Спасибо Конденсатору. Елистратов Владимир
Когда я закончил филфак, меня распределили преподавать русский язык иностранцам. Тогда это было очень престижно. Да и выгодно.
Середина восьмидесятых, точнее 87-ой год. Жрать уже в общем почти нечего. Все хотят уехать за границу, подработать, а если получится – насовсем. А что здесь делать: смотреть на радостно упитанного Михалсергеича и слушать с утра до вечера его «даду внедрёж»? А вокруг – пустыри прилавков. Перед праздником – шесть часов в очереди за портвейном. Разве это жизнь? А там…
В общем – мне предстояло преподавать русский как иностранный, РКИ. У нас это РКИ либо расшифровывали как «рабочее-крестьянская инспекция», либо переделывали в «русский как нерусский» (РКН). У меня было два пути.
Первый – совсем шоколадный: преподавать продвинутым иностранцам, то есть тем, кто уже говорит по-русски и интересуется русской культурой. С ними можно вальяжно обсуждать романы Достоевского. Со знанием дела анализировать тексты Платонова. С выражением читать Блока.
Другой путь – похуже, но тоже ничего: преподавать на начальном этапе, то есть тем, кто только начинает изучать русский. Так сказать, превращать обезьян в людей. И проверять тонны диктантов с какими-нибудь нигерийскими каракулями. И часами хором вместе с индусами скандировать что-нибудь вроде: «Ма-асква-а!» «в Ма-аскве-е!» «в Ма-аскву-у!» «из Ма-асквы-ы!». Или: «Это – Иван! Это – диван! Это – банан! Это Иван на диване с бананом!» И так – тридцать шесть часов в неделю. А потом с этими же вьетнамо-арабо-кубинцами закреплять диванно-банановый материал в общежитии. До хрипоты, переходящей в изжогу. Зато через год-другой, может быть, тебя пошлют, например, в Парагвай или Ирак. И ты заработаешь на машину-дачу-обстановку. Но Парагвай далеко. А пока нужно было работать. И желательно на продвинутом этапе.
Мне больше хотелось Достоевского, чем Ивана с бананом. Но судьба сложилась иначе.
Чтобы прорваться к продвинутым иностранцам, я должен был выдержать открытый урок. «Показательный». Провести его зажигательно и, что важнее, методически грамотно.
Преподавать мне нравилось. Да и сейчас нравится. Живые теплые люди. Смотрят на тебя своими хитрыми, наивными, глупыми, добрыми (не важно) глазами. Что-то говорят, морщат лоб, смеются. Ерзают, чешут нос, уши, что-то записывают, пыхтят, зевают… Словом, жизнь! Мне досталась группа латиноамериканцев. Целую пару мы читали и обсуждали стихи Пушкина, говорили о его жизни. «Мороз и солнце…», «Я помню чудное мгновение…», Дантес, Керн, Николай. Обсуждали взахлеб, латиносы тут же стали читать свои, латиноамериканские стихи и переводить их на русский. Занятие пролетело, как одна минута. После звонка еще минут десять ребята не расходились и продолжали обсуждать Керн с Дантесом. Один колумбиец даже пообещал: «Отыскаю могилы Дантес, буду ее осквернить». Я отговорил.
На задней парте сидела представительница кафедры РКИ и внимательно следила за ходом занятия. Как сейчас помню, Элеонора Генриховна. Фамилию забыл. Похоже на Конденсатор. Серьезная дама в парике, взятом на прокат у Ломоносова. Такая Мальвина постпенсионного возраста с алюминиевыми глазами и увесистыми накладными ресницами, как у балерины. Или – у морского ежа. Когда все кончилось, я победоносно прошествовал к Мальвине. Я был полностью уверен в триумфе.
- В целом, - сказала Элеонора Генриховна, хищно вонзив вменяя свои алюминиевые колючки, - эмоционально и содержательно занятие прошло неплохо, живо, увлекательно. Но этого, уважаемый коллега, мало. С методической точки зрения, к сожалению, урок никуда не годится. Как методист я Вам ставлю «неудовлетворительно».
