Про "французов"
"...в течение нескольких лет после сопровождения Н.С. Хрущева в его поездке по Албании я фактически был «невыездным». «Рубили» даже туристические поездки.
Тогда же была запущена легенда о моем происхождении. Мне даже приписали фамилию Киршенблат. Антисемитизм всегда был инструментом для травли у тупых партийных чиновников. Фамилия моего отца Немченко – об этом сказала мне мать. Я его никогда не видел. Их пути с матерью разошлись, в 1937 году он был расстрелян. Я с рождения носил фамилию матери – Примаков. С моей бабушкой по материнской линии – еврейкой – связана романтическая история. Обладая своенравным характером, она вопреки воле моего прадеда – владельца мельницы – вышла замуж за простого работника, к тому же русского, отсюда и фамилия Примаковых."
...Документальная реплика. Документ, вырвавшийся из канцелярии М. В. Келдыша.
Президенту АН СССР академику М. В. Келдышу.
Резолюция академика Келдыша: «О з н а к о м и т ь».
"За последнее время я неоднократно сталкивался с распространяемыми обо мне среди членов отделения философии и права Академии наук СССР утверждениями, будто я скрываю свою подлинную национальность, поскольку я якобы являюсь в действительности «польским евреем». Я мог бы игнорировать эти слухи, если бы не обстоятельство, что они находятся в прозрачной связи с фактом выдвижения меня в кандидаты на избрание в члены-корреспонденты Академии наук СССР.
Указанные утверждения и слухи носят клеветнический характер, и они никоим образом не соответствуют фактам. А последние таковы.
Я родился 18 ноября 1920 года в г. Моршанске Тамбовской области. Мой отец Нарский Сергей Васильевич русский, командир Красной Армии. После демобилизации в 1920 году работал на различных счетных должностях и умер в Моршанске в январе 1941 года, где он в 1896 г. и родился.
Родители моего отца…
(Из сострадания к читателю опускаю подробнейшие перечисления родителей отца и матери автора сего послания не только по мужской и женской линии, но и по боковым ветвям — упомянуты даже престарелые тетки, проживающие в Моршанске и Москве. Особый упор автор делает на фамилии, со скрупулезной точностью указывая, какие были в девичестве, какие в замужестве, чтоб, не дай бог, не возникло сомнение — не прокрался ли в родню чужекровный выходец из Палестины. Нельзя не признать, что все без исключения фамилии по вызывают никакого сомнения в чистоте породы — Ковритины, Шолоховы, Третьяковы… Что же касается собственной фамилии автора «Нарский», то она «представляет собой изменение исходной фамилии „Нарских“, которую носили предки Василия Андреевича , выходцы из Сибири, прежде проживавшие в районе реки Нара».)
Акты гражданского состояния по г. Моршанску и Моршанскому уезду, — пишется далее, — насколько мне известно, в период Отечественной войны не эвакуировались и не уничтожались.
К сказанному могу добавить, что в свойственном мне хорошем знании нескольких иностранных языков (кроме польского, я владею другими славянскими, не говоря уже об основных западноевропейских языках) не вижу для советского ученого ничего предосудительного или «подозрительного». Что касается именно польского языка, то он был изучен мною в 1945 — 1946 гг., когда по долгу моей службы в советской разведке я находился и работал на польской территории. Эта моя работа отмечена правительственными наградами, в том числе несколькими орденами.
Я прошу ознакомить с настоящим заявлением членов отделения философии и права АН СССР. В случае, если Вы сочтете мое письмо неудовлетворительным, прошу назначить расследование.
Доктор философских наук, профессор МГУ, старший научный сотрудник АН СССР (по совместительству)
И. С. Нарский 10 октября 1970 г. Москва.
Хотелось бы обратить внимание на следующие обстоятельства:
Знаменательно, этот документ появился спустя 20 (!) лет после кампании борьбы с безродными космополитами. «Жив, жив курилка!»
Автор не просто профессор прославленного Московского университета, а явно преуспевающий. Не каждый-то профессор МГУ рассчитывает стать членом-корреспондентом Академии наук.
Напористое требование ознакомить членов отделения философии и права со своей столь непорочной родословной вызвана, думается, не только непроходимой глупостью, характерной для любого националиста. Не случайна тревога, столь откровенно звучащая в письме. Возможно, Нарский знал, каких взглядов «на чистокровность» придерживаются ученые, которые представляют в АН философию и право. Не это ли заставило его бояться обвинений в еврействе?
