Умное сердце, сердечный ум
Это собрание сочинений начинается с эпиграфа: «Киреевский писал только «письма к друзьям». Фраза Василия Розанова предпослана вступительной статье.
Иван Киреевский. Полное собрание сочинений: В 3 т. / Сост. и вступ. ст. А.Н. Николюкина / Институт научной информации по общественным наукам РАН. – СПб.: ООО «Издательство «Росток», 2018. – Т. 1: 1816–1839; Т. 2: 1840–1849; Т. 3: 1850–1856.
Это собрание сочинений начинается с эпиграфа: «Киреевский писал только «письма к друзьям». Фраза Василия Розанова предпослана вступительной статье. И если слово А.Н. Николюкина – «Путь Ивана Киреевского» – расскажет о жизни, творчестве, о взглядах русского мыслителя, то Розанов в нескольких словах схватил саму тональность этих мыслей. Киреевский и в названия статей часто вставлял: «из письма к…» или «письмо к…». Но в частных письмах его голос слышится ещё отчётливей, он не скован внешними предписаниями, здесь различима не только интонация, но и её оттенки. Вот слово его, совсем юного, о сочинении Фаддея Булгарина: «Вообрази, что до сих пор вся Россия бредит Выжигиным! – И добро бы это был бред горячки, а то бред озноба!» Вот слово о Николае Первом – «позднего» Киреевского, если поздним можно назвать писания человека, не достигшего пятидесяти: «Покойный Император имел, кажется, много таких качеств, за которые его можно бы хвалить с уверенностию встретить общее одобрение и сочувствие. – Но хвалить его именно за покровительство и сочувствие к просвещению и словесности – то же, что хвалить Сократа за правильный профиль». Читаешь о хозяйстве, семье, детях, о «журнальном сегодня» – и встречаешь неповторимые «киреевские» смысловые росчерки.
«Литературные изгнанники» – фраза сорвётся с розановского языка, когда он будет готовить к изданию письма своих современников – консерваторов, почвенников, славянофилов. Эта формула вспоминается и в тот момент, когда мы обращаем свои взоры к одному из родоначальников ветви – Ивану Васильевичу Киреевскому. Биография его не очень богата на внешние события. Был чрезвычайно образован, слушал в Германии известных профессоров, уже в России начал издавать по-настоящему культурный журнал «Европеец». Но – то ли по доносу, то ли по нелепости – за статью Киреевского «Девятнадцатый век» журнал был скоро закрыт. Высокопоставленные и чрезмерно «вдумчивые» цензоры прочитали её шиворот-навыворот.
Мог ли Киреевский знать, вступая на путь постижения русской и европейской истории, что философские суждения можно прочитать как политические призывы? Дальше было двенадцатилетнее молчание, короткая вспышка деятельности (редактирование журнала «Москвитянин»), безуспешные попытки занять кафедру философии в Московском университете и опять – молчание, теперь уже «вглубь». С душевным движением в сторону Оптиной пустыни. С работой над изданием отцов церкви.
Но всё же литературная жизнь влекла его. Одна из основополагающих статей – «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России» – появилась в «Московском сборнике». И – на это уже можно смотреть как на трагическую неизбежность – издание было закрыто за «неблагонадёжность». О новых началах философии он напишет уже после смерти своего главного недоброжелателя, императора Николая I. Но именно в тот момент, когда долго копившиеся умственные силы должны были дать России основоположника русской мысли, – холера унесла Ивана Киреевского из жизни.
«Литературные изгнанники»… Случайно ли Розанов вытаскивал на свет письма Николая Страхова, Константина Леонтьева, Говорухи-Отрока – и печатал их, сопровождая вязью искромётных примечаний? Западники, либералы, демократы всегда находили свой «рупор». Цензура их тоже пыталась давить, но слово левых постепенно превращалось в подобие общественного мнения, «демократический» язык становился языком русской интеллигенции. Славянофилы и почвенники вытеснялись из русской духовной жизни и властью, и «свободолюбивой прессой». Письма становились их отдушиной. Пусть читательский круг слишком мал, зато здесь можно говорить всё. И у Киреевского эпистолярный жанр превращался временами в род «философского исповедания», как, например, в письме 1840 года А.С. Хомякову:
«Мысль моя та, что логическое сознание, переводя дело в слово, жизнь в формулу, схватывает предмет не вполне, уничтожает его действие на душу. Живя в этом разуме, мы живём на плане, вместо того чтобы жить в доме, и, начертав план, думаем, что состроили здание. Когда же дойдёт дело до настоящей постройки, нам уже тяжело нести камень вместо карандаша. Оттого, говоря вообще, в наше время воля осталась почти только у необразованных или у духовно образованных. – Но так как в наше время, волею или неволею, человек мыслящий должен провести свои познания сквозь логическое иго, то, по крайней мере, он должен знать, что здесь не верх знания и есть ещё ступень, знание гиперлогическое, где свет не свечка, а жизнь. Здесь воля растёт вместе с мыслию».
