Незримо тревожное пламя

Валерий Лебединский   

Поэт, прозаик, драматург, член Союза писателей Москвы и Союза журналистов России. Родился в 1940 году в Кременчуге Полтавской области. Окончил два факультета Одесского государственного университета им. И. Мечникова: юридический (1965) и исторический (1971). Автор одиннадцати книг, лауреат литературных премий, главный редактор международного литературного альманаха «Муза».

---

Стихи ухода

 

…И я уже вступил в такую полосу,

Где дни мои вершат склероз и аденома.

Лишь память давних вёрст

По жизни я несу,

И то сказать, живу

В глухих пределах дома.

 

А слабый пол влечёт.

Но он же – смертный яд.

Взглянул – и проходи.

Достойно. Молча. Мимо.

И словно бы не в счёт

Мой

вслед

     прощальный взгляд –

Последний мой порыв,

Где грусть неистребима.

 

Укор материнский

– Ну, тоже мне голод! Ты ел шоколад

И только яичницу за день.

Для нас бы такое –  как найденный клад,

А голод был к нам беспощаден.

 

Не знать тебе сёла с утратой зерна

Заботой вождя об Украйне!

Ну было же голо… Еды ни хрена.

И меры преступные крайни.

 

Ты прежде подумал, чем это сказал,

На роскошь в округе глазея?

Ты видел в Полтаве трагический зал

В тиши краевого музея?

 

Там ярки над входом

Крутые слова

И краткие:

«Мы обвиняем!»

– Да вот, – лепечу, – докатилась молва,

Я слышал, что было с тем краем.

 

– Он слышал! – мотала она головой. –

Худая яичница в сутки…

А мы-то по станции той узловой

Сновали с травинкой в желудке.

 

Ну всё вымирало. Не стало села

За мудро продуманным спадом.

Эх вы, молодые…

Иная шкала,

Раз голод у вас с шоколадом.

 

* * *

Служа взаперти,

Неотлучно при зоне,

Под окрик с тюремных крутых верхотур,

Я вряд ли познал в разноликом Херсоне

Блаженную радость благих синекур.

 

Вот загнанных зэков бредут вереницы.

Поверка. Баланда. Вечерний отбой.

Опасную тишь

Притюремной больницы

Ношу с той поры неизменно с собой. 

Вот я, рядовой,

В ограждённом отсеке,

Рискуя, являюсь в чахоточный ряд,

И злобою пышут

Гонимые зэки,

И тихо глаза неприязнью горят.

 

Вот так: от крутой неприязни тюремной,

Сквозь зависть  и злобу грядущих дорог –

Туда, где чужому таланту не внемлют,

Где горечь души –

Неприступный порог.

 

Участь

…Да это ещё не сажали родных,

В ночи не куражился обыск.

Да это не мой

По исходу войны

Очаг – заполярная область.

 

Пусть это всё было при мне,

Но не мне

Удел уготован был ранний.

Но страх мой глубинный

Таится на дне,

Как отзвук небывших страданий.

 

В краю Украйны

…Нет, все чужие, всё чужое,

Мне не знаком родной Херсон –

Земля за вычурной межою,

Давно создавшая заслон.

 

Я не был здесь десятилетья,

Хоть в том и каюсь, и не прав.

Иду, быть может, не заметив,

Гляжу, пожалуй, не узнав.

 

И чтобы вдруг не ошибиться,

И чтобы что-нибудь понять,

Я тихо всматриваюсь в лица,

И память держит рукоять.

Так, полон страстью к этой нови,

Я поднимаюсь от Днепра.

Но всё у них сейчас на мове,

Под властью чуждого сребра.

 

А вот мой дом. Он виден крайним

По Комсомольской, от угла.

Когда и где в рассвет Украйны

Вползла прозападная мгла?

 

И над родным, над близким с детства,

Куда стремится жадный взгляд,

Не молкнут массовые средства

И мне навстречу сыплют яд.

Мне непривычно злое слово,

С утробы здесь моя земля.

Ты что-то помнишь из былого,

Нежданный враже москаля?

 

Ведь мы с тобой прошли все грани,

И братских уст звучал мотив.

Ты что-то взял из этой рани,

На Запад взор свой обратив?

 

И кто из нас предал святое,

Чья власть под чуждою пятой?

Вникать ли мне в твои устои,

Мой бывший друже дорогой?

 

* * *

…Да разве только до Батуми

Я не доехал в те года?

Но как гнетут меня раздумья,

Пускай иные, чем тогда.

 

И пусть, Батуми, ты не веха,

В цепи не главное звено,

Но в прежней жизни не доехал,

А впредь навряд ли суждено.

 

Казалось, что мешает ныне –

В край вековечного тепла?

Но нет! Не стало той святыни,

Что нас в единое свела.