- За что?!
- За все. У Вас нет никакой дидактической системности. Ну, хотя бы: Вы абсолютно неграмотно использовали пространство доски. Пространство доски, коллега, нужно использовать дидактически системно. С левого верхнего угла вниз колонками к нижнему правому.
Я молча вышел из аудитории. Это был шок. Я никогда не думал, что судьба может зависеть от того, где на доске ты напишешь мелом слово «Пушкин». С тех пор никогда и нигде принципиально не соблюдаю никакой дидактической системности, а уж над пространством своей жизненной доски просто измываюсь, как могу. Назло педагогической науке.
Достоевский отменялся. И начался утомительный диван с бананом.
Первой мне досталась группа из десяти талибов, вернее, пуштунов. Ветераны афганской войны. Пятеро контужены. Всем за тридцать. У всех указательный палец правой руки не разгибается: привык к гашетке. Английского не знают, на фарси читают по слогам. Знают только язык пушту. Воспаленные ало-бурые глаза с фиолетовыми прожилками. Сидят обернутые в шерстяные платки. В аудитории густо пахнет сероводородом и специями.
Когда я первый раз зашел в аудиторию и сказал «Здравствуйте», меня встретило торжественное молчание.
Афганцы молча встали, приложив руку к сердцу. Очень долго отказывались садиться. Сидеть в присутствии Учителя не полагается. Наконец сели, когда сел я сам. Мой первый урок стал моим вторым профессиональным кошмаром в жизни. После Конденсатора. Бойцы-пуштуны не понимали ничего. Учебник с персидским переводом не помогал. В начале перемены ко мне подошел один из студентов, очень широко открыл рот и стал энергично тыкать в него указательным пальцем, периодически его кусая. О Господи! Что это? Горло болит? Голос потерял? Немой? Зубы надо лечить? Собака укусила?..
В это время ко мне в аудиторию зашел мой старший коллега, преподаватель Сережа Сапогов, уже к тому времени пропреподававший три года в Мозамбике и два в Судане. Интересный человек. Весил он тогда килограммов сто двадцать. На занятиях заводил студентам магнитофон с учебными текстами, а сам дремал в курилке. Объяснял так: «Я их слишком давлю своим авторитетом». Любил спорить «на семь пинков в живот» по любому поводу и со всеми. Даже с маленькой щуплой преподавательницей Дашкой Фулькиной. «А спорим с тобой, Дашок, на семь пинков в живот, что в Японию пошлют Димку Шлангова, а не Витю Мазюкина?»
В Японию, кстати, в конечном счете, послали самого Сережу.
Сейчас Сережа живет в Канаде. Весит сто пятьдесят. Иногда мылит мне по электронке сообщения вроде: «А спорим, Вован, на семь пинков в живот, что Англия утонет в 2012 :)».
Но это сейчас. А тогда…
Сережа зашел ко мне в аудиторию и, с отработанным нежным идиотизмом глядя на жестикулирующего пуштуна, спросил:
- Как дела? Как первая брачная ночь? Кто был сверху?
- Кошмар. Катастрофа. Ничего не понимают. И этот еще… - я мотнул головой на афганца. Тот тут же три раза энергично засунул палец в пасть и три раза его укусил. – Чего ему надо? Никак не пойму.
- Жрать хочет. Чего ж тут непонятного? Что, товарищ, Шайтан-задэ, - Сережа дружески обнял студента, - ложка за;ступа мудренее? Как там в песне поется: «На халявочку пробило и нацмена-фраерка». Ну, пошли, мон шер ами Бюль-бюль-оглы, отведу тебя в столовку. Держись, Вован. Терпи: не такое терпели. Меня в Мозамбике самого чуть не съели.
- Как это?!
- Очень просто. Людоед у меня был в группе. Делегат от людоедского племени. Натуральный. Черный пречерный. И жирный, как гуталин. Говорят, хотел меня съесть. У них съесть толстого белого человека – это как у нас стать членом политбюро. Не съел, не получилось.
