Манойлин Виктор Иванович. Период "застоя" глазами генерал-майора
50-е ...Солдаты уже выслужили установленный срок службы, но ввиду нехватки рабочей силы, увольнение их в запас задерживалось, что отрицательно сказывалось на их настроении. По существующим тогда правилам, работа солдат нормировалась общесоюзными едиными нормами и расценками. Солдатам платили только те деньги, которые полагались за работы, выполненные сверх 100% дневной нормы. Таким образом, солдату не платили денег и тогда, когда он выполнит дневную норму лишь на 10%, и тогда, когда выполнит на все 100%. Нормы были очень жесткие: для того, чтобы выполнить 150%, а получить деньги всего за 50%, требовались большое мастерство, сила и здоровье.
Если взвод не выполнял норму на 100%, то командиру взвода грозили неприятности по службе. Командиры взводов не имели реальных рычагов для повышения производительности труда. Как командир взвода может наказать солдата, не выполнившего норму? Объявить выговор, так солдату плевать на это. Посадить на гауптвахту, так это будет вроде отдыха солдату. Отдать под суд, так всех не посадишь. Не пустить в увольнение, так они и так сидят в степи, идти все равно некуда. Не пустить в отпуск домой, так никого все равно не пускают. Единственно реальная угроза — задержка с увольнением из армии в запас. Такая практика была, кто хорошо работает — отпускать первыми. Но это действовало только в период, когда сроки увольнения уже объявлены. Оставалось одно — воспитательная работа. Тут все вроде ясно — разъясняй, мобилизуй, призывай, объясняй. Воспитательной работы было много. Но толку от нее было мало.
....По ходу работы происходило и обучение. Материальная заинтересованность солдат в работе — нулевая. Все было на призывах, что это для обороны страны, и на принуждении. Пошли дожди, наступали холода. Солдаты прятались под навесами, жгли костры, в костры бросали все, в том числе деловую древесину.
Из общей численности 800 человек на стройку выходило не более 650–700, остальные были заняты на внутренних делах в своих воинских частях. Суммарная производительность труда была низкая. В современных условиях (машины, механизмы, квалификация, оплата труда) для выполнения тех же объемов работ и в те же сроки требовалось бы не 800 человек, а не более 200–300.
Параллельно шли две жизни. Одна официальная — социалистические обязательства, социалистические соревнования, лозунги, стенгазеты, комсомольские собрания, призывы. Это все было в батальоне. Я этим не занимался. Все это до невозможности формально и малорезультативно. Вторая — бригадиры на стройке «выбивали» процент, чтобы было больше ста и чтобы хоть малую толику денег получить на руки. Вот здесь путем естественного отбора выделились лидеры, которые сколотили хорошие бригады и толково работали. Их не нужно было призывать, их не надо было подгонять. Им надо было дать четкое задание, сказать, сколько стоит работа и обеспечить материалами. Естественно, что они выхватывали хорошие куски работы, естественно, что к ним мое отношение было особое.
Получилось так, что те, кто был опорой на стройке, в батальоне слыли плохими солдатами: они увиливали от внутренних работ, политзанятий, нарушали дисциплину.
Среди персонала участка только двое были военные: я и один из производителей работ. Остальные — прорабы, мастера, механик, нормировщик, кладовщик и др. — были гражданскими.
Я понятия не имел ни о каком КЗоТе (Кодекс законов о труде), о нормах продолжительности рабочего дня и других правах работников. Я глубоко был убежден в том, что продолжительность рабочего дня определяется производственной необходимостью, что работа в воскресенье является нормальным явлением. Ведь так работали на стройках пятилетки, так работали в войну.
Сам я работал вдохновенно. Это слово «вдохновенно» наиболее точно отражает мое состояние. Все трудности, невзгоды, примитивные условия жизни и просто бардак не оказывали на меня негативного влияния. Сам процесс труда, принятие организационных и инженерных решений, руководство большим коллективом были главным содержанием моей жизни.
Я чувствовал глубокое удовлетворение тем, что мне, молодому инженеру, всего лишь лейтенанту по воинскому званию, доверили такой большой и важный участок работы. Я полагал, что весь коллектив участка мыслит и чувствует так же, как и его начальник. Первые недели все гражданские сотрудники работали в том же режиме, что и я.