Той невойны. Того Кавказа.

Того покоя день за днём.

И мне хватает пересказа

Газет и радио о нём:

 

Что был мятеж. И всплески гнева

В борьбе за местный передел.

Но им направо, нам налево,

Давно не наш они удел.

 

А вот, волнуя, сердце мучит,

В крутой дали не зримый мной

Батум, прошедший через кручи,

Сквозь ярость вольницы шальной.

 

Болевой эпицентр Москвы

Памяти Сэды Вермишевой

В переулке Армянском затишье.

Блеск луча. Дождевые следы.

Только братское сердце услышит

Боль и стоны армянской беды.

 

Здесь, за стенами комнат посольских,

Каждый нерв – как на углях костра.

О Москва, испытай свою совесть,

Ты в душе этим людям сестра.

 

Болевую извечную рану

Облегчит твой желанный порыв.

Здесь я ближе душой к Еревану,

Своё сердце навстречу открыв.

 

Непрошедшая горечь утраты,

Не умолкшие в сердце бои –

О Москва, за бедою собрата

Будут явственней беды твои.

 

Глянь вокруг: там, где улицы гулки,

Боли собственной стянуты швы.

Что за странная тишь в переулке –

Болевом эпицентре Москвы?

 

Вековечное солнце над нами,

Поднебесная блажь синевы,

Но незримо тревожное пламя

В болевом эпицентре Москвы…

 

* * *

Порой я встречал Шостаковича.

Он был как бы весь отрешён.

В тумане, тропинкой околичной

Мелькал дождевой капюшон.

 

Глухие сигналы симфонили

Вдали проходящих машин,

Слетая по веткам симфонии

В глубинные дебри души.

 

В порыве божественном слитые

Со всем, что ни есть, неземным,

Светились глаза композитора,

В их блеске мерцал мезонин.

 

Крутая стена санатория,

Глухой, с колоннадой, фасад,

Где голосом тихим История

Из тьмы окликала назад.

 

Сверкали глаза Шостаковича,

Играя древесной корой,

Порой – огнемётно, осколочно,

Глубинно и немо – порой.

 

* * *

Над Петербургом пелена,

Сплошной туман повис,

Как в том рассказе Куприна,

Где действует Борис.

 

Ты помнишь, тот, из южных мест,

В тисках крутых утрат,

Кто проклинал былой приезд

В чужой туманоград.

 

…Туман, черней, чем сатана,

Прополз – вдоль Мойки – вдаль,

Где с ночи в думы Куприна

И так ползла печаль.

 

Где обручились злой Туман

И нудная Тоска.

Куприн был поднят, с ночи пьян,

Стучало у виска.

 

Он сел. Никак гнетущий жар?

С трудом прошёл к столу,

И вялой вспышкой сонный дар

Заснял гнилую мглу.

 

Ну что же, здесь

Туману – день,

Перо тебе, Куприн.

А полутемь роняла тень

На зыбкий лик витрин.

 

Ах, к чёрту всё, он хочет лечь,

Но только взял перо –

Сверкнул незримый пламень свеч,   

Взыграло серебро.

 

Жгла полуявь в уплывшем сне,

Шёл дым от сигарет –

И пыл на медленном огне

Был тускло разогрет.

 

И завертелась карусель,

И скрип пера заныл,

И стынь, и мрак, и зуд, и хмель

Вершили этот пыл…

 

* * *

В глазах – привокзальные литеры,

Где Невский – лишь краем угла.

Тоска по культурному Питеру

Всю душу мою извела.

 

По редкой, особо ухоженной

Струе интеллекта в крови.

О, как ещё трепетны, Боже мой,

Голодные души Твои.

 

 

* * *

…А вот в переделкинской  знойной тиши

Бредут Пастернак и Каверин.

На тропах писательских – ну ни души,

Весь край, словно в сказке, затерян.

 

Поэт, беспокойный,  стремящийся в бой

За правду в их пламенном споре,

Он как бы всё время ведёт за собой

По волнам безбрежного моря.

 

Уходит всё дальше, в глубинную суть,

Где может быть даже не понят.

От дерзости мысли вздымается грудь,

Стучат друг о друга ладони.

 

Каверин, тот, что же,  молчит в тишине,

Но в битву он ринется скоро.

С какой он хитринкой  рассказывал мне

О дебрях их давнего спора.

 

Сидели с ним, помню, на даче втроём:

Он, я и старуха-прислуга.

И он в интервью восходил на подъём,

И память носилась по кругу.

 

И всё уводил его вдаль Пастернак,

И память на круге не гасла.

И был в этом добрый  и трепетный знак,

И шло интервью как по маслу…

 

Поздравляем Валерия Лебединского с 80-летием и желаем крепкого здоровья, бодрости духовной и новых творческих свершений!