Жизненный путь скончавшегося 28 апреля Юрия Мухамедовича Шанибова (Мусы Шаниба) отразил все перипетии «долгого двадцатого века», завершающегося у нас на глазах. За свои восемьдесят с лишним лет Шанибов прожил несколько жизней. Сын сгинувшего на фронтах Второй мировой кабардинца из знатного рода, в советские годы в родной Кабардино-Балкарии он был прокурором, высокопоставленным комсомольским работником и преподавателем научного коммунизма с совершенно неортодоксальными взглядами. На волне горбачевской перестройки он на несколько лет превратился в «кавказского Гарибальди» во главе повстанческих отрядов, благодаря которым на карте мира появилась независимая Абхазия. Но затем, по мере возвращения Кавказа на свою привычную периферийную траекторию, входит в прежнюю колею и биография Шанибова: он снова преподает в университете в Нальчике, затем уезжает в Абхазию – и уходит из жизни в дни, когда мир стоит на пороге неизвестного будущего.Биография Шанибова следовала за всеми извивами эволюции советского общества во второй половине ХХ века – от наивного юношеского сталинизма послевоенного поколения к обретению уверенности в собственных силах в оптимистические шестидесятые, к разочарованиям и нарастающему чувству тупика в последующем десятилетии, к взрыву эмоций и социальной активности времен перестройки – и к возвращению в российское безвременье последних лет. То, что Шанибов – кавказец, делает его биографию еще более ценной: с периферии тренды и противоречия глобальной нередко выглядят куда как нагляднее. Перипетии жизненного пути Шанибова – бесценный материал для анализа того, что привело к перестройке и как попытка социалистической реформации в конце 1980-х годов обернулась крахом государства и откатом его обломков на мировую периферию.С Шанибовым мы познакомились в середине девяностых во время исследовательской поездки на Северный Кавказ вместе с моим коллегой, антропологом Игорем Кузнецовым. И если бы не одна моя случайная обмолвка, резко повернувшая ход нашего разговора при первой встрече, Шанибов мог бы быть занесен в полевой отчет лишь в качестве пламенного идеолога и вождя горского национализма, гордо носящего свою традиционную каракулевую папаху. Юрий Шанибов (Муса Шаниб)Все началось с того, что коллеги из Кабардино-Балкарского университета радушно предложили познакомить нас с недавно еще знаменитым местным оппозиционером Мусой Шанибовым, президентом Конфедерации горских народов Кавказа, которая совсем незадолго до этого всерьез всколыхнула регион. Пока мы ожидали прибытия Шанибова, в полном соответствии с канонами горского гостеприимства преподавательская комната была обращена в зал для импровизированного пиршества. Как известно, на Кавказе застолья являются общепринятым социальным ритуалом, и местные жители соблюдают детальные предписания относительно правил рассадки гостей, очередности цветистых тостов и, конечно, прежде всего избрания тамады, который руководит застольем. Точным названием должности Шанибова в Конфедерации горских народов было именно тхамада.Шанибов прибыл далеко не в самом начале этого непростого мероприятия. Это оказался крепко сбитый и очень подвижный человек с виду лет шестидесяти, который сразу же наполнил комнату своим харизматическим присутствием. На нем были стильное кожаное пальто и явно дорогая серая, с серебристым отливом каракулевая папаха. Когда старший из профессоров в шутку спросил у него причину появления в костюме чабана, Шанибов весело ответил, что давно пора заново изобретать национальную традицию. Поначалу эта шутка послышалась мне просто случайным эхом названия знаменитого сборника об истории изобретения национальных традиций под редакцией великого британского историка Эрика Хобсбаума, но все было еще впереди. С приходом Шанибова в сопровождении колоритного охранника банкет приобрел оттенок политического собрания. Он вдохновенно произносил бесконечные затейливые речи о национальной гордости, презренной имперской ментальности, о самоопределении и единстве горских народов Кавказа, о жертвах, принесенных на алтарь борьбы в прошлом, и об испытаниях грядущих времен. Раз за разом мнё все не удавалось перевести его митингово–тостовую речь в сколько–нибудь более конкретное русло обсуждения местной политики, возглавлявшейся Шанибовым попытки революции в Кабардино-Балкарии в 1991-1992 годах или же абхазской войны. Мы провели за столом уже несколько часов, и наконец, пытаясь задать очередной наводящий вопрос, я допустил, строго говоря, методологическую оплошность. Считается, что антропологам и социологам, работающим в «поле», не следует говорить с информантами на своем профессиональном жаргоне. Отчасти это профессиональное высокомерие (типа не путайте рыбу с ихтиологами), в основном же все-таки дельное предписание не давить на собеседников ученостью, но в конечном итоге с языка нечаянно слетели знаковые для посвященных, но бессмысленно–заумные для нормальных людей слова «культурный капитал» и «габитус» – главный термин социологии Пьера Бурдьё. Георгий ДерлугьянРеакция Шанибова оказалась поразительной. Через разделявший нас стол он вдруг потянулся, чтобы обнять меня: «Наш дорогой гость! Мой армянский брат! Конечно, габитус! Вот теперь я ясно вижу, что вы никакой не шпион. Простите нас за подозрения, но вы оказались настолько в курсе местных дел, что моя безопасность не могла понять – то ли вы как человек, приехавший из Америки, работаете на ЦРУ, то ли вы и ваш друг как уроженцы Краснодара все–таки наши чекисты. Но теперь я ясно вижу, что вы настоящий социолог, так как вы знаете труды Пьера Бурдьё!» Я упал на свой стул: «А вы?».«Я?! – воскликнул Шанибов с бьющим через край энтузиазмом, – Если хотите знать, Бурдьё я внимательнейше проштудировал еще в госпитале, после ранения в Абхазии». После чего он вышел из–за стола и увлек нас по коридору и лестницам, как оказалось, в свой маленький кабинет за железной дверью. В более мирной ипостаси, о чем никто нас не предупредил, наш экзотично одетый хозяин оказался преподавателем в том же Кабардино-Балкарском университете и специалистом по социологии молодежи. Он открыл сейф и предъявил нам доказательство: изрядно потрепанную книгу Бурдьё, вдоль и поперек испещренную пометками владельца. Когда я спросил разрешения заснять Шанибова на фото, он согласился, однако неожиданно предложил: «Когда вернетесь на Запад, пожалуйста, покажите это фото Бурдьё и передайте, как мы здесь высоко ценим его труды». Я ответил с чувством неловкости, что возвращаюсь в Штаты, а не во Францию, а кроме того, в Париже не бывал и вовсе незнаком с Бурдье. Однако Шанибов продолжал настаивать — ну, все равно ведь едете на Запад.Так и родилось название моей книги о траектории развития постсоветских государств – «Адепт Бурдьё на Кавказе», в основу которой легла биография Шанибова – простого советского черкеса – в мир-системной перспективе. Кстати, в итоге произошло нечто совершенно не входившее в плане моей кавказской экспедиции: сам Пьер Бурдьё поставил в своем кабинете фотографию Юрия Шанибова в его черкесской папахе – не ради экзотики, а в качестве напоминания о том, что мы порою не можем даже представить, кто и в какой точке земного шара может стать читателем наших работ.Здесь нет нужды напоминать обо всех деталях краткого, но крайне насыщенного событиями участия Шанибова в большой кавказской политике. Но стоит сделать акцент на том, что он стал одной из ее главных фигур уже далеко не молодым человеком – и это было еще одним напоминанием о том, что каждое новое поколение должно входить в пору свершений в положенное ему время. Шанибов – шестидесятник, вышедший на первый план на рубеже восьмидесятых и девяностых, – многим казался анахронизмом еще до того, как его политическая карьера прервалась после случайного ранения в Абхазии. В Москве Шанибов терял политические связи еще прежде консолидации власти Ельцина в конфронтации с Верховным советом, а после его расстрела в октябре 1993 года эти связи были сведены на нет. Политическая среда Шанибова – «кавказского Собчака» – исчезла вместе с аналогичными ораторами от оппозиции образца 1990–93 годов. В тогдашних Абхазии и Чечне молодые и напористые полевые командиры прибирали к рукам как планирование операций, так и растущие финансовые потоки. Роль Шанибова (недаром его называли тамадой Конфедерации) свелась к провозглашению идеологических лозунгов и участию в публичных мероприятиях в поддержку Абхазии. Но одних символических ресурсов для обеспечения политической позиции уже явно недоставало, да и война в Абхазии подошла к концу – и во второй половине девяностых жизненная траектория Шанибова вернулась в прежнее русло.Спустя полтора десятилетия Шанибов в одном интервью сказал о моей книге так: она позволила мне взглянуть на все эти события совершенно по-другому – и это еще один повод вновь и вновь обращаться к его биографии. «История жизни этого человека местами просто до боли похожа на то, что происходило с интеллигенцией Латинской Америки в ХХ веке», – покачал головой мой аргентинский друг, прочитав рукопись книги о Шанибове. Другой социолог, который с мрачным упорством продолжал называть себя югославом и только югославом, заметил: «В наших войнах таких шанибовых можно было встретить на каждом фронте, со всех сторон». Антрополог из Норвегии, который большую часть своей жизни посвятил изучению Судана и Йемена, высказался так: «Очень похоже на то, что я изучаю, только у вас в СССР все оказалось перемешано и спрессовано во времени».Чтобы понять мир-системный контекст биографии Шанибова, стоит вспомнить знаменитое высказывание все того же Эрика Хобсбаума: «Для 80 процентов человечества Средневековье внезапно окончилось в 1950-х годах». В этой исторической ситуации и сформировался Юрий Шанибов (в своем горском детстве – Муса Шаниб) – как и миллионы крестьянских детей, включая моих собственных родителей. Именно это время сформировало политических лидеров перестройки, таких как Михаил Горбачев, Борис Ельцин, Джохар Дудаев. Все они начинали, но не остались крестьянами. Эти осиротевшие, как Шанибов – в самом прямом смысле, и вырванные из патриархального уклада потомки крестьян, эти подданные якобы тоталитарной власти на самом деле вовсе не являлись бессловесным «человеческим материалом» сталинской индустриализации. Это было крайне активное и оптимистически настроенное поколение, весьма успешно продвигавшее свои личные и коллективные интересы. Растущая послевоенная промышленность, армия и государственная бюрократия нуждались в профессиональных кадрах, в их энтузиазме, подвижности и изобретательности. Несмотря на сохраняющийся запрет на самостоятельную политическую организацию, они состоялись в качестве обладающего коллективным самосознанием активного класса не только в себе, но уже и для себя. Процесс в основном проходил под прикрытием гражданских и молодежных микроинициатив, как грибы после дождя возникавших в конце 1950-х и начале 1960–х. Шанибовские патрули по предотвращению молодежной преступности и его начинания в студенческом самоуправлении выступают типичными примерами из этого ряда.Последовавшая за хрущевской «оттепелью» продолжительная «подморозка» в период правления Брежнева заставила подобных Шанибову многочисленных активистов и низовых реформаторов адаптироваться к новым обстоятельствам, идти на неизбежные компромиссы и просто пытаться выжить и обустроить жизнь на микроуровне. Им оставались музыка Вивальди, джаз, йога, исполняемые под гитару песни Высоцкого и Окуджавы, фильмы Тарковского, Вайды, Бергмана, Феллини, проза Хемингуэя, Ремарка, Сент-Экзюпери, походы на байдарках, либо коллекционирование картин местных художников, старинных литографий, медных кувшинов, газырей и кинжалов и других подобных артефактов исчезающего традиционного уклада предков.Горбачевская попытка демонтажа устаревшей диктатуры сверху вызвала исключительно эмоционально заряженный политический и идеологический кризис, который разом обесценил знакомые стратегии бюрократического манипулирования и разрушил множество связей на уровне элит. Тем самым находившиеся на подъеме новые лидеры, которые либо не были связаны, либо утратили связь с номенклатурой, как правило, неожиданно для самих себя оказались в выгодном положении вождей, взявших на себя политическую инициативу. В подобном неустойчивом положении одна-единственная успешная речь могла стоить целой политической карьеры – примеры номенклатурного изгоя Ельцина и «списанного в кадровый резерв» активиста Шанибова здесь стоят на одной доске.Если бы, допустим на минуту, Горбачеву удалось реализовать программу перестройки, то расширенный таким образом Евросоюз формировался бы вокруг треугольника Москва—Париж—Берлин, и Муса Шанибов был бы сегодня либеральным европейцем, как Романо Проди или Вацлав Гавел. Но политические пакты между национальной интеллигенцией, успешными перебежчиками из рядов номенклатуры и дисциплинированными народными движениями позволили сравнительно мирно уйти от Советского Союза лишь наиболее близким к Западу бывшим социалистическим государствам – от Эстонии до Польши и далее до Словении. Однако в слабо индустриализированных южных регионах СССР, особенно на Кавказе, насильственные действия малообеспеченных и не чувствовавших уверенности в завтрашнем дне слоев стали определяться в основном линиями этнического раздела. Этнический конфликт является подлинным оружием массового поражения, которое на многие последующие годы сохраняет отравляющее воздействие – и Шанибов, к счастью, вовремя вышел из этой игры, вернувшись к своей прежней роли неортодоксального преподавателя в провинциальном вузе.Но жизненный пафос, который Шанибов пронес сквозь всю свою биографию, оставался неизменным – и это позволяет рассчитывать на то, что на Кавказе об «адепте Бурдьё» будут помнить еще очень долго. Как сказал когда-то о Шанибове его коллега из Кабардино-Балкарского университета, «постарайтесь не судить нашего Юру слишком строго. Всю свою жизнь он отстаивал в действительности один и тот же принцип – принцип самоуправления. Менялись лишь референтные группы его проектов самоуправления: студенчество, гражданское общество, нация».
