весть, что он там говорил на самом деле.

Вот собственно и все, что нам нужно знать о культуре запоминания и культуре памяти.

8 и 9 мая весь мир отмечает День Победы. Представляется, что это самое важное событие современной истории человечества. И самый важный праздник.

И тут цитата из Сократа — нам в помощь. Потому что теперь мы уже знаем, что записывают для того, чтобы забыть. И «увековечивают», чтобы не помнить. А уж памятники ставят, чтоб из сердца вон! Казалось бы, это противоречит очевидности. Но философы — такие специальные люди, которые борются с очевидностью. Потому что очевидность — враг истины.

Глянцевание войны происходит по всему миру — тут мы даже не в первых рядах.

Все, к чему прикасается человек, превращается в сусальное золото. Потому что человеку все тяжелое надо забыть. Потому что «полной правды о себе не в состоянии вынести никто», как говорил Зигмунд Фрейд. Вернее, не Фрейд. А это Сартр ему такие слова приписал.

На днях посмотрела новый фильм новозеландского режиссера Нины Каро «Жена смотрителя зоопарка». Он не так давно вышел в российский прокат. Хороший фильм с отличными актерами. Там пересказывается реальная история жизни Яна и Антонины Жабинских, владельцев Варшавского зоопарка, которые тайно вывозили евреев из Варшавского гетто и прятали у себя в подвале. У них самих было двое детей, так что рисковали они не только собой. Но фильм — это просто очередная мелодрама на фоне войны, история любви, страсти, преданности, предательства и благородства, где хорошие и очень хорошие в результате победили плохих и очень плохих.

И там даже есть страшный эпизод о Яноше Корчаке — но и тот не страшный, а благостный и героический. И даже не очень понятно, что это был за «эпизод». А ведь это история гибели в газовых камерах Треблинки 200 детей.

Те, кто видели это, писали: «Горе глазам, видевшим тот ужас».

А в кино это настолько по касательной — чтоб, не дай боже, не задумались, а то зритель испугается и проголосует ногами. А мы же с вами помним, что записывают, чтобы забыть. Смотрят, чтобы не видеть. А основная функция «мысли» не будоражить, а убаюкивать, не искать истину, а выполнять роль психологической защиты. А памятники — такая штука... Под памятниками особенно удобно прятать подлинные события.

Мемориальная культура — культура сохранения памяти о социально значимых событиях. Но не только сохранения, но и игнорирования, но и забывания: народ выбирает, что помнить, что забыть.

Например, советская пропаганда не разрешала рассказывать о холокосте, потому не разрешала говорить и о Яноше Корчаке, и мы, советские дети, даже не знали об этом «эпизоде войны». Теперь мы хотя бы знаем, что холокост был... Теперь хотя бы знаем...

Но кто будет помнить о том, что война обесчеловечивала и палачей, и жертв? Что дети играли в гетто и пинали ногой труп только что умершего мальчишки — мешает. Это описано у Яноша Корчака. Кто будет помнить, как человек в лагере не обращал никакого внимания на то, что умер товарищ, его труп волокут и голова бьется о ступени? Это описано у Виктора Франкла. Он обратил внимание, что не обратил внимания. И только. И не удивился, нет.

Такой жирной эмоции, как удивление, в лагерях не бывало. Просто механически зафиксировал факт отсутствия всякой эмоции.

А как во время блокады мать радовалась, что умерла дочь, значит, еще месяц можно питаться по ее карточкам? Это есть у Дмитрия Лихачева.

И не дало человечество никаких ответов на вопрос, ЧТО произошло и как этого избежать в будущем. А во всем мире (а не только у нас) опошляют ту войну. Но ведь «деды» имели мужество воевать. Имейте мужество понять, как это на самом деле было. Sapere aude — емкое латинское выражение — мужество знать.

Мы уже сегодня страдаем из-за того, что поколение, которое помнило ту войну, ушло... Пришло поколение непуганых, небитых. Они как дети малые — не понимают последствий.

В 1880 году Достоевский, предсказавший почти все события XX века, написал одну историю, которая известна как рассказ о «слезинке ребенка». Как барин затравил мальчика собаками. Это настолько потрясло такого бесчувственного рационального Ивана, что он взбунтовался против божьего мира и сообщил об этом своему брату Алеше. Отказываюсь верить в Бога — раз так. Ни на каких весах не взвесить эту беду. Никакой платой не оплатить эти страдания. Увольняюсь из такого мира!

Большинство людей недооценивали этот эпизод в романе. И не понимали, почему все-таки бунтует Иван Карамазов, умнющий мужик. Ну, убили мальчика. Ну, подумаешь. Мало ль, что ли, мальчиков помирает. Вроде бы христианство давно решило проблему несправедливости и страдания в этом мире. Дескать, на том свете разберутся. Там — утрут слезы. (Теодицея — специальный комплекс христианских доктрин, призванных «оправдать» управление Вселенной добрым Богом несмотря на наличие зла в мире.) Казалось бы, решило проблему. Но решило до 30-х годов XX века. Выяснилось, что бывают такие слезы, которые не утереть.

Это довольно загадочный фрагмент в романе «Братья Карамазовы». Необъяснимый с точки зрения логики событий XIX века. Как Достоевский это почувствовал-то! Он жил в самый некровожадный период истории человечества... Ни войн, ни терактов, ни революций, ни погромов.

Достоевский не описал еще, но предсказал эту «слезинку». «Слезинка» случится позже. В романе только ее прообраз.

Вот как выглядела «слезинка ребенка» в 1942 году, описанная Достоевским в 1880-м: Янош Корчак, известный писатель и воспитатель, отказывается уехать, хотя ему много раз предлагают, а детей из своего детдома он спасти не может, детей отправляют в Треблинку, и он идет вместе с ними. Он им что-то такое говорит, и они, подняв знамя своего Дома, маршируют в газовые камеры. Этот гордый марш запомнили все. Полицейские отдали честь Яношу Корчаку.

Далее свидетелей нет. Но мы знаем, как это было в Треблинке. И это тот самый случай, когда важно иметь мужество додумать и допредставлять, как это конкретно случилось. Не отворачиваться.

Мы знаем, что все 200 детей и их директор Корчак погибли в газовой камере, а значит, были раздеты и погибли в мучениях (до 15 минут иногда длилась смерть от газа), видя друг друга. 200 маленьких детей и их воспитатель. Эту «слезинку ребенка» Достоевский описал в 1880 году. Эту. И возвращение билета Всевышнему.

Это не обычный геноцид. Это уникальная история уничтожения детей пяти лет, трех лет, годовалых. Ограничений по возрасту не было. Это уникальная история уничтожения не только физического, но и морального (люди теряли личность), но и духовного (люди теряли веру).

Иван Карамазов был умнющий мужик и не сентиментальный вовсе. Не расчувствовался он. А просто логически запнулся. Не смог понять, не смог представить себе мира, в котором возможно ТАКОЕ...

Эли Визель в романе «Ночь» описал самый важный диалог, который происходит в концлагере во время публичной казни мальчика подростка. «Так где же Бог!» — спросил кто-то. «Как где? Так вот же Он! Корчится на этой виселице».

Кто будет помнить об этом?

Но сократы всегда молчат. Потому что есть такие события, о которых говорить невозможно, немыслимо. Это непроизносимое, невыразимое. А говорят уже другие и о чем-то своем, приписывая сократам свои слова.