«Когда начинается «Время», многие коллеги выключают звук»

— Вас сейчас сравнивают с Жанной д’Арк и журналисткой Татьяной Малкиной, которая прямо спросила у членов ГКЧП, понимают ли они, что совершили государственный переворот. Вы себя героиней не считаете?

— Да нет, героиней я себя точно не ощущаю. Нет, конечно, это мужественный поступок, но больше всего я себя сейчас считаю измученным и уставшим человеком. Как сказал мой сын, я — тот человек, который испортил жизнь нашей семье, но я ему ответила, что иногда надо делать безрассудные поступки, чтобы наша жизнь становилась лучше.

— Вы, наверное, видели тысячи хвалебных комментариев у вас на странице в Facebook?

— Я еще ничего не видела, я только сейчас села за компьютер и, наконец, почитаю соцсети. До этого я все время с адвокатами своими работала: доверенности, ходатайства, запросы, обсуждала юридические моменты с Первым каналом, плюс раздавала по пять–восемь интервью (иностранным СМИ. — Ред.) ежедневно, да и личную жизнь как-то пыталась организовать.

— Как вы вообще придумали эту акцию? Вы долго вынашивали план или просто взяли и сделали?

— Недовольство во мне зрело давно, а когда началась <…>, у меня был такой эмоциональный шок, что я действительно не могла несколько дней ни есть, ни пить, ни спать. Это была моя выходная неделя, а когда я вышла на следующей на работу, то на Первом канале была просто ужасающая атмосфера: выпуски новостей [с пропагандой] шли нон-стоп, а перед моими глазами-то была [совсем другая] картинка из западных агентств, потому что я сейчас работаю — вернее, работала — международным редактором.

Первый канал, конечно, их не показывал, но я наблюдала их в течение целой недели. И когда закончилась рабочая неделя, я поняла, что уже больше не приду на Первый, потому что напишу заявление об увольнении. В тот момент у меня было несколько порывов побежать на акцию протеста с плакатом, но я видела, что тех, кто выходит на улицу, немедленно кидают в автозаки и увозят в отделение полиции. Тогда у меня созрел план, что я могу более эффективный протест устроить.

— И что было дальше?

— Я сделала плакат дома — поехала в ближайший канцелярский магазин, купила ватман и фломастеры и нарисовала в воскресенье, накануне акции, плакат, записала обращение. В понедельник пришла на работу.

С курткой в руках я зашла в ньюсрум, быстро вытащила плакат из рукава и пошла с ним непосредственно в студию. Милиционер не обратил на меня внимания, потому что такого за все 50 лет существования программы «Время» еще не случалось.

— Вам не страшно было выходить в эфир с плакатом и записывать обращение, в котором сказаны по нынешним временам очень смелые слова?

— Страшно. Мне и сейчас страшно, но в тот момент у меня был сильный эмоциональный порыв. Настолько сильное было несоответствие того, что происходит на самом деле, и того, что показывают по Первому каналу, что мне безумно хотелось остановить эту <…>.

Но я до конца не просчитала всех последствий, не думала об этом. Но если бы я не сделала это в понедельник, то во вторник, наверное, уже просто бы подала заявление об увольнении.

— Вы не знали про то, что появились административная и уголовная статьи про фейки в отношении армии? Или думали, что вас не коснется?

— Нет, я знала и думала, что коснется, если удастся мне это сделать громко, как в конечном итоге и получилось. Но у меня была 90-процентная уверенность, что я просто не смогу этого сделать. Или у меня задрожат коленки, или я все-таки не прорвусь в студию, или режиссер очень быстро уберет камеру и меня совсем никто не увидит.

— Теперь, наверное, в студии вместо одного полицейского будет целый заслон из омоновцев?

— Думаю, конечно, там усилили охрану.

— А почему текст вашего плаката был, в том числе, на английском? Это ведь дало повод обвинить вас в работе на иностранную аудиторию.

— Так и было задумано! Текст на английском был для западной публики, чтобы показать, что россияне против <…>, а текст на русском — для русской публики, чтобы призвать русских не вестись на пропаганду.

— Но наша власть же очень любит такое использовать, чтобы показать, что весь протест проплачен Западом. Да и народ, похоже, так это и воспринимает.

— Меня сразу начали пытать о том, с какими спецслужбами я связана. Естественно, это был первый вопрос [от правоохранительных органов] и никто до последнего не верил, что я не связана ни с какими спецслужбами, что я обычный рядовой сотрудник Первого канала, который не работает ни на MI-6, ни на ФБР, ни на «Моссад».

— Я читал, что вы отказались от предложения президента Франции Макрона о предоставлении вам политического убежища. Вы сказали, что вы патриот и никуда уезжать не хотите.

— Да, все верно.

— И ничего не может вас заставить это решение изменить?

— (после паузы) В данный момент я, конечно, очень сильно беспокоюсь за безопасность своих детей. Если бы был такой вариант, чтобы они уехали, а я осталась здесь, то это был бы идеально. Но, к сожалению, это даже не рассматривается, потому что их отец здесь, и он никогда не захочет покинуть территорию страны.

— Почему?

— Это мой бывший муж, у нас абсолютно разные жизни в данный момент, он работает с Маргаритой Симоньян, возглавляет на RT режиссерскую часть испанской редакции. И это его выбор.

Я вообще-то патриот России и никогда не думала, что могу переехать.

— Многие, кстати, не решаются на такие акции именно из-за детей. Не боялись, что вас могут, например, лишить родительских прав?

— Я думаю, что меня не за что лишать родительских прав. Я не сделала ничего предосудительного по отношению к моим детям, мои дети в порядке, они умные и образованные, прекрасные дети. Хорошо учатся, занимаются спортом и все у них замечательно.

— Спору нет, но у власти часто бывает на этот счет свое мнение…

— Это их мнение.

— Вы слышали, наверное, что спикер Госдумы Володин назвал ваш поступок «гнусным» и сказал: «У этой чиновницы с телеканала нет ни капли переживаний за наших ребят, за нашу страну». Вы бы что ему могли сказать?

— У меня есть колоссальные переживания за наших ребят. У меня сейчас сын призывного возраста, и я вообще в ужасе от того, что происходит. Эти бедные матери, которые отправляют своих сыновей на чужую землю… У меня до сих пор не укладывается это все в голове. Мне безумно жалко этих мальчишек. За какую национальную идею они <…> на чужой земле? За что?

— Вас довольно долго не могли найти после задержания — аж до заседания суда вечером следующего дня. Вас все это время допрашивали?

— Да, ровно до того момента, как повезли в суд. Всю ночь и еще на следующий день.

— А о чем они все это время спрашивали-то? История же довольно простая.

— Они до последнего не могли поверить, что у меня нет сообщников, что я не работаю на западные спецслужбы, что у меня нет никакого конфликта с коллегами, что родственники с Украины мне ничего не писали. В общем, они не верили, что эта история про гражданскую позицию, а выдвигали какие-то конспирологические идеи.

— То есть они все время по кругу одно и то же, что ли, спрашивали?

— Начали с моих предков, потом [расспрашивали] всю мою подноготную, все мои годы жизни, чем я занималась, с кем я дружила, где я была, какие у меня убеждения насчет этого и насчет того. И так далее, и тому подобное.

— Вы 51-ю статью не брали?

— Это вот эту вот новую?

— Видно, что у вас немного опыта в этих делах.

— Да, у меня нет никакого опыта в этих делах, этим юристы сейчас занимаются.

— Это статья Конституции, которая позволяет вам отказаться отвечать на вопросы следователей.

— А, да-да, я просто забыла, потому что очень устала. Я читала о 51-й статье в памятке для задержанных на «ОВД-инфо» (организация признана «иноагентом»). Я говорила следователю, что мне нужен адвокат, что я могу не свидетельствовать против самой себя по этой 51-й статье.

Я говорила: «Я не хочу государственного, потому что думаю, все адвокаты Москвы сейчас хотят со мной поработать. Дайте мне телефон». Но мне не давали позвонить ни адвокату, ни друзьям, ни близким. Они говорили: «Это не допрос, это просто дружеская беседа, давайте попьем кофе, давайте поедим блинчики и просто поговорим».

— И вы на все их вопросы отвечали?

— Да, мне нечего было скрывать. Но в течение этого допроса меня начинало это все выводить из себя, и я порядка 20 раз требовала адвоката.

— Вам же угрожали, наверное, уголовным делом, или об этом речь не шла?

— Угрожали. Следователь, который основной допрос вел, следил за моей реакцией и постоянно менял свои фразы: «Ну что, административка? Нет, нет, это уголовка, явная уголовка! Ну что ж, по уголовке пойдете». А я говорила, что я не юрист и не особо понимаю юридические нюансы, поэтому дайте адвоката. Но это все обшучивалось и начиналось сначала.

— Так в итоге понятно, что с вашим уголовным делом, или нет? СК заявлял, что идет доследственная проверка.

— Нет, непонятно. Три дня прошло, ждем, но пока вроде спокойно. Что будет дальше — неизвестно.

— А это для вас не повод уехать?

— (задумывается) Одна я не поеду, потому что я больше волнуюсь о детях, чем о себе, а у детей закончился срок действия загранпаспортов, а делать новые — это минимум два месяца занимает. Говорят, сейчас там какой-то ажиотаж. Нет смысла даже дергаться.

— Ваши рабочие обязанности — это перевод на русский язык прямой речи иностранных политиков и бизнесменов. Эта работа как-то цензурировалась? Ведь на ТВ случались небольшие скандалы, когда цитаты не соответствовали оригиналу.

— Такие случаи бывали, но лично у меня — нет. Один раз я немного неправильно [пресс-секретаря Белого дома] Псаки перевела, но это был не злой умысел — я просто не расслышала, что она сказала. Но бывало, что другие коллеги что-то домысливали и по-своему компилировали речи политиков.

Но это больше в «Вестях» на второй кнопке было, а программа «Время» — это другой пилотаж, и мы старались очень четко проверять, что было действительно сказано.

Вообще несоответствие это происходит часто из-за того, что [российские] новостные агентства шлют в ленты тексты, скомпилированные из устных речей политиков. Иногда это звучит хлестко, и тебя просят найти синхрон, а ты слушаешь речь и понимаешь, что он вроде сказал это, но настолько по-другому, что смысл меняется. Я всегда четко расшифровывала все слова политиков, а шеф-редактор уже сама выбирала, какие именно фразы они возьмут [в эфир].

— То есть непосредственно за вашу работу вам не было стыдно?

— Нет, я лично никогда не перевирала фразы политиков, а, наоборот, всегда билась за точный перевод.

— А ваши коллеги по Первому каналу вообще нормально себя чувствуют на работе там?

— Вы знаете, я на такие темы с коллегами никогда не говорила, потому что я думаю, что в душе большая часть сотрудников относится к этому просто как к работе, которая позволяет им зарабатывать деньги. И ничего больше. Какие-то моральные аспекты, мне кажется, никто не поднимает. По крайней мере, до последнего времени. Всех всё устраивало. Это люди, им надо кормить свои семьи, надо платить кредиты и ипотеки.

Поэтому ситуация у всех разная, мироощущение у всех разное, но я знаю, что там наметилась тенденция, что люди уходят.

— Пропагандисты как раз и говорят, что на самом деле на федеральных каналах работают сплошь либералы.

— Там достаточно много людей либеральных взглядов, но даже если и не либеральных, то на 100% не таких взглядов, как у нашего руководства. Я думаю, что убежденных путинистов [на федеральных телеканалах] процента два-три, не больше. Это умные, образованные люди, которые много ездят по миру и понимают, конечно, что происходит в нашей стране.

— А вот Екатерина Андреева, которая вошла в историю вместе с вами, сказала, что ее никогда не заставляли говорить неправду. Разве это так?

— Я же не могу говорить за Катю Андрееву. Может быть, она так ощущает, что это для нее правда. Я не могу говорить про Катю Андрееву, я с ней не знакома, видела ее только в коридорах, знаю ее по инстаграму, где она путешествует, сидит в позе йоги и наслаждается жизнью. Наверное, так пытаясь дистанцироваться от всего этого.