Впрочем, принятые предосторожности не помогли. Академики не избрали Нарского в членкоры. Ему осталось только сетовать на происки сионистов.
*****
...Завалили его где-то в 1967 или 68 году при прохождении в член-корры. Он задумался. Почему? Другие, хуже его, проходили, а ему накидали, гады, черных шаров. И тут его осенило! Эврика! Это потому, что члены ученого совета АН думают, будто он еврей! Сел Игорь Сергеевич и написал заявление на имя Президента АН СССР акад. Келдыша. Оно в свое время имело успех почище, чем, ну... скажем, “Москва-Петушки”. Ходило по рукам. У меня долго лежала копия. По памяти воспроизведу близко к тексту.
“Глубокоуважаемый Мстислав Всеволодович!
Обращаюсь к вам с необычной просьбой. На прошлом заседании Ученого совета меня забаллотировали в члены-корреспонденты, хотя я представил все необходимые документы, рекомендации и аттестации и имею более чем достаточный список научных работ. Я также веду большую общественную работу.
Все дело в том, что уважаемые члены Ученого совета думают, будто я еврей. Я же не еврей и никогда им не был. Причиной этого досадного заблуждения членов Ученого совета является тот факт, что у меня якобы еврейская фамилия Нарский. На самом деле я вовсе не Нарский. Фамилия наша происходит из сибирских крестьян Нарских, и я на самом деле не Нарский, а Нарских. Но когда мне выдавали паспорт, то в милиции ошиблись и написали Нарский. Я не сразу заметил, так потом и осталось.
Вторая причина прискорбной ошибки уважаемых членов Ученого совета состоит в том, что я знаю польский язык и был переводчиком в штабе дивизии во время войны. Но это вовсе не потому, что я еврей. Я его выучил сам, так же как и немецкий. Я больше переводил с немецкого, а не с польского.
Прошу вас размножить мое объяснение и раздать членам Ученого совета при моем повторном баллотировании в Члены-корреспонденты АН СССР по отделению философии”.
Келдыш выпучил глаза и нанес резолюцию: “Размножить в количестве 200 экз. и раздать всем членам Ученого совета, всем академикам и членкорам”.
На следующем заседании Нарского прокатили с треском. Почти все — черные шары.
В СССР были свои правила игры. Говорить о том, что кого-то куда-то не допустили по национальному признаку считалось дикостью, дурным тоном. Само собой — антипартийной выходкой, несовместимой с духом и буквой Устава и программы. Противным партийной этике. Это было столь же неприличным, как, скажем, прилюдно заниматься эксгибиционизмом. Или даже онанизмом.
Да, могли не взять в ящик. В ВУЗ. Но никогда, ни намеком нельзя было сообщить об истинной причине, если таковая была связана с национальностью..."
http://www.chayka.org/node/811
Лотман, Юрий Михайлович
...Целые дни я проводил между полок фонда Публичной библиотеки. А между тем события развивались быстро и очень грозно. Началась кампания по борьбе с космополитизмом. Она подкралась для меня как-то незаметно. Сначала были нападки на Эйхенбаума. Но серьезность их как-то не доходила до моего сознания. Тем более что накануне был университетский юбилей, на котором Эйхенбаум получил орден. После первых статей в газетах, воспринимавшихся мной как нелепица, к которой не стоит серьезно относиться, я повторял себе слова из «Макбета»: «Земля, как и вода, содержит газы, и это были пузыри земли». И мне казалось, что лично ко мне это никакого отношения не имеет и все «пузыри» исчезнут так же, как появились.
Однажды, зайдя к Мордовченко (каждое посещение для меня было событием, и прежде чем звонить в дверь, я долго стоял на лестнице и волновался). я застал его испуганно-встревоженным. Понижая голос, хотя разговор шел в его квартире, он сказал мне, что в Москве арестован еврейский антифашистский комитет. Я совершенно не понял, почему он так взволнован, мало ли кого тогда арестовывали. В дальнейшем события развертывались очень быстро по заранее подготовленной программе.
А я все бегал в библиотеку и в архив. Когда события непосредственно вошли в университетские стены и начались разгромные заседания и проработки Эйхенбаума, Гуковского, Жирмунского и других профессоров, я долго не мог понять, в чем дело (во время проведения кампании из Пушкинского Дома в университет был прислан для «подкрепления» Бабкин, корректор, ставший профессором).
