Александр Овер — модный московский доктор
Русский француз
Будущий врач родился в 1804 г. в Тульской губернии. Его отец Жан Овер, королевский адвокат из города Нанси, бежал из родной Франции после революции и работал гувернёром у помещика Глебова. Когда мальчику было всего четыре года, отец умер. Средств к существованию у матери не было, и через несколько лет она отдала сына на воспитание в Московскую практическую академию коммерческих наук.
Если верить биографам, то маленький Александр пытался использовать любую возможность, чтобы учиться бесплатно. Достаточно рано он понял, что хочет стать врачом, и тут ему помог будущий коллега Вильгельм Шмиц де Пре, который покровительствовал юноше до его поступления в Московский университет.
Учился Овер в Москве, потом за границей, откуда вернулся в 1829 г. Мать его к тому времени уехала во Францию, и Александр, будучи уже дипломированным врачом, вынужден был устраиваться самостоятельно. Постоянных пациентов у него было всего двое, за визит они платили по 50 копеек, но надежды на то, что в итоге удастся пробиться, Овер не терял.
И действительно продвигался шаг за шагом. Видимо, помогали врождённое упорство и искренняя любовь к медицине. В 1830 г. в Москву пришла холера, и молодой врач получил назначение в Басманную временную холерную больницу. Потом была Екатерининская, за ней — хирургическая клиника Московского университета, далее клиника при Медико-хирургической академии и терапевтическая кафедра в университете. И наконец Овер стал инспектором городских больниц гражданского ведомства. В 1851 г. был произведён в действительные статские советники, в 1853-м получил орден святого Станислава первой степени.
Работал не формально, действительно инспектировал лечебные учреждения и трудился над уставом московских больниц, которые находились в ведении Приказа общественного призрения. Предлагал объединить их под одним руководством, в чём опередил развитие городской медицины на много лет. При этом успевал заниматься и собственной практикой, и преподавать. Правда, не всегда с одинаковым успехом.
Популярный доктор
Начинал Овер хирургом, и его главный труд, первый том которого увидел свет в 1847 г., — патолого-анатомический атлас Selecta praxis medico-chirurgicale quam Mosquae exercet Alexander Auver. За него, в частности, он получил в награду от Николая I бриллиантовый перстень. Есть у него определённые заслуги и перед практической хирургией: впервые в Москве Овер сделал перевязку ряда артерий, провёл резекцию верхней и нижней челюсти, отсечение шейки матки и другие операции. Все их тщательно описывал и сопровождал рисунками, чтобы другие хирурги могли использовать его опыт. Писал на латыни, чтобы быть понятным и российским, и иностранным коллегам. Также собирал коллекцию препаратов и анатомических рисунков, которую в 1858 г. приобрёл Московский университет. Тогда же была учреждена стипендия имени Овера.
Князь Александр Долгоруков составил биографию Овера, в которой писал так: «Посвятив себя однажды медицине и взвесив со строгой добросовестностью всю важность своего благородного призвания, он совершенно предался этой науке, расторг всякую связь с рассеянной светской жизнью, удалился от всех увеселений, и, конечно, никто не видал его ни в клубах за картами, ни в театрах, ни в других шумных собраниях».
Вполне возможно, что шумных собраний Александр Иванович избегал. Но московский свет, а в особенности дамы, всеми силами пытались попасть к нему на приём. Во-первых, он заслужил славу прекрасного диагноста, чуть ли не провидца. Считалось, что, если никто другой не может поставить диагноз, надо идти к Оверу. Во-вторых, он был хорош собой и отличался изысканными манерами. Дамы находили его внешность очень привлекательной, он умел поддержать беседу, был остроумен и любезен, так что очередь из пациентов всегда была огромной. Доходило до того, что подкупали его кучера, чтобы тот вёз слегка рассеянного Овера по заранее оговоренному адресу. Рассказывали, что молодые вдовы даже снимали квартиры рядом с жилищем или дачей Овера, чтобы почаще попадаться красивому врачу на глаза.