- Почему?
- Его самого вражеское племя выкрало и съело. Как сына вождя. Кстати, в раю у них там только белыми и кормят. Почетная смерть. Рай обеспечен. В общем, держись.
И я держался почти три месяца. Четыреста тридцать два часа аудиторных плюс - сто пять в общежитии. Я посчитал. Итого: пятьсот тридцать семь часов моей юной неповторимой жизни. Не считая бессонных ночей. А педагогический результат – ноль.
К моему счастью, афганское правительство отозвало студентов обратно на родину: воевать. И мне дали группу из пяти человек. Это были: бразильянка Андреа, японец Игараси, нигерийка Жозефина, палестинка Амина и американец Том. Кратко о каждом и по порядку.
Бразильянка Андреа, симпатичная мулатка цвета хозяйственного мыла, была очень смешливой. Она покатывалась по любому поводу. Ей было смешно все: «в Москву», «Иван на диване», «я иду домой». Целые уроки напролет она лежала на столе, тряслась и измученно похрюкивала. Самым ужасным было, когда у нее от смеха начиналась икота. Тогда уже – все. Она икала от смеха и смеялась от икоты. Диалектика. Особенно ее веселило слово «тысяча». У нас образовалось даже что-то вроде обряда. В начале урока я говорил:
- Ну, Андреа, произнесите, пожалуйста, слово «ты-ся-ча».
Андреа напрягалась и отвечала «ты-ча-ся»…
И – тряска с икотой на столе. И так каждый день. До конца года это слово она так и не произнесла. В апреле она исчезла. Уехала обратно в Бразилию.
Японец Игараси, прозванный, разумеется, Игорьком, был очень интеллигентным и тонким человеком. Он прочитал по-японски «Мастера и Маргариту», знал наизусть партитуру опер Чайковского, увлекался историей русского народного костюма. Но к языку он был патологически не способен. На любой вопрос он отвечал: «Игараси тупой!» - и смущенно улыбался. Он тоже не дотянул до конца учебного года и уехал на родину.
Нигерийка Жозефина на занятиях появлялась очень редко. Всего я видел ее раз шесть-семь. Жозефина отличалась крайней агрессивностью. Она была кошмаром администрации общежития. В общежитии она занималась двумя вещами: или ела килограммами жареное мясо, или дралась с соседями. На занятиях она спала. Ее сопение напоминало ворчание цепного пса. Жозефину отчислили.
Палестинка Амина на занятиях тосковала. По-русски она говорила прекрасно. Хватала все на лету. Слушать икоту и хрюканье Андреи, «Игараси тупой» и цепной сап Жозефины ей было скучно. От скуки она через пару месяцев научилась говорить по-японски с Игараси и по-португальски с Андрей. По-английски с Томом она говорила с самого начала. Ее перевели в более сильную группу.
Наконец, Том. Добрый был малый, симпатичный, отзывчивый, неперечливый, только все время обкуренный. На любое обращение он тут же радостно улыбался, говорил «окей» и выставлял два пальца в смысле виктории. Через пару месяцев он тоже рассосался в пространстве.
Я остался без группы. Мне дали индуса для индивидуальных занятий. Работника посольства. Его звали Гитеш. Пару недель мы отзанимались. Все шло отлично. Гитеш делал успехи. Но однажды меня вызвал заместитель декана по общим вопросам. Это была такая особая должность для кагэбэшников. Полковник Валентин Семенович Лепестков сказал:
- Владимир, - он заглянул в ежедневник, - Станиславович, вам нужно серьезно приглядеться к этому… как его? Гитешу Камасутре…
- Махаматре.
- Да, к этой Махаматре. Приглядитесь к ней… к нему.
- В смысле?
- Как он относится к нашей стране, к советской власти, к нашим ценностям…
- Нормально относится.
- Что значит «нормально»? Нормально – это никак. А так не бывает. Вы, вот, например, любите клубнику?
- Да.
- А вареный лук?
- Нет.