Подробности разгрома университета и Пушкинского Дома достаточно хорошо изложены в материалах, собранных К. Азадовским и изданных в соавторстве с Б. Ф. Егоровым. Поэтому буду касаться только того, что задевало лично меня.
Пришло время распределения. Проходило оно так: комиссия собиралась в главном здании ночью (начинали работать обычно в двенадцатом часу). До этого мы стояли в коридоре и ожидали. Потом отворялась дверь (в ритуал входило, чтобы зала заседаний была густо накурена, поэтому, когда отворялась дверь, оттуда валил дым как из ада). Там сидели Бердников, Федя Абрамов (до этого он был партийный деятель и громила первый номер, потом — известный писатель) и весь состав партбюро.
Меня вызвали, я зашел, на меня посмотрели, хотя они меня знали и я их знал как облупленных, и сказали: «Выйдите, обождите, еще рано» (зачем они меня вызвали, я так и не понял). Был проделан обряд, напоминающий когда-то выдуманный Николаем I, когда приговоренных поляков прогоняли сквозь строй в определенном порядке, так что глава восстания проходил последним и до этого должен был видеть, как забивали до смерти всех его соратников. Наша процедура была менее торжественной, но в ней были свои «пригорки и ручейки».
Ленинградских девочек из «комнатных» семей без каких-либо возражений направляли в сибирские деревни или на Дальний Восток. На все это я должен был, ожидая свою очередь, смотреть. Наконец, вызвали меня, посмотрели и почему-то заговорили со мной в третьем лице: «Он пусть придет в другой раз». Кончилось дело тем, что через несколько дней меня вызвали к Бердникову и он сообщил, что мне дают возможность открытого распределения. Когда я спросил Бердникова, где моя характеристика, выданная в бригаде при демобилизации, он, посмотрев мне своими ясными глазами в глаза, сказал отчетливо: «Она потерялась». Это была та цена, которую с меня взяли за открытое распределение.
Начался длительный период поисков работы. Протекал он по вполне стереотипному сценарию. Утром я отправлялся в одно из тех мест, где, как накануне я выяснил, есть вакантное место (как правило, это была школа). Директор принимал меня очень ласково, говорил, что место есть, и просил на следующий день принести заявление и заполнить анкету. Как ни странно, еще в пятидесятом году я сохранял то качество, которое, в зависимости от ориентации, можно назвать и наивностью, и глупостью. Смысл заполнения анкеты для меня, весь жизненный опыт которого был связан с войной, был совершенно неясен.
Когда мой приятель, веселый циник Димка Молдавский (до войны мы с ним были на одном курсе, но он страдал пороком сердца и на фронт не попал; к этому времени он был уже аспирантом при Наумове и занимался Маяковским) при первой же встрече спросил меня: «Ты кем вернулся?» — я не понял вопроса. «Ну, с каким пятым параграфом, балда?» (Мать Димки была русской, и по паспорту он был записан русским.) После объяснения я решительно возмутился и послал его довольно далеко. Сама постановка вопроса мне казалась дикой.
Мое образование в этом вопросе завершил А. В. Западов — человек умный, насмешливый и цинический. Когда мы с ним однажды столкнулись на филфаке, я ему пожаловался на то, что места как бы есть, но все время повторяется одна и та же странная процедура: сначала подробная и многообещающая беседа, затем просьба заполнить анкету, предложение зайти через пару дней, а после этого какой-то странный взгляд в сторону и одна и та же формула: «Знаете, к сожалению, это место у нас вчера отняли». Западов посмотрел на меня, как на идиота. Я давно не видел такого изумленного лица. «Не знаете, в чем дело?» — спросил он меня. «Не знаю». — «Знаете, сходите в зоомузей, им нужен человек с филологическим образованием, поговорите».
Я отправился туда. Зайдя в кабинет к заместителю директора, толстому пожилому еврею, я сказал, что меня прислал Западов. Человек посмотрел на меня с нескрываемым возмущением: «Зачем он вас прислал? Я же ему объяснял, что у нас уже работают два еврея. Больше я взять не могу». Я повернулся и ушел. Через пару дней я встретился на улице с Западовым. «Поняли?» — «Понял», — сказал я. «Ну что ж, — сказал он, — дурень умом богатеет».
Однако запас послевоенного оптимизма (может быть, глупости?) был во мне настолько велик, что настроение у меня в этот момент было боевое и веселое. Я продолжал писать диссертацию (я написал большую статью о Пнине, которая нигде не была опубликована, хотя, как мне казалось, она имела смысл).