Потом, как гром среди ясного неба, сперва от первого, а потом по очереди и от остальных я услышал, что они не собираются работать по десять-одиннадцать часов в сутки, что за работу в воскресенье надо платить особо, что, вообще, за такую зарплату, какую они получают, только дураки будут так работать. Я был ошарашен. Как же так, ведь это ж советские люди. Надо батарею быстрее построить, чтобы надежно Ленинград прикрыть, а они тут шкурничеством занимаются.
Ошарашен-то я был ошарашен, но стал думать, анализировать, посмотрел со стороны на себя, посмотрел по-другому на жизнь, на условия и прозрел. Опять я хочу сказать, что это слово «прозрел» наиболее точно отражает произошедшую со мной перемену. Революция, первые пятилетки, война — это одно, а сейчас уже все другое. Надо и думать, и жить, и работать по-другому. Всю жизнь, как на войне, не проработать. Я признал правоту и справедливость претензий своих сотрудников. Мы совместно нашли приемлемые варианты, мои подчиненные были порядочные и трудолюбивые люди, поэтому в дальнейшем у нас никаких конфликтов не было.
Во время моей жизни и работы в Ленинграде во главе Советского Союза поочередно были Л. И. Брежнев, Ю. В. Андропов, К. У. Черненко и М. С. Горбачев. Время правления Л. И. Брежнева получило название «период застоя». Основания для такого определения, конечно, были. В моей же личной жизни это был период самой активной деятельности и результативности в достижении успехов, на него приходится пик моей служебной карьеры.
Известно, что мемуаристы вольно или невольно пытаются свои собственные настроения и представления экстраполировать «на всех». Поэтому еще раз хочу напомнить читателю, что я пишу о своем видении этого периода, рассчитывая на то, что приводимые мною факты, вроде мелкие, вроде не имеющие никакого исторического значения, помогут читателю составить свое собственное представление о том, что было и как было. Кажущаяся бессистемность примеров жизни не должна смущать читателя. Она подобрана так, что позволяет представить как позитивную, так и негативную сторону той жизни.
В моем понимании в период застоя Союз Советских Социалистических Республик был великой мировой державой. Он обладал военным и морским могуществом, колоссальными по своему разнообразию и величию природными ресурсами, человеческим, промышленным, научным, творческим потенциалом, устойчивым управлением и безопасной средой проживания. Но уровень условий жизни его населения был гораздо ниже, чем у передовых промышленно развитых капиталистических стран. Под условиями жизни здесь понимается материальное благосостояние, свобода слова, творчества, поездки в другие страны и т. п.
Страна дошла до пика своего развития, возможного в рамках существующих порядка и закона. Не было никаких движений в сторону реформ, способных изменить существующие порядки с целью обеспечить дальнейшее развитие страны. Поэтому и наступил застой, остановились на достигнутом уровне.
Можно на сотнях страниц перечислять все то, что было создано в период застоя, а можно сказать проще.
В течение десяти лет так называемых рыночных реформ Ельцина страну предавали и продавали, грабили и разворовывали, разрушали и унижали, а она все живет тем, что осталось от советской власти, в том числе и от периода «застоя».
Но именно во время Брежнева отчетливо выявлялся весь тот негатив, который вызывал недовольство населения страны существующим положением и порядками.
Величайшие достижения социализма, в том числе отсутствие безработицы, бесплатная медицина, бесплатное обучение от начального до высшего, практически бесплатное жилье, отсутствие беспризорности, нормальные межнациональные отношения, почти стопроцентный бесплатный охват детей в летнее время пионерскими лагерями и другими оздоровительными учреждениями, мощная государственная поддержка спорта, практически бесплатная система санаториев, домов отдыха, пансионатов для отдыха трудящихся, безукоризненно точное соблюдение сроков выплаты зарплаты и еще многое-многое другое, население страны стало считать само собой разумеющимся явлением и никакой заслуги советов и партии в этом уже не видело. А вот многочисленные и постоянные огрехи в реализации всего вышеперечисленного были на виду и постоянно раздражали людей, вызывая их возмущение советами и партией.
