Лев Клейн: "Нелады мои с властями предержащими начались со школьной скамьи"
С песней по жизни
В разоблачительных статьях о диссидентах журналисты обычно ставили сакраментальный вопрос: как человек дошел до жизни такой? Так сказать, вскрывали логику его морального падения. Ну, диссидентом в политическом смысле я не был: самиздатом не слишком увлекался, тайных собраний не посещал (разве что в детстве), протестов не подписывал, с самодельными лозунгами не ходил. Делал свое профессиональное дело на своем месте. Но власти всегда раздражало то, как я это делал - слишком независимо, что ли, самостоятельно, по своему разумению, с тягой к новшествам. Несмотря на ранний интерес к наукам, нелады мои с властями предержащими начались со школьной скамьи.
Несмотря? Скорее именно благодаря интересу к школьным предметам мы остро чувствовали противоречия эпохи. С одной стороны, нас воспитывали на вольнолюбивых стихах Пушкина и на звонких лозунгах революции, а с другой - требовалось раболепное поклонение вождям и карался любой помысел о свободе. Неприятно поражала запуганность взрослых. Когда я заводил с кем-нибудь речь о политике, мой осанистый отец косился на стены и немедленно начинал петь что-нибудь бравурное, чтобы заглушить мой голос. Мама иронически комментировала: “Он уже поет”. Иногда он нервно пел и без всякого повода: видать, его пугали собственные мысли. Я ловил себя на том, что и сам приучаюсь напевать, когда мысли уходят в опасную сторону, и сердито обрывал мелодию: уж мыслить-то я хотел без ограничения.
В школе мы с приятелями наладили выпуск стенгазеты “ПУП” - расшифровывалось: “Подпольный Усмиритель Педагогов”. Шум был страшный, дошло до обкома партии: слово “подпольный” всех напугало. Списали на малолетство. Дальше - больше: компания была бойкая (ныне почти все эти друзья детства - профессора, доктора наук, один ушел в артисты, стал известнейшим кинорежиссером). В старших классах (8-9) мы организовали тайное общество “Прометей”, выпускали рукописный журнал с вольнолюбивыми статьями и стихами. Я был президентом общества. На сей раз для разбора нашей деятельности нас пригласили на закрытое заседание секретарей обкома в присутствии республиканского министра очень компетентного ведомства. Как мы тогда избежали тюрьмы - ума не приложу! И за меньшие прегрешения наши сверстники уходили на Колыму. Скорее всего, нам помог страх местного начальства за себя: нас “разоблачили” лишь после того, как мы сами распустили организацию. Если счесть ее серьезной, то, выходит, местные органы ее прошляпили? Вот и квалифицировали все как озорство, детскую игру. Но ходил я под надзором долго.
В студенческие годы дважды обсуждалось предложение сверху исключить меня из комсомола за еретические выступления. Но первый раз (я тогда был вторым секретарем вузовской организации в Белоруссии) вовремя слетел тот, кто предлагал меня исключить (первый секретарь горкома партии), а второй раз - это уже в Питере. Тут было так. На четвертом курсе Университета я вместо того, чтобы сидеть над курсовой, увлекся опровержением теории академика Н.Я.Марра (к тому времени уже покойного), которая тогда считалась “железным инвентарем марксизма”. Мой руководитель профессор A-в обладал значительным весом в научном мире (был проректором) и умел выбирать нестандартные решения. Он сказал мне: “Вы посягаете на основы. Но так как наука наша зашла в тупик, ваши идеи, пусть и неправильные, могут способствовать расширению общего кругозора. Если хотите, вынесем их на обсуждение в академическую среду. Однако предупреждаю: риск очень велик”. Я сказал: “Но ведь вы же идете на этот риск, выдвигая мой доклад?” Ответ был такой: “Я рискую благополучием, а вы головой”.
Все же я согласился: ставка была слишком высока, чтобы я мог отказаться. Такое испытание для моих идей - доклад студента в академическом конференц-зале! Оппонентами шеф наметил нескольких видных ученых: декана нашего факультета М-на и двух профессоров (оба потом стали академиками). Все они были очень снисходительны, и обсуждение прошло успешно. В конце заседания ко мне подошел согбенный ученый, пожал мне руку и произнес: “Поздравляю вас, молодой человек, блестящий доклад. Этим докладом вы себе отрезали путь в аспирантуру. Еще раз поздравляю”.
