Вступление в монашество
«Как лань спешит на источники вод», так я летел на Валаам. Дух захватывало от счастья. Лишь бы скорее, скорее туда, в этот волшебный мир — и хоть сторожем всю жизнь там, у дверей, у порога готов простоять... Приезжаю в Сердоболь, на Валаамское подворье. Узнаю, что там сам отец игумен Павлин и отец эконом Харитон. Встречают они меня ласково, радуются моему решению вступить в число их братии. На другой день подаются две лошади с санями, мы закутываемся в шубы и тулупы (дело было в феврале) и едем по льду пятьдесят верст до Валаама. Отъехав 15 верст, мы остановились. Кончился залив, начинается озеро. Тут стоит домик русских рыбаков — друзей валаамцев, которые всегда заезжают к ним обогреться и попить чайку. А нас угостили целым рыбным обедом. На столе появился потом большой русский самовар. Какое блаженство разливалось во мне! Какое счастье быть в обществе самого отца игумена и отца Харитона и чувствовать, что теперь уже ты навсегда устроен духовно! Какая прекрасная пред тобою перспектива: духовная жизнь со всеми ее богатствами лежит пред тобою. И ничто не мешает тебе отдаться ей всецело. Ничто… А мать твоя? Вспомни старушку, которую ты теперь бросаешь там, в далекой Москве, и вспомни, как много раз ты ей обещал не оставить никогда одну, успокоить ее старость. И сердце больно защемило...Приехали мы в монастырь как раз ко всенощной. Только успели перекусить, как загремел «Первозванный». Бегу в собор — скорее, скорее в объятия Отча. Темный собор скрывает в своих стасидиях множество монахов в черных мантиях, сидящих каждый на своем месте до службы. Открываются царские врата. Архидиакон возглашает: «Восстаните!». И вы слышите шуршание мантий встающего сонма иноков. «Господи, благослови», — гудит опять густой бас архидиакона. И из алтаря доносится высокий, чистый, «постный» голос очередного служащего иеромонаха. «Слава Святей Единосущней, и Животворящей, и Нераздельной Троице всегда, ныне и присно и во веки веков!». И по древнему уставу начинает один головщик — бас-запевало основную мелодию: «Благослови, душа моя, Господа». Длинный и заунывный этот мотив. Но исполняется он так бодро и легко, что заунывность не порождает уныния, а помогает лишь покаянному чувству умиления. Этот особый валаамский напев, переработанный веками из знаменного, носит на себе особенный отпечаток духа северного русского монашества, очень отличный от южного киевского. Среднее между ними составляют московские напевы. Киевский — отражает более темпераментную природу малоросса и потому очень витиеват и экспансивен. А валаамский, наоборот, берет не руладами, а строгостью, пластичностью линий. В нем слышится искание, напряженность и молитвенность. Киевский более игривый и веселый. Нельзя сказать, который лучше, — духовная музыка столь же разнообразна, как и душа человека. «Один спасается веселием, другой суровостью».
Я был настолько счастлив, попав на Валаам, что когда рубил и носил дрова с о. Исаакием, хозяином канцелярии, то все время пел и тараторил и услыхал тогда вот это определение от него: «Ты, брат Анатолий, наверное, спасешься своей веселостью». А петь я очень любил и пел еще с детства, с шести лет. Сначала дома, в церкви, в селе, где отец был священником. Потом в духовном училище и в семинарии. И случилось, что в день моего приезда бросил Валаам один послушник, проживший на нем десять лет и певший первого тенора. Мне и пришлось заменить его. Обрадовались иноки: «Одного Господь убрал, другого прислал, свято место пусто не бывает». Не слыхал я прежде мотивов валаамских, а здесь все нутро мое семинарское запело и выпело скоро всю сложную музыку этого мотива. Дали мне ноты, а то и по пальцам соседа угадывал, куда голос девать — вверх или вниз. Так сразу определилось мое послушание: «клиросное».