В это время множество советских людей стали бывать за границей то ли по службе, то ли по туристическим поездкам или другим причинам. Там они видели более высокий уровень жизни и благоустроенный быт. Заграничные фильмы, зарубежная литература, радио типа «Свобода», свидетельства очевидцев — все это создавало в определенной массе населения настрой, что у нас все не так, надо сделать как там. При этом не принималось во внимание, что там есть свои жесточайшие проблемы (безработица, наркомания, мафия и т. п.) и что там есть десятки стран, где уровень жизни гораздо ниже, чем в Союзе.
Первых полтора года в Ленинграде мы жили у родителей жены. Квартира коммунальная. В комнате нас было пять человек. Всего в квартире — двадцать. Кухня одна, раковина одна, унитаз один. Потом мне была выделена квартира в стандартном доме нового жилого района.
В новую квартиру стали покупать новую мебель. Мебели было мало, а желающих купить много. Половина желающих купить мебель организовывала очередь, составляла списки, назначала дежурных и т. п. Вторая половина использовала связи в торговых инспекциях или давала взятки продавцам. С большими трудами и хлопотами мебель мы купили.
Вскоре после завершения наших квартирно-мебельных хлопот мы с женой поехали на отдых и лечение в санаторий Германской Демократической Республики (ГДР). Группа наша была маленькая, всего десять семей. Разместили нас в отдельном доме, где никаких других отдыхающих, кроме нас, не было. В этом доме все было свое: кухня, столовая, ванны и т. п. Обслуживала домик семья из трех человек: Ганс, его жена и дочь. Ганс работал в котельной, жена — в столовой, дочь — медсестра. Ганс был в нашем плену, немного говорил по-русски. Он нам чем-то помог пару раз, я его угостил водкой. Не по-немецки, а по-русски, т. е. налил стакан. Ганс пригласил меня к себе домой выпить пива. Жил он в этом же доме. Квартира у него была трехкомнатная, только не малогабаритная, как у меня, а нормальная. На первом этаже гостиная, кухня, туалет, на втором две спальни — обе с ваннами. Я первый раз видел квартиру, где для каждой спальни своя ванная.
Миллионы и миллионы советских людей могли только мечтать о чем-то похожем на жилье Ганса. В ГДР на каждом шагу были доказательства более чем у нас благополучной жизни населения страны. Без всяких списков, без всяких очередей каждый мог свободно купить в магазине автомобиль, мебель, одежду, продовольствие и т. п. Сами собой приходили мысли такого плана: пусть Ганс живет хорошо, пусть живет еще лучше, но и советские люди должны жить лучше. Как же так получается, что побежденные живут лучше победителей?
Процедура оформления документов для поездки на лечение и отдых в санатории стран народной демократии была унизительной. Мне, начальнику института, необходимо было получить характеристику партийного комитета своего же института о том, что я политически и морально выдержан и за рубежом не опозорю Советский Союз. Получалось так, что здесь я могу руководить крупнейшим институтом нашей страны и решать задачи государственного уровня, а для возможности отдыха за рубежом в другой социалистической стране меня еще раз надо проверить.
Потом партийная характеристика утверждалась начальником политического отдела научно-исследовательских институтов ВМФ. Начальник ГИУ ВМФ по служебной линии писал на меня специальную характеристику, в которой подтверждал мою надежность для выполнения такого сложнейшего задания, как принимать лечебные ванны в санатории дружественной страны. Моя жена, хотя и не была членом партии, оформляла аналогичные бумаги по своей линии. После оформления всех этих бумаг список кандидатов проверялся контрольными органами и утверждался на уровне руководства Министерства обороны. Перед отъездом всю группу инструктировали в Москве. Самому инструктирующему было уже противно повторять заезженные слова и фразы о том, как мы там должны высоко держать и ничего не допускать.
Обмен советских денег на деньги страны пребывания разрешался в мизерных размерах, что давало повод принимающей стране подтрунивать над нашей бережливостью. Каждому хотелось что-то привезти домой, а не потратить деньги за границей на вино, пиво, мороженое и т. п.