Кроме того, у меня завязались несколько неопределенные отношения с Зарой Григорьевной. Познакомились мы еще в бытность мою на четвертом курсе. Я в эту пору регулярно прирабатывал тем, что писал большие портреты вождей по клеточкам. То, что получалось, только отдаленно напоминало образцы, с которых я срисовывал (особенно вначале). Но это и не требовалось. Заказчики — как правило, это были майоры или полковники, руководившие военными клубами, — следили только за тем, чтобы все ордена были тщательно выписаны, и, убедившись, что по этой части все в порядке, решали, что можно вешать."
Шкловский Иосиф Самуилович. Эшелон
...Собственно говоря, это началось гораздо раньше 13 января 1953 года — дня, когда в Центральном Органе появилась ужаснувшая и поразившая мир редакционная статья о «врачах-отравителях». Меня, например, вместе с моими коллегами — «инвалидами пятого пункта» — уволили из родного Астрономического института имени Штернберга еще в конце 1951 года (см. новеллу «Юбилейные арабески»). Конечно, моя судьба — ничтожная капля в море бед народа иудейского. Но эта история очень типична — многие, многие тысячи советских граждан еврейской национальности испытали тогда ни с чем не сравнимую боль тупой, жестокой и глубоко оскорбительной процедуры изъятия из общества, полноправными членами которого они себя считали от рождения. Это очень странно — вдруг, с беспредельной ясностью почувствовать, что все, что еще вчера было твоим, кровным, родным — воздух, трава, люди в электричке — вдруг становится совершенно чужим и враждебным.
А еще раньше, в 1949 году, была отвратительная кампания против «безродных космополитов», вопли в печати «раскроем псевдонимы» и многое другое, о чем даже вспомнить тошно. За год до этого, в 1948 году — высочайше санкционированное убийство Михоэлса и последовавший вскоре после этого кровавый разгром еврейской культуры в Советской стране. Когда же все это началось? Пожалуй, во время войны появились первые ясные признаки надвигающейся беды. Вспоминаю, как мой покойный друг гвардии майор Липский, один из первых осенью 1943 года форсировавший Днепр, все-таки не получил полагающуюся за такой подвиг золотую звезду героя Советского Союза. Комиссар дивизии так прямо ему и сказал: «Видишь ли — ты еврей, я еврей — как-то неудобно получается! Как коммунист, ты это должен понять правильно!»
Впрочем, в «латентном» виде бациллу антисемитизма можно заметить еще в предвоенные годы. Чего стоит, например, перевод в 1939 году Сурица из Берлина в Париж — Гитлеру, видите ли, не нравилось еврейское происхождение советского посла. Но только люди с очень тонким обонянием могли это почувствовать тогда. Скоро, однако, нужды в столь чувствительном органе уже не требовалось — нос все чаще и чаще приходилось затыкать.
Не может быть и речи о стихийном развитии этого процесса в нашей стране. Стихийно у нас, как известно, ничего не делается. Во всем чувствовалась железная направляющая рука — рука Лучшего Друга всех народов — больших и малых. Похоже на то, что избыток поднаторевших в полемической трепотне еврейских интеллигентов в дореволюционной Российской Социал-демократической партии произвел на будущего Вождя раздражительно-отрицательное впечатление, которое и осталось у него на всю жизнь. Если же говорить серьезно, то причины были, конечно, более глубокими. Похоже на то, что евреи из-за своей исторически сложившейся специфики, просто не вписывались в строящееся в бывшей России социалистическое общество, хотя очень старались.
Потянулись скверные дни. Положение ухудшалось с каждой неделей. Помню, я ехал в ночной электричке в Лосинку, где в убогой комнатушке ютилась моя бедная мама. Сидевшие напротив подростки гнусно меня обзывали всякими мерзкими прозвищами («жид» — самое невинное). Смотрели на эту сцену многочисленные пассажиры, для которых вагонное зрелище было забавой. Некоторые из них присоединили свой голос к лаю этих собак. А мальчишки были самые обыкновенные ремесленники — и это казалось особенно страшным — смотреть, как они внезапно превратились в стаю злобных волчат. Помню, как где-то внутри у меня зрело и расширялось чувство отвратительного, постыдного страха — древнего еврейского страха перед погромом. Этот случай был далеко не единственный. Хорошо организованная и направляемая сверху «волна народного гнева» росла и набирала силу по экспоненциальному закону.
В эти недели зимы и весны 1953 года подвергались суровой проверке чувства и отношения между, казалось бы, близкими людьми. Одна моя хорошая знакомая, наблюдая мое подавленное состояние, с некоторым раздражением заметила: «Но ведь не может быть, чтобы в нашей стране вот так просто посадили ни в чем не повинных людей. Нет дыма без огня. Значит, не такие уж твои врачи кроткие агнцы»… Не все из моих друзей так говорили — мне, по крайней мере — но думали так многие.
Пошли темные слухи, что далеко на Востоке срочно строятся лагерные бараки, чтобы принять трехмиллионное еврейское население Советской страны, тем самым оградив его от «справедливого гнева» коренного населения. Некая журналистка по имени Ольга Чечеткина поместила в «Правде» огромную статью под названием «Почта Лидии Тимашук», наполненную черносотенными истерическими воплями и призывами «простых советских людей». Во всех газетах народ взахлеб читал о гнусных хищениях и прочих мерзких преступлениях этих самых, которые в войну «отсиживались в Ташкенте». Чтения сопровождались соответствующими комментариями. В воздухе пахло хорошо организованным погромом. Дышать уже было нечем.
Конец июля —начало августа 1948 г
В ЦК ВКП(б) тов. ЖДАНОВУ
ПРОТИВ ЗАСИЛЬЯ ЕВРЕЕВ В ПЕЧАТИ
Начну с конкретного факта. Из семи членов редколлегии русского журнала «Новый мир» пять евреев во главе с редактором Симоновым. Неужели русские писатели и журналисты все такие остолопы, что среди них нельзя найти руководителей журнала? Почему хозяйничают евреи? А хозяйничают они так, что в каждом номере журнала большинство авторов— евреи. В последнем номере (8-ом) из 17 авторов — 11 евреев. Но этим их наглость не ограничивается. В том же восьмом номере начался печатанием роман Ажаева «Далеко от Москвы». Почему этот школярский роман принят редакцией? В числе ведущих героев произведения изображен секретарь горкома партии, он же парторг стройки Залкинд, а «снабженцем» Либерман.
Евреи-критики (а вся критика у нас в руках евреев) уже поднимают роман на щит, анонсируют в «Литературной газете», уже ведутся разговоры, что Залкинд — это Левинсон («Разгром») сегодня. Черт знает что! Народ знает, как в тылу и на фронте вели себя Залкинды и Либерманы, и можно себе представить, какое это производит впечатление.
Но критикам-евреям нет дела до мнения народа. Они хозяева положения. Они считают, что без евреев нельзя построить коммунизм. Во всех издательствах если не на первых [местах], то фактически на первых ролях сидят евреи. В Союзе писателей заправляют они, в «Литературной газ[ете]» — они, в издательстве «Советский писатель» — главный редактор еврей, в «Московском рабочем» - еврей, в «Молодой Гвардии» — еврей. Нет от них спасения! Разверните комплект «Литературной газеты» — фамилий еврейских больше половины, а сколько их скрывается под русскими фамилиями!
Вопрос этот серьезнее и глубже, чем может показаться. Дело не в антисемитизме. Евреи мешают переделывать психологию советских людей в коммунистическом духе. Во все области нашей жизни они вносят дух торгашества, личной корысти, беспринципной круговой поруки, подхалимства и лицемерия. Вот в чем вся штука!
Народ наш терпелив. Он терпит евреев из уважения к партийным принципам большевистской партии. Но терпение может лопнуть, особенно если, не дай бог! разразится новая война. А когда лопается терпение нашего народа, он страшен в гневе своем.
Нельзя ли все-таки укоротить аппетиты евреев, хотя бы на идеологическом фронте? Ведь гадят они нам, все извращения корнями своими уходят в их проделки, в их психологию, если разобраться поглубже. А с ними продолжают носиться, как будто они-то и есть соль советской земли. Говорить вслух об этом нельзя, да и не с кем и толку мало, поэтому и пишу в ЦК ВКП(б).
Л. КРАСКОВА
РГАСПИ. Ф. 77. On. 4. Д. 73 Л 7—11 (на л. 12—13 заверенная машинописная копия). Рукопись. Подпись-автограф.-
Борис Натанович Стругацкий (студент 1950-55) http://www.mathsoc.spb.ru/history/mm_ad_15.pdf
"...Больной вопрос ...В 1950 году, окончив школу с серебряной медалью, я нацелился поступить на физический факультет Ленинградского ордена Ленина Государственного Университета имени Андрея Александровича Жданова. Я мечтал заниматься атомной физикой и не скрывал этого. Меня не приняли. Коллоквиум прошло в общей сложности три-четыре десятка медалистов, отказано было всего лишь двоим – мне и ещё какой-то девушке, фамилия которой ассоциируется у меня с фамилией «Эйнштейн».
