Игорь Жеребцов о своем отце этнографе Любомире Жеребцове: «Он смерть не ожидал, надеялся, что впереди много времени»
Любомир Жеребцов стоял у истоков коми этнографии. Он писал о своеобразии культуры народа, о переселениях людей в другие регионы, о том, как Коми край вошел в состав Русского государства. Его сын Игорь уже 14 лет руководит институтом языка, литературы и истории КНЦ УрО РАН. В беседе с БНК он поделился воспоминаниями об отце, рассказал про его отношение к коммунизму и к смерти, какими были последние месяцы ученого.
— Как вы опишете Любомира Николаевича человеку, который о нем ни разу не слышал?
— Это доброжелательный и отзывчивый человек, всегда готовый прийти на помощь любому, независимо от его положения и возраста. Это замечательный ученый, прекрасный организатор, благодаря которому в республике и состоялась профессиональная коми этнографическая наука. Кроме того, он замечательный отец и дед. Я вспоминаю, как он общался с моими дочерьми, всегда указывал мне: «С ними надо разговаривать, они все понимают. Тогда они вырастут умными людьми». И был совершенно прав: дочери мои выросли умными, творческими, замечательными.
Жеребцовы на Северной Двине, 1986 год
— Как он помогал людям?
— Об одном случае мне рассказывала девушка, которая училась в аспирантуре в 80-е. По своим обстоятельствам она решила уйти. Естественно, ученый совет, ее пытают, мол, «почему уходишь раньше времени». Единственным, кто ее поддержал, был мой отец: «Если ей это надо, давайте пойдем ей навстречу, разрешим уйти». Все с ним в итоге согласились, человек авторитетный, харизматичный. Вообще многие сотрудники института могут сказать, что в той или иной мере получали поддержку от него: консультировались, общались на ученом совете. В науке важно, чтобы кто-то сказал хорошее слово.
— Много времени ваш отец проводил на работе?
— Да практически всю жизнь. Он уходил с утра, сидел до позднего вечера, работал в выходные. Ездил не только в экспедиции, но и в командировки в архивы. Приносил домой рукописи, как член ученого совета читал работы всего института, что-то рассказывал мне. То есть он был весь в работе, и его это не напрягало. Ему было интересно, он этим жил. Наука стала его естественным образом жизни.
В экспедиции в Ижмский район, 1968 год
— Каким Любомир Николаевич был в быту?
— Знаете, у него и моей матушки оказывались разные взгляды, например, на бытовую жизнь. Матушка была более заинтересована в красивой жизни, а отец — более равнодушен к ней. И они слегка дискутировали. Но он всегда умел находить правильное решение. Дипломат во всем, в том числе в семейной жизни… В нашей семье мне, самому младшенькому, было всегда уютно, и в этом большая заслуга Любомира Николаевича. Ожидание его возвращения из командировок, с работы — это было ожидание праздника. Мы садились за стол, отец говорил какие-то простые вещи, не любил заумных рассуждений: «Настоящий ученый должен изъясняться просто и по возможности увлекательно. Чем больше заумного, тем меньше у него реальных знаний».
— Вы упомянули о разных взглядах родителей, чем они отличались?
— Разница была в том, что матушка за что-то ратовала, а отец, как правило, ничего такого не предлагал. Он выслушивал, соглашался с ней в большинстве случаев или говорил: «Давай это сделаем попозже, по-другому». Он бытовыми вещами себя не загружал. У отца было больше работы, и он предоставлял матушке полную финансовую свободу.
— Как тогда он успевал уделять время домочадцам?
— Конечно, невозможно постоянно работать, надо и отдыхать. По телевизору тогда смотреть особо нечего было, поэтому главной оказывалась литература. Историческая, приключенческая, фантастика. На историю мы и «подсели». В выходные или просто вечером каждый читал свою книгу, и, когда попадался интересный пассаж, мы зачитывали его вслух. Наверно, книга, которая нас объединила, это многотомный роман Анны Антоновской «Великий Моурави» про историю Грузии. Бывало, сидели, он читал один том, я — другой… То есть вкусы у нас совпадали.
— Вы ведь проводили время вместе не только за чтением книг?
— Когда я был маленьким, мы ходили с ним гулять в парк. Обсуждали с ним литературу. Что-то нравилось ему больше, что-то — меньше, но отцу было интересно послушать мое мнение, а мне — его. Мы ходили в кино и обсуждали фильмы. После девятого класса я ездил с ним в экспедиции в Вологодскую область, в Великий Устюг. Да просто у нас всегда было, о чем поговорить, не только о науке. Когда стали издаваться научно-популярные книги по истории, мы их обсуждали. Когда пошла перестройка, реабилитация репрессированных, нас это тоже интересовало. Да даже просто посидеть и помолчать приятно. Мы ощущали, что рядом близкий человек.
— Были совместные увлечения: растениеводство, готовка? Не только же на науке вы сходились…
— Когда-то я решил в школе собирать марки. А как я могу это делать, у меня же денег нет? Поэтому я с отцом ходил условно раз в месяц в магазин, смотрел какие-то марки… В общем, по большей части коллекционированием уже занимались мы оба: собирал я, а он контролировал процесс. Еще помню, как дядя у отца привез из Болгарии современные монеты и старые, с изображением царя Бориса. Часть как сувенир отдал отцу, а тот подарил их мне. Я захотел собирать монеты, набрал коллекцию, отец интересовался новыми экземплярами. Один раз неудачно поменял монету, и отец долго смеялся: «Европейские колонизаторы давали туземцам кусок зеркала, а они взамен — алмазы. Ты примерно так же поступил». Но он никогда меня не ругал, не осуждал, относился ко всему с юмором.
— Любомир Николаевич был гостеприимным?
— Родители любили принимать гостей. Стол был простой: капуста, соленые грибы и огурцы, вареная картошка, селедка, домашний студень. Собирались их друзья, общие знакомые из театра; помню, приходил актер Рассыхаев. Когда сидели коллеги отца Юрий Гагарин и Яков Безносиков, затевались уже дискуссии на исторические темы про Стефана Пермского, про христианизацию, про вхождение Коми края в Русское государство. Боже мой, они так яростно спорили! Курили, дым коромыслом, тогда же было принято в квартирах. Две трети того, что они говорили, я не понимал, но мне было так интересно за ними смотреть. У них горят глаза, машут руками, что-то доказывают. А отец говорит: «Ищем золотую середину». Его кредо: надо найти что-то, что объединило бы самых больших оппонентов.
— Он все же был ярым спорщиком?
— Конечно. Участвовал в дискуссиях, мог отстаивать свое мнение очень решительно…
— Не просто мог, а любил это?
— Естественно. Но он никогда не навязывал свое мнение, вот в чем прелесть. Его можно было убедить аргументированно, но и он мог это сделать. Для него главное — не отстоять свое, а найти точку соприкосновения, от которой можно отталкиваться и развивать идею.
Любомир Жеребцов, Юрий Гагарин и Яков Безносиков
— Мы упомянули реабилитацию репрессированных, перестройку… Любомир Николаевич был коммунистом?
— Он не был догматиком, мыслил критически. Я как-то спросил у него в школе: «Ленин, Сталин, Хрущев. Пап, а сейчас кто главный?» — Это было брежневское время, он на меня посмотрел и сказал: «Сейчас у нас безвластие». То есть к Леониду Ильичу такого особенного пиетета он не испытывал… С реабилитациями он был согласен, но понимал, что многие, кого реабилитировали, сами участвовали в репрессиях, те же Зиновьев и Каменев. А как-то он вовсе сказал: «Я убежден, что если бы не революция и реформы советской власти, ни я, ни ты не получили бы высшее образование».
— Он верил в советские идеалы, в то, что коммунизм — конечная точка развития человечества?
— В этом смысле, конечно, нет. Думаю, что он был сторонником скорее системы скандинавского социализма, направленного на общественное благополучие. Он искренне верил, что все это можно реализовать, если не упираться в догматы. Отец понимал глупость некоторых наших… Да и не некоторых, а многих… Но он и не идеализировал капитализм. Как и везде, он искал золотую середину.
— После вашего рассказа складывается образ идеального человека. Но таких не существует, у них есть страсти, отрицательные черты. Что вам в нем не нравилось?
— По этому поводу я ничего и не хочу говорить… Может быть, он был как администратор слишком мягким, слишком доверчивым людям. Долгое время руководя сектором этнографии и являясь одним из самых уважаемых ученых, он поверил, что так будет всегда. Может быть, надо было, когда время меняется, двигаться вместе с ним.
— А если конкретизировать?
— Во второй половине 80-х коллектив сектора решил, что в новое время нужен более динамичный и строгий руководитель. Но Любомир Николаевич уходить не хотел, свято верил, что он лучший заведующий для всех. Я не знаю, как шло обсуждение и что предлагалось, но в итоге его сделали старшим научным сотрудником. Отец обиделся… Мне кажется, что он просто ослабил вожжи: вроде бы все идет по плану, все защищаются, книги пишут. Наверно, перестал в должной мере рулить процессом.
— Как потом складывались отношение Любомира Николаевича с коллегами?
— Помню, у нас был переезд на другую квартиру. А в то время надо своими силами все решать было. «Как мы будем переезжать? Ребята же меня не уважают, нам не помогут», — говорил отец. Я пошел к ребятам, у меня с ними хорошие отношения были, и они сказали: «Без проблем, придем». То есть они все равно сохранили к нему уважение… Их всех можно понять, всему приходит время. Сидишь на этом месте [руководителя института], думаешь, что идет хорошо. Но надо понимать, когда вовремя уйти, найти замену для себя. Отец момент упустил.
— Любомир Николаевич вышел на пенсию в 1990 году, а скончался уже в начале 91-го. Каким он был в последние месяцы?
— Абсолютно адекватным, нацеленным на творчество. Ему безумно нравилось, что начали издавать много новой литературы, обсуждали с ним книги от «Анжелики» до монографий о политической истории. Мы вместе готовили в 1990 году работу к конгрессу финно-угроведов в Венгрии. Отец хотел обобщить материалы об этнографических группах коми. Но он несколько раз попадал в больницу из-за проблем с сердцем. Это произошло и в феврале 1991 года.
— Как вы узнали о его смерти?
— За день до этого он чувствовал себя очень хорошо. В субботу сказал, что во вторник его выпишут из больницы. Я был в командировке в Ленинграде. В номере ждал знакомого, раздался стук в дверь, я радостный открыл. Там сотрудница, она боялась произнести саму новость, сказала: «Вам звонили из дома, просили перезвонить. Возьмите паспорт, вам, наверно, надо будет покупать обратный билет». Тогда я и понял, что что-то не то. Позвонил, тут же купил билет, улетел… И, знаете, показатель того, как ребята к нему относились: с отцом прощались у него дома. Весь подъезд был полон людей.
Жеребцовы в Архангельске, 1986 год
— Как ваш отец относился к смерти?
— Философски. Он говорил, что все мы когда-то отсюда уйдем, жил сегодняшним днем. Но отец смерть не ожидал, надеялся, что впереди много времени, что переживет «это» и «то».
— Сейчас в кабинете у вас висит большой портрет Любомира Николаевича. Почему?
— Знаете, в красном углу в домах всегда висели иконы. Над столом руководителя вешают портрет большого начальника. Для меня отец — человек, благодаря которому я стал тем, кто я есть. Человек, который не заставлял меня ничего делать, но складывал все пазлы так, что другого пути у меня и быть не могло. Его портрет висит здесь как дань уважения ему, как знак, сколько он сделал для института. Да и заходящим сюда людям, которые знали Любомира Николаевича, приятно видеть его, а под ним — меня.
— Как он на вас повлиял?
— Своим примером. Мы в школе писали сочинение, на кого мы хотим походить. Кто писал про Штирлица, кто — про Пашку Корчагина, а я — про своего отца. Уже в то время он был для меня ориентиром за счет своей нацеленности на творчество, увлеченности. Я это видел, мне это нравилось, хотелось трудиться так же, чтобы получать такие же эмоции и любить работу.
— Давайте представим, что я этот портрет не видел. Опишите, как он выглядел? Каким он предстает в ваших воспоминаниях?
— Вспоминаются, прежде всего, руки, которыми он жестикулировал, когда говорил. Его голос — достаточно мягкий, приятный, убеждающий. Его глаза, которыми он внимательно смотрел. Уже седые, но густые волосы. Он был невысокого роста, полноватый. И его неторопливая походка. Походка человека, который знает себе цену, знает, куда ему надо идти, знает, что его встретят там и оценят по достоинству.
Беседовал Алексей Баталов