- Вот видите! – победоносно улыбнулся Валентин Семенович и откинулся на спинку кресла, потом резко посерьезнел и, опершись локтями на стол и затянувшись «Кэмелом», интимным полушепотом продолжил:
- Этот … Маха... он – ответственный работник посольства. Дипломат. Его надо прощупать. Понимаете?
- Не очень.
Лепестков снова глубоко и мудро затянулся, выпустил дым через две ноздри, отчего он обволок его голову, образовав две сизые бакенбарды, и произнес:
- Побеседуйте с ним. Что он думает о Солженицыне? Увлекался ли он в юности анархизмом, троцкизмом? Его отношение к КПСС и КГБ? Испытывает ли он ненависть к империализму? Какими он видит перспективы мировой социалистической системы? Ну и… частная жизнь: алкоголь, женщины, азартные игры. И изложите все это в письменной форме. Как характеристику. Хорошо?
Я пожал плечами:
- Если очень надо – хорошо.
- Очень надо, - сказал Лепестков, отчески сжав мне локоть. – Очень…
Ну, думаю, я тебе напишу. И через пару дней написал примерно следующее
Характеристика на индуса Гитеша Махаматру
Гитеш Махаматра. Советник посольства. Член касты брахманов с рожденья. Чистый ариец. Характер южный, мягкий. Отличный семьянин. Спротсмен-шахматист. Предан идеям Брахмы, Шивы и Вишну. Кришнаит. Йог. Беспощаден к мировому империализму. О Солженицыне не думает. Троцкого не знает. Об анархизме не слышал. К КПСС и КГБ относится как к кармическому явлению. Перспективы мировой социалистической системы путает с ее ретроспективой. Из русского алкоголя предпочитает анисовку. Женщин считает тоже людьми. Из азартных игр отдает предпочтение ладушкам и перетягиванию каната. Нрав веселый. Склонен к полноте и созерцанию.
Преподаватель В.Е.
Меня никто не вызывал, со мной никто не беседовал. Гитеша тихо передали другому преподавателю, а меня перевели на группу очень слабых вьетнамцев. С ними я кое-как дотянул до лета.
Летом началась мода на интенсивный метод обучения. Что это такое? Если очень просто, то его суть в следующем.
В обычной ситуации у человека работает не помню сколько, скажем, 5 % мозга. Остальные 95% - дремлют. Надо сделать так, чтобы работало хотя бы 15%. Как это сделать? Сменить обстановку! Не надо сидеть, как на зоне, рядами по партам и до одури писать диктанты в тетради. Не надо, зевая, тыкать пальцами в учебник и зубрить окончания. Это все – вчерашний день, пещерная методика. Нужно всех посадить кругом в кресла и непринужденно играть. Например, швыряя друг в друга мячиком. Если ты просто будешь нудно зубрить: «Где? В Москве. Куда? В Москву. Откуда? Из Москвы», - ты никогда это не запомнишь. А если тебе задорно метнуть мячик в морду и одновременно радостно заорать: «Где?! В Москве!!» - ты запомнишь предложный падеж на всю жизнь. А потом надо водить шаловливые хороводы, хором напевая, например, на мотив лезгинки: «Где? Где? Где? В Москве! В Москве! В Москве! Кто? Кто? Кто? Иван! Иван! Иван!» и делать много других веселых и нетрудных вещей. А грамматику пусть учат империалисты, троцкисты и анархисты.
Меня кинули на интенсив. На группу, состоящую из трех молчаливых перуанцев, двух задумчивых монголов и одного немногословного финна. Все лето я шаловливо метал в них мячики и задорно орал про «где? в Москве!» Но у финна, монголов и перуанцев на всех вместе взятых активизировалось не больше одного мозгового процента. Мячики им кидать нравилось. Монгол даже один раз разбил мячиком нос перуанцу, а перуанец кинул мяч в финна и разбил стекло. Но русский язык они так и не выучили.
Наступил сентябрь. Все началось заново. Я с ужасом пришел на факультет изучать расписание. В расписании меня не было. Я зашел на кафедру. Там, как всегда, красилась наша заведующая.
- Почему меня нет в расписании? – спросил я.
- Сегодня в три тридцать зайдите к заместителю проректора по работе с иностранцами, - ответила заведующая, крася левый глаз. Кроме белков в ее глазницах ничего не было. Я вздрогнул.
- А что?
- Не знаю, - она вернула глаза на место, посмотрела на меня, как на немытую посуду, и строго повторила. – Ровно в три тридцать. Сергей Сергеевич будет ждать.
Жизнь шла под откос. «Уволят», - думал я тоскливо. Хотя, с другой стороны, уволить меня – как молодого специалиста – не имели права. Ну, переведут куда-нибудь. А куда? Лаборантом? А! Все равно. Пространство моей жизненной доски заполнялось помимо моей воли: вкривь и вкось.
Ровно в три тридцать я был около кабинета заместителя проректора по работе с иностранными учащимися Сергея Сергеевича Лютова.
Лютов был розовым, холеным человеком с очень синими глазами и благородной биллиардной лысиной, обрамленной голубовато-седым каракулем.
Я постучался и заглянул в дверь.
- Можно?
- А, здравствуйте, здравствуйте! – Сказал Сергей Сергеевич и крепко пожал мне руку. – Как дела? Как работа?
- Ничего, - ответил я.
- Нам нужны молодые, энергичные специалисты, именно такие, как вы… - он заглянул в ежедневник, - Владимир Елистратович… Извините, Станиславович! Мы тут посоветовались с товарищами и решили…
Лютов с задумчивой грустью навел на меня свои очень синие глаза.
- Решили послать вас в Южную Корею.
У меня в груди словно бы порвалась какая-то тряпочка:
- Меня?!.
- Вас, вас, Владимир Ели… Станиславович… Сеульский университет, - он веско покачнулся вперед. – Бесплатное жилье. Годовой контракт. С возможным продлением. Оклад…
Лютов задумался. Я тоже молчал. У меня внутри трепетали птицы, лопались почки и пузырились родники.
- Три тысячи долларов.. в месяц, - произнес Сергей Сергеевич, сделав мощное ударение на «в месяц». – Он встал, зачем-то открыл форточку. Потом закрыл. Переставил пресс-папье со стола на полку. Вернулся к форточке. Опять ее открыл. Затем нашел какое-то пятно на подоконнике и стал его старательно отскребать ногтем. Пятно всецело занимало внимание Сергея Сергеевич. И, борясь изо всех сил с пятном, он вдруг как бы в рассеянии произнес:
- Вы согласны на триста долларов?
Я обомлел:
- Как это?!
- Ну… так… Триста. Сто. Сто. И сто. Всего – триста, - быстро сказал Лютов и решительно закрыл форточку. Я вновь увидел его мудрые, глубокие, добрые, как небо, глаза:
- Вы подумайте, Владимир Станиславович, а мы вас вызовем. Хорошо?
- Хорошо.
Суть предложения товарища Лютова дошла до меня только к вечеру. Разъяснить? Думаю, все ясно. Меня больше никто не вызывал.
Через неделю мне позвонил мой бывший преподаватель философии. Открывался новый институт. Мне предложили перейти туда на ставку преподавателя.
- Институт – это хорошо. А он где? В Москве? – спросил я по РКИ-шной привычке.
- В Москве.
- А учить кого, опять иностранцев?
- Русских, русских…
Я сразу согласился.
Ничего не имею против иностранцев. Наоборот. Потом, уже на другом уровне, преподавал и им. И чем только не занимался. Но мой первый преподавательский год с немыми афганцами, смешливыми бразильянками, «тупым» Игорьком, монгольскими мячиками и несостоявшимся Сеулом дал мне больше, чем все последующие.
И вот уже пространство моей жизненной доски, пусть кое-как, но все-таки заполнено уже больше, чем наполовину. И я ни о чем не жалею. Правда. Спасибо Конденсатору!