В Европе он был недолго. Запад разочаровал его своей односторонностью. В европейской жизни преобладал диктат рационального начала. Киреевский в своих умозаключениях не мог довериться одному лишь рассудку. «Ум всегда в дураках у сердца», – бросил однажды блестящий «антилогический» афоризм Ларошфуко. Киреевский сделал всё, чтобы мысль его опиралась на «умное сердце», на «сердечный ум», чтобы не было непоправимого разрыва между логикой и чувством. Поиск цельности, «всеединства» лёг в основу его философии.
Письма Киреевского поделили между собой Москва и Петербург. По отзывам тех, кто смог прикоснуться к ним хотя бы взглядом, многие сохранились в весьма плачевном состоянии. Но именно письма, даже их обрывки, дают наиболее цельное представление и о Киреевском-мыслителе, и о Киреевском-литераторе, и о Киреевском-человеке. Розанов, узревший самую суть литературного наследия «первого славянофила», видел лишь 40 писем в издании Гершензона. Позже они публиковались частями, в последнем четырёхтомнике их 147. В нынешнем издании – почти 600. Это более половины литературного наследия Киреевского. И если даже небольшой объём «эпистолярия» (хотя Гершензон вычёркивал всё «личное», не оставляя на месте купюр даже отточий) мог некогда сказать о Киреевском самое главное, то столь внушительный корпус его писем требует нового вдумчивого читателя.
Нынешнее издание – это вообще самый полный Иван Киреевский. Здесь – после почти двухсотлетнего забвения – появилась и первая его публикация, «Альманахи на 1827 год», с первым же теоретическим положением:
«Образование народа во всех отношениях требует органического своего развития и должно, по возможности, чуждаться влияния со стороны иноземных народов. Народы растут извне, как камни, посредством накопления, сказал великий историк-философ. Осмеливаемся прибавить, что образоваться они должны изнутри, а не извне, как растения и животные, как существа органические».
В самом начале творческого пути уже задан лейтмотив будущих работ Киреевского, его понимания истории и культуры. Одна из главных славянофильских установок прозвучала ещё до поездки за границу, до журнала «Европеец» и тем более до славянофильства (с которым мыслитель связывал себя лишь отчасти).
«Росток» возвращает нам «творческий консерватизм» России XIX – начала XX века. Киреевский – ещё одно имя из целого их ряда: Розанов, Самарин, Рцы, Иван Аксаков, Катков, Говоруха-Отрок, Шевырёв... Огромная часть нашей культуры, из которой мы обычно знаем лишь «куски».
Разумеется, не обошлось без мелких погрешностей. Жаль, что во вступительной статье нет страниц на пушкинскую тему, которые можно обнаружить в другом её варианте, хотя в остальном именно вариант из трёхтомника более всего походит на «введение в Киреевского». И конечно, нельзя не улыбнуться, прочитав маленькое предисловие к комментариям в I томе. Сначала подробно объясняются принципы издания: предельное приближение текста к старой орфографии. В конце предуведомления – без отбивки – врезается голос издательства: «Составители предлагали издавать тексты с сохранением особенностей орфографии пушкинской эпохи, но издательство приняло решение издавать тексты в современной орфографии».
Когда-то Блок предположил: прежних писателей будут издавать по-старому, тех же, кто пришёл после реформы, – по-новому. Но столкновение двух орфографий оказалось болезненным, и не только для 1920–1930-х, но и для XXI века. И найти «правильный» компромисс пока не удалось никому.
И всё же – это первое «совсем полное» издание Киреевского. Не просветительское (тоже важное), как в четырёхтомнике 2006 года. Научное... Мы ждали этого более 150 лет.
Сергей Федякин,
кандидат филологических наук