Из записок художницы Александры Петровны Шнейдер
Из записок художницы Александры Петровны Шнейдер:
«Это было в 1902 году. Я поехала в Париж усовершенствовать свое мастерство под руководством одного известного французского преподавателя живописи.
Однажды в мастерскую вошел русский и просил принять его в студию. Руководитель студии резко отказал, не объясняя причины. Меня поразил при этом его вид. По лицу его пробежала легкая судорога, голос заметно дрожал. Я поинтересовалась, чем вызван такой категорический отказ. Француз ответил отрывисто и сухо: «Я не принимаю к себе русских». «Но ведь я тоже русская», ответила я ему. Для учителя это было полной неожиданностью. До сих пор он принимал меня за немку. Ее заявление подействовало на него как внезапный удар. Он вздрогнул и выронил из рук кисть и палитру.
Потом отошел к окну и долго стоял не оборачиваясь, не говоря ни слова…
Придя, по-видимому, к какому-то решению, он подошел ко мне, опустился в кресло и заговорил: «Я вам скажу всё. Я прямой потомок Дантеса. Когда русские узнают, кто я, они отворачиваются от меня с ненавистью и презрением. Я знаю, что во мне течет кровь убийцы Пушкина, ношу в себе это тяжелое наследство. Это сознание лишает меня покоя. И при встрече с человеком из России меня охватывает боль, горечь, и я теряю себя…»
Помолчав, он продолжал: «Я знаю Пушкина хорошо. Я сердцем понимаю, кого потеряла Россия в его лице. Это был светлый человек, прямой и неподкупный. А поэт!.. Пушкин — это взлет русской поэзии. Взлет стремительный, ошеломляющий. Такие взлеты присущи только гению... Да, Пушкин — солнце русской поэзии, и мне понятно, что происходит с вами, русскими, при встрече со мной. Я вас не осуждаю. И если вы отвернетесь от меня, я не найду в своей душе сил осудить вас».
На долю секунды я потеряла власть над собой. Передо мною стоял не друг-учитель, не обаятельный человек, а тот, чье имя вызывало и вызывает в каждом русском человеке гнев, сердечную боль, ненависть; передо мной стоял потомок того, чье пустое сердце билось ровно, когда он, не дрогнув, направил пистолет на нашу славу, тот, кто не был способен понять, «на что он руку поднимал».
А учитель стоял у окна. Он ждал. Ни я, ни он не могли говорить. Слова были излишни. И я покинула мастерскую…»