Во время посещения стран народной демократии я сравнивал, как у нас и как у них. Получалось, что во многом у них человечнее, проще и разумнее. Получение парной путевки, т. е. с женой, в наш военный санаторий было для многих офицеров, особенно молодых, проблемой. Не всякому это удавалось. В Болгарию неженатым офицерам путевки в санаторий просто не давали. Туда надо было ехать только с женой. Никаких осложнений с получением путевок не было. Дети — проблема для отдыхающего с женой советского офицера. Кое-где для них были пансионаты, большинство же детей пристраивали на частных квартирах. В наших некоторых санаториях у входных дверей висело объявление: «С детьми вход воспрещен».
В Болгарии офицеры в санатории жили вместе с женами и детьми. В наших санаториях на улице перед входом на территорию санатория всегда был какой-нибудь замызганный ларек с дядей Яшей или тетей Машей, где офицеры могли выпить вина или коньяка. При этом все стоя, никаких столиков. Посуда — граненые плохо вымытые стаканы. Время от времени эти ларьки запрещали, закрывали, потом они появлялись снова. В странах народной демократии при санаториях на открытом воздухе были кафе. После ужина отдыхающие с детьми направлялись туда, пили вино, танцевали. Для детей продавались разные занимательные съедобные штучки, они танцевали на той же площадке, что и взрослые. На этих площадках часто устраивались концерты. На одном из таких концертов в Болгарии танцевали и пели цыгане.
Они так лихо отплясывали, что пятилетний сынишка отдыхающего болгарского офицера взобрался на сцену и стал танцевать вместе с ними. Никто не бросился его уводить со сцены. Кончив танец, мальчик вернулся к папе с мамой за их столик. Родители его не ругали. Администрация санатория не стала наводить порядок, хотя их столик стоял невдалеке от эстрады. В наших санаториях этого никогда не могло случиться, потому что вечером пятилетнего сынишку на такой концерт никто бы не допустил, а если бы он забрался на сцену, то его немедленно оттуда удалили.
Когда в наш санаторий прибывал офицер с женой, то его часто поселяли в одну комнату с каким-нибудь мужчиной, а жену — в другую, с женщиной. Объясняли тем, что нет свободного номера, чтобы поселить мужа и жену вместе. Я сам и моя жена в ялтинском доме отдыха четверо суток жили в разных комнатах.
Процедура приема в наших санаториях была нудной и утомительной. Существовало специальное приемное отделение. С чемоданами идешь туда. Там сидишь и ждешь, когда подойдет очередь к дежурному врачу, который измерит температуру, давление и заведет историю болезни. Потом идешь к диспетчеру, который начинает искать, куда бы поселить. Это самый неприятный и унизительный процесс. Называют куда — идешь туда со своими чемоданами. Пришел туда, а там люди еще не выехали или уборку не успели произвести. Эти же приемные отделения занимались и эвакуацией отдыхающих. Я помню, что пару ночей стоял в очереди, чтобы взять нужный мне билет.
В зарубежные санатории советские офицеры обычно отправлялись группами по обмену. Например, двадцать офицеров от нас к ним, а они — двадцать офицеров к нам. Но были и единичные поездки. В санаторий «Империал», что находится в чешских Карловых Варах, я с женой приехал без группы. У меня была одна путевка на двоих. В этой путевке уже был указан номер той комнаты, где мы будем жить, и точное время прибытия и убытия. Приехали в «Империал», подошли к дежурной, отдали путевку и документы. Она задала всего два вопроса. Первый — как себя чувствуем и не нужно ли к врачу, второй — когда и как будем уезжать, чтобы она могла заказать билеты. Ровно через десять минут дежурная дала нам ключ от комнаты и бумагу, где было все уже расписано, что и как мы должны делать. За два дня до отъезда эта же дежурная позвонила и попросила прийти забрать билеты на обратный путь и медицинские документы. На это у меня ушло еще пять минут. Итого: всего пятнадцать минут на всю бумажную процедуру прибытия-убытия.
В столовой в громадном зале во время приема пищи в центре всех стоял заведующий столовой, пожилой поджарый мужчина в строгом костюме. Если где-то официантки не успевали убрать грязную посуду, он хватал поднос и сам относил ее на мойку. Там я всегда вспоминал, как в наших санаториях обедал среди грязной посуды. Заведующий отделом культуры санатория делал все сам. Идет фильм на английском, немецком или французском языке — он в зале дублирует его для русских. Пойдет снег — он утром отгребает снег от всех своих заведений. В библиотеке он же выдает книги. С русскими же ездит на экскурсии.