А вскоре пошли “сигналы” во все инстанции. Многие перестали со мной здороваться, при встрече переходили на другую сторону улицы. Потом ко мне подошел Коля С., наш комсомольский секретарь, и показал на потолок: “Оттуда велели созвать собрание, будем исключать тебя из комсомола. Ну, конечно, вылетишь и из Университета. По старой дружбе решил тебя предупредить. Может, заранее выступишь с признанием своих ошибок, покаешься? Правда, исключим все равно, но легче будет восстановиться...” Я примирительно заметил: “А я, тоже по старой дружбе, хочу предупредить тебя и тех, кто-спустил тебе установку: отсылаю все материалы в ЦК. А уж как ЦК решит - кто знает...” Исключение отложили.
Ну, а тут грянула дискуссия в “Правде” по вопросам языкознания. Мой материал был передан в “Правду”, и я поехал в Москву В редакции меня вежливо приняли, сказали, что из Ленинграда поступило 70 статей, но только две с критикой Марра, в том числе моя. Мне было сказано, что Сталин одобрительно о ней отозвался. “Он ее читал?” - спросил я. - “Нет, для него были составлены выжимки”. - “Значит, моя статья будет напечатана?” - обрадовался я. Сотрудник редакции немного замялся и ответил: “Нет, видите ли, товарищ Сталин сам дает «Правде» статью по этим проблемам, а после его выступления, как вы понимаете, дискуссия примет совсем другой ход”. Я отправился в Питер с этой новостью, которая вскоре подтвердилась. Меня окружили сочувствием и вниманием. Возобновили со мною знакомство, справлялись, не теснил ли меня “аракчеевский режим” в науке (такая была у Сталина формулировка). Впрочем, симпатий в ученом мире это мне, начинающему, не прибавило.
Когда лет через десять я, закончив аспирантуру, подошел к тому старому ученому, еще более согбенному, и напомнил его пророчество, он развел руками: “Кто же мог знать, что вы окажетесь таким упорным! С которого захода вы прошли в аспирантуру?” - “С четвертого”. - “Ну, вот. И вообще, это ведь не последняя ступенька...”
С дальнейшим подъемом было не лучше. Хотя “отец народов” и выручил меня из трудной ситуации своей статьей, когда он умер, никто в нашей семье не рыдал. Перед тем до Белоруссии докатилась волна нападок на “врачей- вредителей”. Отца сняли с поста директора больницы, в газете поместили фельетон о том, что он украл сорок тысяч, на митинге сотрудников заклеймили его как “убийцу в белом халате”. Матери (она работала в другом учреждении хирургом) велели выступить и осудить его; она отказалась. Поздним вечером на тенистой улице к ней подошел офицер (высокий чин) и тихо сказал: “Доктор, вы спасли мне жизнь. Через две недели мы придем брать вашего мужа. Позаботьтесь, чтобы дома было чисто. Это все, что я могу для вас сделать”. Отец лежал с сердечным приступом. Мать жгла семейные архивы и мою библиотеку (книги на иностранных языках) в ожидании гостей. Но они не пришли: через неделю умер Сталин. “Дело врачей” пошло на попятную. Месяц спустя отец получил новое назначение - директором санэпидстанции. Оказывается, он лечил, а не убивал. Оказывается, не украл сорок тысяч. Опровержение в газете, впрочем, так и не появилось. И то сказать, кое-какие факты все-таки имели место: пресловутый белый халат он и вправду носил...
Моя первая печатная работа вышла на рассвете хрущевской оттепели - в 1955-м, и я сразу же попал в “маститые”. Получилось это так. В статье шла речь о происхождении славян. Написал я ее перед отъездом в деревню учителем. Написал, что думал, искренне - о плачевном состоянии исследований, о слабости доказательств официозной концепции. Все это понимали, конечно, и более опытные ленинградские специалисты, но большей частью на открытую критику не решались. Все же после меня выступили и другие, а кое-кто и одновременно со мной. В Киеве, где сосредоточились сторонники господствовавшей концепции, была созвана конференция по обсуждению нашей критики. Меня туда не позвали. Конференция, однако, проходила уже в 1956 году, и добиться осуждающей резолюции не удалось. Утешились тем, что поминали нас, критиков господствующей концепции, списком, который начинали с моей фамилии, а уже за ней помещали фамилии известнейших ученых-ленинградцев. Это, видимо, делалось с расчетом уязвить их: идут, мол, за мальчишкой, да еще явно не славянином. За границей этих оттенков не понимали, а увидев мое имя во главе списка, сочли, что это какой-то ускользнувший от их внимания авторитет (тогда еще к нам ездили мало), и стали поминать меня в числе “маститых советских ученых”.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky