Живое и мертвое
Моё первое отчётливое воспоминание о 9 мая – 30-летие Победы в 1975 году. Мне восемь лет. Я стою на балконе третьего этажа нашего дома на окраине Москвы, который, как я слышал с раннего детства, «строили пленные немцы», и смотрю во двор, уже совсем зелёный. Тепло, разгар настоящей весны, внизу прохаживаются, стоят, сидят люди. Кто-то с гитарой, есть с цветами, некоторые в орденах, слышны разговоры, а иногда где-то запевают нечто военное. Атмосфера расслабленная и приподнятая. Есть ощущение какой-то щемяще-уютной сопричастности. Как в песне, впервые исполненной только что, к той годовщине – «праздник со слезами на глазах».
Я вспомнил об этом впечатлении совсем недавно, и меня поразила одна мысль. Многим ветеранам, которые принимали поздравления и вспоминали минувшие дни, было тогда примерно столько, сколько мне сейчас – пятьдесят с небольшим. Не пожилые «свидетели эпохи», занудно поучающие молодежь «вот в наше время…», а полные энергии люди в расцвете сил. И война, закончившаяся тридцать лет назад, отстояла от них во времени настолько же, насколько от меня сегодня отдалено начало 1990-х, когда, заканчивая учёбу в университете, я начинал свою трудовую деятельность. Кажется, вчера…
Пишу об этом не для того, конечно, чтобы проводить параллели и сравнивать прожитое. Речь о восприятии войны. В то время она была реальным переживанием для значительной части населения огромной страны. И тех, кого война коснулась непосредственно, и тех, кого относительно обошла, как мою семью, ставшую скорее исключением – так вышло, что никто из ближайших родственников не воевал. Оба моих деда отправились в военкомат летом 1941 года, чтобы попроситься на фронт, но у партии и правительства было своё представление о предназначении творческой интеллигенции в годину испытаний, и их не взяли. Зато мама рассказывала, как её, 10-летнюю девочку, будили ночью, потому что налёт и надо срочно спускаться в бомбоубежище. И как дядя, занимавший ответственный пост в министерстве речного флота, достал пропуск на Парад Победы, где она видела Сталина на мавзолее и фашистские флаги, которые бросали к его ногам.
Для меня, родившегося спустя 22 года после Великой Отечественной, война оставалась почти что частью моей собственной биографии. Прежде всего, потому что имела ярко выраженное человеческое измерение, которое проявлялось по-разному. И фактом физического присутствия большого числа участников и очевидцев, и даже официальной риторикой, сочетавшей героику и трагедию, триумф и горе военного времени. В центре, например, советского кинематографа о войне, который подарил миру несколько настоящих шедевров, всегда был человек, через личность которого и подавалась эпоха во всём её масштабе. Не хочу идеализировать тогдашнюю пропаганду, ставившую свои задачи и рисовавшую нужный образ, но ей нельзя было отказать в гуманистической составляющей. России не удастся заставить кого-то из европейцев смотреть на их собственную историю так, как нам представляется правильным. В этом смысле полемика вокруг памятников, наподобие той, что вспыхнула недавно из-за решения демонтировать один монумент в Праге и установить другой, никуда не ведёт. Толкование истории – суверенное право любой нации, каким бы искажённым или даже диким оно ни было.
Другое дело, что в самой Европе вопрос о Второй мировой не закрыт. Статья министра иностранных дел ФРГ Хайко Мааса в журнале «Шпигель» в преддверии 75-летия окончания войны в Европе – свидетельство того, что в Германии понимают, как опасна для европейского сообщества, возникшего из уроков катастрофы прошлого века, релятивизация зла и добра, происходящая в ходе ревизии истории войны. Министр просто-таки спорит с резолюцией Европарламента, почти единогласно принятой прошлой осенью: «Попытки бесчестным образом переписать историю, снова и снова предпринимаемые в последние месяцы, требуют от нас четкого прояснения позиции, которого вообще-то не должно бы требоваться перед лицом неоспоримых исторических фактов: только Германия развязала Вторую мировую войну своим нападением на Польшу. И только Германия несет ответственность за преступления против человечности, совершенные во время холокоста. Тот, кто сеет в этом сомнения и заставляет считать другие народы соучастниками, совершает несправедливость по отношению к жертвам. Тот превращает историю в инструмент и раскалывает Европу». Причины этой публикации – сугубо внутриевропейские, но, понимая общую атмосферу, будем ждать, когда и кто назовёт Хайко Мааса капитулянтом и путинской марионеткой.
Для нас же главное – чем Великая Отечественная война будет в дальнейшем для России – не в качестве внешнеполитического инструмента, действенность которого снижается, а как часть самосознания.
Уходят последние люди, видевшие эту войну, что снимает последние ограничения на мифотворчество. Для мифа детали важны чем дальше, тем меньше. Казусы со шмайсерами на памятниках или финскими военными на плакатах ко Дню Победы будут всё чаще до тех пор, пока на них просто не перестанут обращать внимание. И в каком-то смысле это неизбежно. Много хуже другое. По мере исчезновения человека из образа великой войны (исчезновения физического в качестве живых участников и фигурального как преобладания идеологических штампов) она окончательного превратится в набор административно-коммуникационных приёмов, используемых в текущих политических целях. И это станет гораздо более сильным ударом по живой памяти о ней, чем любой ревизионизм за нашими границами.