Везде четкая организация и порядок, что чрезвычайно благоприятствует отдыху и лечению. Опять возникает вопрос — почему у них так, а у нас по-другому. Почему у нас лозунги: «Все для блага народа», а кругом бестолковщина и хамство.
Конечно, во время этих поездок мы неоднократно чувствовали гордость за нашу страну и наш образ жизни. У нас было чем гордиться, в том числе тем влиянием, которое имела наша страна в мире, достижениями нашей науки и техники, нашими спортсменами, нашими артистами и др. С не меньшей радостью мы смотрели, как в Берлине, где никогда не видели очередей, стояла очередь за советским мороженым. Качество русской водки, сигарет и советского шампанского ни у кого не вызывало сомнения. Немецкие офицеры, учившиеся в Союзе, всегда с большим уважением вспоминали о постановке учебного процесса, не забывая при этом упомянуть борщ, шашлыки и пельмени.
Многое нам было непонятно и совершенно неприемлемо. В Праге, например, мы с женой наблюдали такую сцену. Из магазина выходит молодой человек с коробкой вафель и у входа встречается с молодой женщиной, держащей за руку мальчика лет пяти-шести. Видимо, это были добрые знакомые, они обрадовались встрече и стали оживленно разговаривать. Мальчик дергает мать за руку и что-то клянчит. Мужчина, не прекращая разговора, открывает коробку и дает мальчику вафлю. Мальчик занялся вафлей и успокоился. Женщина, не переставая разговаривает, достает кошелек и передает мелкую монету за вафлю мужчине, который в свою очередь достает кошелек и прячет туда монетку. По нашим понятиям, отдавать деньги за то, что знакомый угостил ребенка — оскорбление для обеих сторон.
Мое служебное положение помогло мне попасть в один из хитрых списков, который позволил в конце 1972 года приобрести легковой автомобиль «Жигули» первой модели. На этом автомобиле мы с женой ездили в Таллин, Вильнюс, Ригу, Калининград, Балтийск, Минск, Беловежскую Пущу, Киев, Одессу, Петрозаводск, Москву, Ярославль, Кострому и в другие города. На автомобиле своих знакомых мы проехали по маршруту Цхалтубо — Тбилиси, Ереван — Баку. Вместе с сыном побывали в Бухаре, Самарканде, Ташкенте. Сын с турпоходами неоднократно бывал в Дагестане, на Алтае, в Сибири, на Камчатке. В то время везде был твердый порядок. Мы не боялись ездить по своей стране. Проехав десятки тысяч километров по разным краям и городам нашей страны, мы не слышали ни одного рассказа о грабительском или бандитском нападении.
В зимнее время конца шестидесятых годов самолеты дальних рейсов летали полупустыми. Этим пользовались студенты, чтобы бесплатно летать из города в город. Делалось это так. Летит, например, самолет Москва — Владивосток. Совершает первую посадку в Казани. Пассажиры выходят из самолета. После перерыва объявляется посадка. Сперва приглашают на посадку тех пассажиров, которые летели из Москвы. У этих пассажиров тогда вторично билеты не проверяли, рассчитывая на то, что это уже сделали в Москве. К ним присоединялся безбилетный студент и проникал в самолет. После того, как все московские пассажиры усядутся в кресле, приглашали казанских пассажиров, у которых проверяли билеты и документы.
Привел я эти примеры с автомобилем и самолетом, чтобы дать зримое представление, как спокойно и безопасно в те годы жилось в нашей стране.
Органы власти и партии совершали в это время многие действия, вызывающие у граждан страны отрицательное к ним отношение. Большинство этих действий имели благие намерения, но их исполнение превращалось в раздражитель общества.