По всей видимости, Овер был неплохим психологом и различал болезнь и желание казаться больным. Нередко выписывал «пациенткам» воду с малиновым сиропом, чем немало забавлял аптекарей. Писатель и публицист Болеслав Маркевич в своей книге «Четверть века назад» описывал, как к некой молодой пациентке, страдавшей от обмороков, вызывали Овера и только Овера. Врач пришёл, осмотрел девушку и дал совет: «Надежды в настоящем случае надо возлагать не на нас, эскулапов, а на молодость пациентки. Молодость — необыкновенный врач и производит иногда совершенно невероятные исцеления. Молодость и счастье, отсутствие душевных забот, страданий <…> Сколько мне известно, по крайней мере счастье никого не убивало».
А вот коллеги относились к нему с ревностью. Философ и писатель Константин Леонтьев, врач по образованию, писал так: «Я помню спор двух московских дам: одна была за Овера, другая за Иноземцова (хирург, профессор Московского университета — прим. авт.). «Нет, мой друг, — воскликнула, наконец, защитница Овера (как врача), — если бы от меня зависел выбор, я бы любила Иноземцова, а лечилась бы у Овера» <…> Овер был похож на храброго, распорядительного и злого зуавского полковника, на крикливого и смелого француза-parvenu».
Кстати, пути Овера и Иноземцева определённым образом пересеклись не только в московских гостиных, но и у постели известного пациента — Николая Васильевича Гоголя. Иноземцев приболел в самый сложный момент, когда писатель решил отказаться от еды и стал морить себя голодом. Вызвали Овера, который понимал, что с Гоголем будет непросто. «Не приведи Бог его лечить, это ужасно!», — писал он Аксаковой. Консилиум, в который он входил, ничего сделать не смог, и писатель скончался.
Сложный человек
При всей популярности Овера отношение к нему было непростым. Сеченов вспоминал: «Директором терапевтической клиники был знаменитый тогда московский практик Овер — особа, увешанная несметным количеством орденов, но не показывавшая и носа в свою клинику. За весь год он прочитал нам у постели больного одну лишь лекцию, да и ту на латинском языке».
Не исключено, что бывало и так. Тем не менее Овер никогда не прекращал работу, хотя в какой-то момент мог позволить себе только частную практику. Никогда не отказывался помогать во время эпидемий холеры, боролся как минимум с четырьмя. Один раз разгневанная толпа пришла к больнице, обвиняя врачей в том, что госпитализируют здоровых и нарочно заражают. Потребовали представить им «доктора француза», подозревая, что именно он морит православный народ. Александр Иванович вышел к ним, предложил собрать делегацию из 10 человек, осмотреть больницу, а сам на это время оставался «в залоге» у толпы.
Говорили про него, что он был до крайности жаден. Вполне возможно, что это объясняется бедным, а порой просто нищим детством и юностью. При этом он никогда не переставал заботиться о своей старой няне — единственном близком человеке, который оставался рядом с ним после отъезда матери во Францию. До самой смерти она жила в доме Овера. Как только позволил достаток, врач отыскал трёх слуг, которые когда-то работали в его доме и в домах, где они с матерью жили. Овер помнил, как они помогали ему в детстве, поэтому устроил стариков в богадельни и содержал за свой счёт. К концу жизни он владел почти 700 душами, и некоторые из его крестьян пешком пришли в Москву после кончины хозяина, чтобы на руках отнести его гроб на Введенское кладбище. А в просторном московском доме, который он себе построил, занимал всего три комнаты, обставленные чрезвычайно скромно.
Что же до дара предсказания, который ему приписывали, сам Овер рассказывал, что каждый раз перед смертью родного человека он видел сон — поле, покрытое тюльпанами. Такой же сон он увидел за несколько дней до своей кончины в 1864 г. Обо всех формальностях похорон предусмотрительный доктор позаботился заранее — построил часовню-усыпальницу на Введенском кладбище. В плачевном состоянии, но она стоит там до сих пор. Кладбища овеяны разными мистическими представлениями, и считается, что если рядом с часовней сказать «Доктор Овер» и загадать желание, то оно исполнится. Конечно, это одна из городских легенд. Но они на пустом месте не рождаются.