Рыцари и сыроежки
Старшего сына Зинаиды Ивановны Корниловой звали Васей. Серьезный был Вася, жилистый, смуглый. Очень технику любил. Был неразговорчивым, не то что сын средний, Шурка. Ох уж Шурка, Александр! Синеглазый, кудрявый, похожий на поэта Сергея Есенина. Все девчонки, от совсем молоденьких до тех, которые уже невестились, были без ума от Шурки Корнилова. Он смеялся и звал их особенным словцом: «Сыроежечки». А как играл он на аккордеоне, как пел! Зинаида Ивановна за среднего боялась: уж больно шебутной. «Ванька-ветер», говорила про него. За старшего, за Васю, была спокойна. Он уже и выучился в городе, и вернулся в родную деревеньку, и невесту себе присмотрел, Маришу, на осень свадьбу запланировали. Председатель Кузнецов обещал избу поставить для молодого специалиста Василия Корнилова.
Старшего сына Зинаиды Ивановны Корниловой звали Васей. Серьезный был Вася, жилистый, смуглый. Очень технику любил. Был неразговорчивым, не то что сын средний, Шурка. Ох уж Шурка, Александр! Синеглазый, кудрявый, похожий на поэта Сергея Есенина. Все девчонки, от совсем молоденьких до тех, которые уже невестились, были без ума от Шурки Корнилова. Он смеялся и звал их особенным словцом: «Сыроежечки». А как играл он на аккордеоне, как пел! Зинаида Ивановна за среднего боялась: уж больно шебутной. «Ванька-ветер», говорила про него. За старшего, за Васю, была спокойна. Он уже и выучился в городе, и вернулся в родную деревеньку, и невесту себе присмотрел, Маришу, на осень свадьбу запланировали. Председатель Кузнецов обещал избу поставить для молодого специалиста Василия Корнилова.
А младший, Алешка, только-только восьмой класс окончил. Алешка больше всего на свете любил рисовать. Кони у него выходили как живые. На конях — рыцари с мечами, в шлемах, в доспехах.
— Это откуда ты такую фантазию взял? — спрашивала Зинаида Ивановна. — Лучше б воды принес. Слышишь, Ночка мычит.
Ночка — корова. Черная, а на лбу белое пятнышко, и ресницы у Ночки отчего-то белые, длиннющие.
Все хорошо у Зинаиды Ивановны Корниловой. Дом, муж Семен Андреевич, три сына, уже взрослых. Корова Ночка. Яблоневый сад. Зинаиде сорок три года, смуглая, черноглазая, — в нее пошел старший Васька. А Шурка с Алешкой — на Семена Андреевича похожи.
Как помнила она, Зинаида Ивановна, тот июнь сорок первого года! До мельчайших подробностей. И как цвела черемуха под окнами дома, как заливались ночами соловьи. Как смотрела ласково и чуть тревожно Ночка из-под белесых своих ресниц и как ошеломительно пахло свежескошенной травой и парным молоком. Рисунки Алешкины помнила, все до единого. Рыцари все имели сходство со старшими братьями: один чернявый, с угольными бровями. Другой — золотокудрый, улыбчивый, на ногах сапожки, в одной руке щит, в другой меч. Вдали где-то, на горе за лесом, башенки замка. Помнила Зинаида Ивановна и все слова, которые говорила Алешке: зачем, дескать, рисунки малюешь, какой прок? Зачем братьев рисуешь, лучше б пошел Ваське помог.
Каждый раз, как рождался у Корниловых сын, сажали они на улице перед домом деревце. В честь Васьки елку, в честь Шурки липу, в честь Алешки дубок.
— Может, и еще кого родим. Девчоночку, — подмигивал Семен Андреевич. — Места-то для деревьев еще много. Целую аллею можно насажать.
— Куда рожать-то, — смеялась Зинаида Ивановна. — И так полная чаша.
И не сказать даже, кого из трех сыновей больше других любила Зинаида Ивановна. Старший — надежа, помощь, в него смотрелась Зинаида, как в зеркало. Такие же глаза, такие же волосы непокорные, жесткие. Средний, Шурка, это гордость. Самый красивый парень, самый веселый, — и родной сынок! Талант. Артистом будет, думалось. Почему нет?
А младший, поскребыш, сам Господь Бог велел его любить нежно. Самый ласковый к матери, как же он, Алешка, умел видеть вокруг красивое! Вот принес букет золотых цветов — купальницы, нежный аромат.
— Смотри, мам, будто солнышки маленькие.
Все, все помнит Зинаида Ивановна. Перебирает в памяти.
Ослепительно белая Васькина рубашка, нежный смех невесты его Маришки. Кожаные сапожки Шурки; в городе по случаю купил, модник. Золотой букет цветов в Алешкиных руках и рисунки его, на которых кони как живые выходили. И Семен Андреевич, муж, вдруг неожиданно строгий и даже горестный.
— Дело такое, Зинок. Война. Тяжелые времена настали.
Так звал ее с первого дня знакомства: Зинок. Всегда Зинаиде Ивановне слышался «звонок», и что-то птичье, беспечное. А сейчас прозвучало тревожно. Зинок — зарок. Зинок — знак. Не будет уже ничего по-прежнему, ушло, закатилось счастье их семьи.
Тяжелые времена настали.
Первым на фронт ушел Шурка. Через неделю после того, как война началась. Плакали девчата-сыроежечки, и малявки, и те, что постарше. Кожаные сапожки Алешке подарил: носи, брат, да вспоминай меня. Сапожки Алеше великоваты были. Убрал их и доставал лишь иногда, потрогать черную глянцевую кожу.
Ваську-то председатель Кузнецов не отпустил сразу. Только осенью, когда урожай убрали.
Семен Андреевич ушел в декабре, когда лег уже основательно снег. Как раз после того, как пришла похоронка на Шурку.
Везде Шурка лидером был: на деревне первый парень, и на войну первым ушел, первым в атаку бросился, погиб вот тоже первым из семьи.
В сорок третьем сбежал на войну младший, Алешка. Тогда уже перестали приходить фронтовые письма-треугольнички от отца и брата Василия. «Пропал без вести» — это все же не похоронка. Это надежда, что когда-нибудь вернутся.
Алешка не успел поучаствовать в боях. Еще в поезде простыл, заболел. Умер. Глупо получилось, эх ты, художник! Сапожки кожаные так и не носил, и плакала ж Зинаида Ивановна, когда нашла их, бережно завернутые в холстинку, в кладовке.
— Тяжелые времена, тяжелые времена, — нараспев повторяла Зинаида Ивановна, обнимая по очереди деревца. Липу, дубок, даже ствол колючей елочки.
И казалось ей, будто они, ее мальчики, снова с ней. И баюкает она их, и качает.
Смуглого Васятку, златокудрого Шурку, мечтательного Алешку. Все три ее мальчика — рыцари. Где-то скачут на конях, через черный лес, туда, где всходит солнце и развеваются флаги над башенками сказочного замка.
В ту страшную зиму сорок третьего выжить Зинаиде Ивановне помогла невеста Васьки — Маришка. Пришла к ней, сказала, будто давно решенное: «Буду здесь жить. Я ж не чужой человек вам. Родная. А Василек жив, я чувствую, я знаю».
Зинаида Ивановна и не знала, что ее строгого старшего сына можно звать так нежно: Василек.
Любящее сердце — оно многое знает, многое чувствует. И Маришка не ошиблась: не погиб Васька. Вернулся в родную деревню, в свой дом, летом сорок четвертого. На одной ноге, весь израненный, совсем, кажется, почерневший от страданий, но — живой.
Зинаида Ивановна радовалась: хоть один уцелел, Васенька. Но чувствовала, что не закончились для них тяжелые времена. Не было в Ваське жизни, ничего не радовало его. Ни будто встрепенувшаяся, похорошевшая вмиг Маришка, ни отчий дом, ни цветущие луга.
— Я, мам, такое на войне видел, что уже и не забыть никогда, — сказал как-то Зинаиде Ивановне Василий.
И она горько заплакала, будто кто ей сказал: не жилец твой Васятка.
И действительно. Уже осенью умер, и похоронили Ваську на сельском кладбище, обелиск треугольничком, а на вершине пятиконечная звездочка. Так хоронили людей военных: вместо креста — звезда Героя.
Немножко совсем не дожил Василий Семенович Корнилов до рождения дочки.
Родилась у Маришки в победном сорок пятом маленькая Надюшка. И посадила по весне Зинаида Ивановна возле трех деревьев березку. Крохотную, как Надюшка. Такую же беленькую, такую же нарядную, такую же нежную.
А отец-то, Семен Андреевич, он как? Вернулся! В сорок шестом. Надюшка во дворе с собакой играла. Прибежала, зовет:
— Ба, там солдат пришел, говорит, что он дедушка!
Схватила Зинаида Ивановна маленькую на руки, выбежала на крыльцо. И правда — ее Семен Андреевич. Будто целая жизнь, нет, две жизни, прошло. Так изменился, постарел. Да и она-то, она-то тоже постарела.
— Зинок, — только и сказал. И заплакал.
Потом уже рассказал, что приехал повидаться только. А жизнь назад не повернешь. Другая теперь у него семья, где-то в городе со странным названием Кимры.
— Сынов-то не вернуть, — снова заплакал.
И сердце у Зинаиды Ивановны не дрогнуло, не разлетелось на осколки. Потому что уже выплакала она все слезы свои, и не осталось ничего, ни ожидания, ни радости, ни даже вот, оказывается, горя не осталось.
Только шершавая кора деревьев, да, может, смех Надюшки, да кожаные сапожки, что так и стояли в кладовке, — представляли для Зинаиды Ивановны какой-то интерес. Кожаные сапожки казались ей живыми существами. Надюшка не удивлялась, что только с ними любила поговорить Зинаида Ивановна и гладила их, будто были они домашними послушными животными.
Пришел срок, и она тоже легла на сельском кладбище рядом со своим Васяткой. У него памятник венчает солдатская строгая звезда. У нее — крест. Вокруг ландыши, это Надюшка посадила. Соловьи поют, такие же, как заливались в том памятном июне сорок первого, когда жила-была счастливая семья: Зинаида, Семен, три их сына, такие разные.
Про каждого из них роман написать можно. Толстенный роман. Только — некому.
Надюшка мне рассказала эту историю. Надежда Васильевна. Пожилая женщина — я силюсь разглядеть в ней ту смешливую девчонку, которая родилась в счастливом победном сорок пятом.
Боевая моя Надежда Васильевна! Как отстаивала старую березу перед своим домом. Приехали электрики, сказали: береза дерево хрупкое, ураганом может быть повалено, и прямо на провода! Пилить под корень — однозначно.
Ну, и устроила им Надежда Васильевна! Отстояла свою березу. А елка, липа и дуб, на них электрики и не покушались. Далеко они от линии электропередачи. От дуба отвалился большой сук. А на липе грачи гнезда строят, — объясняет мне Надежда Васильевна.
— А дом старый уже, как я, — вздыхает Надежда Васильевна. — Тот же дом, что и при бабке был, только зять сайдингом обделал.
И тут же сама смеется слову «обделал».
И сразу исчезает строгая Надежда Васильевна, и передо мной маленькая веселая Надюшка, веточка, уцелевший побег, что остался от трех великолепных парней Корниловых.
— Не поверишь, внучок мой, Степка, целыми днями рисует. И, знаешь, все рыцарей на конях. Откуда это у него — не знаешь?