В стране всегда было плохо с продовольствием. Для снятия напряженности было принято решение разрешить создание коллективных садоводств, где трудящиеся могли выращивать яблоки, сажать картошку, разводить ягодники и т. п. Первые же опыты показали высокую эффективность этого начинания. Урожаи на своем участке были гораздо выше, чем на колхозных и совхозных полях. Работящий садовод обеспечивал свою семью на весь год яблоками, картошкой, капустой, луком, свеклой и т. п. Польза от этого была многосторонняя: человек при деле, пьет водки меньше, на свежем воздухе здоровье поправляет, дети привыкают к полезному труду и т. д. Но это очень хорошее и нужное народу дело нелепыми постановлениями, инструкциями и распоряжениями было превращено в сгусток обиды, раздражения и недоумения.
Люди хотели иметь свой кусок земли для ведения хозяйства и отдыха.
Руководство партии было обеспокоено тем, что садоводства могут стать базой возрождения и развития частнособственнических хозяйств, поэтому установили такой порядок, при котором отдельный садовод никакого юридического права на свой участок земли не имел. Правление садоводческого коллектива имело право за какие-либо нарушения исключить садовода из своих членов и передать его участок другому. Например, если садовод вместо малины и картошки посадит декоративные деревья и засеет участок луговой травой, т. е. превратит его в дачу, то он мог быть исключен за использование участка не по назначению.
Если садовод добровольно уходит из садоводства и у него на участке были какие-то постройки, то он мог продать их только тому человеку, которого определит правление садоводства.
По сути дела шла нелегальная торговля землей под видом продажи каких-то сараюшек, которые не имели реальной ценности.
На участке разрешалось построить летний садовый домик. В первые годы садоводства в этих домиках запрещалось устанавливать печки. Большей глупости и издевательства над людьми трудно было придумать. Весна, лето и осень почти везде у нас не очень теплые, идут дожди, садоводы приезжают с малыми детьми, а обогреться и обсушиться негде. Кто ставил печку — под страхом исключения из садоводства заставляли ломать.
Когда возмущение дошло до критического предела, печки разрешили ставить, но домик все равно должен быть летним. Строительных материалов в продаже было крайне мало, поэтому домики строили из чего попало. Мой сосед по садоводству где-то достал бракованные стеновые панели из керамзитобетона и сделал из них свой домик. Органы власти приказали этот домик разобрать, так как в постановлении разрешено строить только летние домики, а здесь стены из панелей для зимних домов. Сосед, недолго думая, обшил снаружи каменный дом деревянной вагонкой, а внутри оклеил обоями. Внешний вид стал как у летнего домика. Так он и стоит уже третий десяток лет.
Домик разрешалось строить не более чем пять на шесть метров в плане и без мансарды. Сборно-щитовые дома таких размеров специально для садоводов изредка продавались в магазинах стройматериалов. Моему товарищу удалось купить такой домик. Он сделал кровлю круче типового проекта, получился чердак, на котором он устроил деревянный пол и поселил трех своих дочерей. В это время шла сплошная проверка садоводов на соблюдение правил застройки. У кого обнаруживали мансарду, заставляли разбирать кровлю и уничтожать мансарду. Мой товарищ не растерялся, привез машину котельного шлака, затащил его на чердак и рассыпал по дощатому полу. Комиссия залезла на чердак, увидела только шлак, следов жилого помещения нет, и ушла.
После ухода комиссии шлак убрали и использовали чердак под жилье. Это было в 1969 году, а за тридцать лет до этого, в 1939 году, моего товарища призвали в армию и направили в войска противовоздушной обороны под Ленинград, где он прослужил всю финскую войну, всю немецкую блокаду, заслужил боевые награды и только в 1945 году был направлен на учебу в офицерское училище, после окончания которого долгие годы служил на Камчатке. К моменту затаскивания шлака на чердак мой товарищ был в звании полковника и находился на действительной военной службе. Если умножить 5x6 метров (размер дома в плане), вычесть оттуда толщину стен, кухню и тамбур, то получится комната 18 кв.м, где должна была ночевать семья полковника из шести человек, т. е. два квадратных метра на человека. Вот все, что имел право построить фронтовик под Ленинградом, оборонявший этот город в двух войнах и не пропустивший ни одного дня этой кровавой страды.
Позднее в зависимости от численности семьи мансарды делать разрешили. Но все равно размеры домика в плане ограничивались.
В конце семидесятых годов в Ленинграде проводилась жесткая борьба с нарушителями норм застройки на садовых участках. Мой начальник в чине генерал-майора имел садовый домик, несколько превышающий нормативные размеры в плане. Проверяющие заставили его разобрать. Генерал отказался. Правление исключило его из членов садоводства, передало его участок другому человеку и предложило освободить территорию. Генерал надел мундир, боевые ордена и пошел на прием к первому секретарю райкома партии, который сказал ему, что перед законом все равны и надо уходить из садоводства или привести домик в нормативные размеры. Генерал вернулся, нанял двух мужиков с поперечной пилой, которые и отпилили, а потом и разобрали лишнюю часть дома. Длина этой лишней части была полтора метра.
В Севастополе нормы на размеры садовых участков и домиков были гораздо меньше, чем в Ленинграде. Там более правильным было бы название садовая будка, а не садовый домик. Под этими будками садоводы стали делать подвалы, устройство которых местными правилами запрещалось. У одного морского летчика, подполковника по воинскому званию, проверочная комиссия обнаружила подвал и распорядилась его ликвидировать. Подполковник засыпал подвал песком, комиссия нашла это недостаточным. Летчик отказался делать по-другому. Его исключили из садоводства и предложили освободить участок. Он отказался.
Дело передали в суд, который принял решение о принудительном выселении подполковника. На защиту летчика выступила общественность, газеты, в том числе центральная — «Известия». В ходе вторичного судебного разбирательства было подтверждено первое — исключить летчика из садоводства. Корреспондент «Известий» добился еще одного рассмотрения в более высокой судебной инстанции, после чего летчика оставили в садоводстве, но подвал заставили замуровать более капитально.
На садовых участках запрещалось строительство бань и гаражей. Вокруг территории участка не разрешалось устанавливать никаких, в том числе и сетчатых, заборов. Получается дурдом. Люди приезжают на выходные, т. е. в те дни, которые издавна считались банными. Наработаются, попотеют, а мыться приходится с помощью тазиков. В эти же дни надо что-то сделать с машиной. Нет гаража или навеса, пошел дождь — нельзя с автомобилем повозиться. В любом садоводстве, кроме своих, много бесхозных собак, которые бегают по грядкам, нанося тем самым ущерб садоводам. Была бы сетка вокруг участка — был бы садовод защищен от этой беды.
Сперва в Ленинграде садовые участки выделялись размером двенадцать соток (тысяча двести квадратных метров), потом норму уменьшили до шести соток. Двенадцать соток — это терпимая норма, шесть — сидят друг на друге. Было непонятно, почему столько земель пустует, а норму урезают.
Многие, даже очень многие люди, хотели бы иметь не садовый участок, а дачный. Там и дом можно иметь приличный, и картошку сажать необязательно. Начиная с конца шестидесятых годов новых дачных кооперативов не образовывали, а купить дачу в существующем кооперативе было чрезвычайно сложно.
Существовало такое выражение: «В виде исключения». Новое дачное строительство было запрещено, но регулярно для кого-то выносилось решение: «Разрешить в виде исключения, выделить участок и построить дачу».
В это «исключение» наряду с действительно исключительными и заслуженными людьми сплошь и рядом проникали люди, единственной исключительностью которых была близость к властьимущим или деньги.
Вокруг крупных городов, в том числе и Ленинграда, было много полузаброшенных деревень с большим количеством пустующих домов, которые продавались за мизерную стоимость. Купить дом можно было только тогда, когда свою городскую квартиру сдашь государству. Если у городского жителя в деревне жил родственник, то только тогда его дом мог по наследству перейти к горожанину. Опять у партийного руководства была максимальная боязнь нарушить принцип социального равенства: «Кто-то будет иметь государственную квартиру в городе да плюс еще собственный дом в деревне». На деле все это нарушалось повсеместно, в том числе и самим руководством, которое опять-таки применяло принцип «в виде исключения».
По здравому смыслу на базе полузаброшенных деревень можно было бы организовать небольшие садоводства, что оживило бы эти деревни и существенно облегчило бы труды садоводов по благоустройству своих участков. Но садоводов все время загоняли в необжитые районы, требующие труда, труда и еще раз труда.
Параллельно с этим существовали элитные садоводства и дачные поселки, где правила и нормы были другие. Строились государственные дачи и пансионаты для так называемой «номенклатуры». Все это было на виду, хоть и за высокими сплошными заборами, все это вызывало законный вопрос: «Почему им можно, а нам нельзя? Почему говорят одно, а делают другое?» Все это шло в копилку чувств и настроений с надписью: «Что-то в нашей стране не так».
Приведенные примеры одни из многих, на которые можно сослаться в качестве того, как действия руководства формировали недовольство граждан страны существующим порядком.
Одной из примет периода застоя была система очковтирательства и приписок в показателях выполнения плана. Подписывали акт о сдаче дома в эксплуатацию 30 декабря, дом считался введенным в эксплуатацию, а жильцы могли туда заселиться не ранее мая-июня следующего года. Все это время дом достраивался. Подписывали акт о приемке корабля в состав Военно-морского флота, он приходил в базу, а на нем все еще работали до трехсот человек от завода. В море на службу корабль выходил иногда год спустя после приемки его от Минсудпрома. Специальным распоряжением правительства страны сроки отчетного года с 31 декабря переносились сперва на 15 января нового года, а потом стали доходить до начала марта. В газетах, на радио и телевидении победные рапорты — годовой план выполнен, а в жизни он все еще выполняется.
Период застоя — это время зарождения, развития и становления теневой экономики, которая уже тогда породила коррупцию и рэкет. Теневая экономика — это создание частных производств, не имеющих никакой государственной регистрации и работающих без налогов, только на своего владельца. В большинстве своем частные производства создавались на базе действующих государственных предприятий. Естественно, что вся эта незаконная деятельность тщательно маскировалась.
Значительную часть населения составляли приверженцы официальной идеологии, ее проводники и исполнители.Наиболее зримо, наглядно и остро идеологическая борьба происходила в сфере творческой жизни общества.
Мой знакомый, преподаватель Ленинградского высшего военного инженерного училища в звании подполковника, был уличен в том, что читал книги Солженицына. Его немедленно отправили служить в один из отдаленных провинциальных гарнизонов.
Для могилы Хрущева скульптор Эрнст Неизвестный сделал памятник: половина лица — темная, половина — светлая. Если говорить о периодах оттепели и застоя, то вернее, короче и точнее не скажешь: одна часть жизни темная, другая — светлая. По моему восприятию, размер светлой части больше.
В период застоя говорили одно, думали другое, а делали третье. Это являлось великолепным поводом и базой для рождения анекдотов. Они были по-настоящему смешные, злые и часто имели определенную направленность — размывать идеологическую базу страны. К последним относятся анекдоты про Чапаева. Для моего поколения Чапаев — образец для подражания. Анекдоты превратили его для сегодняшнего поколения в придурка. Смысл совершенно ясен: если такие недоумки воевали за власть Советов, то что можно ожидать от такой власти.
Период застоя — это начало ностальгии по Сталину. Бессилие и нежелание власти наводить порядок, постоянно ухудшающиеся условия жизни вызвали тягу части народа к Сталину. Многие водители, а в Грузии — большинство, держали за стеклами своих автомобилей портреты Сталина. На рынках появились в продаже его изображения. Спрос на них был постоянный. В разговорах часто говорили про власти: «Сталина на них нет». Казалось бы, после всего того, что стало известно о культе личности, о лагерях, репрессиях и т. п., его имя будет упоминаться только с проклятиями. Получилось наоборот. Легенда о том, как начальники всех степеней боялись Сталина, как одно его слово решало проблему, была жива и обладала притягательной силой. Главная тема воспоминаний про Сталина — после войны ежегодно цены снижались, сейчас — повышаются. Главный упрек властям — при Сталине начальники были скромные, не особенно отличались по уровню жизни от рабочих, сейчас превратились в господ.
В период застоя вместо культа личности Сталина расцвел культ личности Брежнева. Только при Сталине был настоящий культ, а при Брежневе — фарс. Брежнев вдруг стал больше герой, чем Жуков. Смешно и жалко было смотреть передачи по телевидению, где он выступал или поздравлял кого-либо. Но власть держать он умел, внешнюю политику проводил твердо и ни перед кем на Западе не прогибался