В 1955 году, когда я заканчивал матмех того же Университета (краснодипломник, комсомолец, спортсмен и в каком-то смысле даже красавец), весенним ясным утром отозвал меня в сторонку мой приятель. «Ты в аспирантуру собираешься? — спросил он. — При кафедре?» — «Да, — сказал я, уже предчувствуя недоброе. — Сказали, что возьмут». — «Не возьмут, — отрезал он. — И не надейся». — «А ты откуда знаешь?» — «Случайно подслушал. В деканате». — «Но почему?!!» — возопил я (краснодипломник, комсомолец и почётнодосочник). — «Потому что — еврей», — прозвучало, как приговор. Это и было приговором.
В 1962 году братья Стругацкие, уже опытные литераторы, достаточно известные — по крайней мере, среди любителей жанра, авторы четырёх книг, подали заявление в Союз Писателей СССР. За нас хлопотали авторитетные по тем временам люди ..., но в Союз нас не приняли ни по первому, ни по второму заходу. Членам приёмной комиссии не нравилось: что мы фантасты; что мы пишем в соавторстве; что мы живём в разных городах... Но не это, как узнали мы пару лет спустя, было главным.
Члены приёмной комиссии не полюбили нас за то, что мы, Натановичи, пишемся в анкетах русскими. Члены ПК - евреи видели в этом недостойное отступничество, члены ПК - русские рассматривали это как стремление пролезть и устроиться, «характерное для данной нации»... В середине 1970-х один из диссидентов-правозащитников, вырвавшихся за рубеж, давая ... первое интервью, на вопрос: «Существует ли в СССР дискриминация евреев?» — ответил: «Да. Но изощрённая». Он имел в виду, что государственный антисемитизм в СССР всегда был и остаётся государственной тайной. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Почему меня не взяли на физфак в 1950 году? Тогда мама моя до такой степени была убеждена в том, что причиной этому — исключение моего отца из партии летом 1937 года и расстрел дяди весною того же года, что даже не пошла на физфак выяснять, в чём дело и почему. Разумеется, такую причину исключать нельзя. Но если вспомнить, что это — 1950-й, борьба с космополитизмом в разгаре, а все выпускники физфака идут в закрытые институты и лаборатории делать водородную бомбу...
А с другой стороны, — на математико-механический факультет меня же приняли — через две-три недели, вместе с другой толпой медалистов, без каких-либо хлопот и проблем... Но — на отделение астрономии. Ясно, что некие инструкции работали, но какие именно? В университетскую аспирантуру, на кафедру звёздной астрономии, меня, действительно, так и не взяли. Но зато взяли в аспирантуру Пулковской обсерватории, причём это было совсем не просто: пришлось изыскивать какие-то скрытые возможности, преодолевать бюрократические рогатки...
В чём же дело? Инструкция? Или частная неприязнь какого-нибудь университетского кадровика? И в Союз Писателей нас в конце концов приняли. Сохранилась легенда, как это произошло. Кто-то из наших лоббистов пожаловался на ситуацию тогдашнему председателю Ленинградской писательской организации, Александру Андреевичу Прокофьеву — знаменитому «Прокопу», поэту и начальнику, очень, по-своему, недурному мужику, поразительно похожему и манерами, и даже внешностью на Никиту Хрущёва.
Прокоп выслушал и спросил: «Ребята-то неплохие? А? Ну, так давай их сюда, у меня и примем». И мы были приняты. В Ленинграде, но не в Москве. Я привёл эти маленькие неприятности из личной жизни именно потому, что они были маленькие, кончились благополучно и не допускают однозначного истолкования. Приходилось слышать десятки историй, гораздо более страшных, унизительных, безнадёжных. Ломались судьбы, обращались в прах идеалы, жизни шли под откос... У моих историй есть два важных преимущества: они совершенно достоверны, во-первых, и они восхитительно неопределённы, неоднозначны и туманны, во-вторых. Они, на мой взгляд, великолепно иллюстрируют собою тот туман, ту неопределённость, ту примечательную неоднозначность, которыми всегда характеризовался пресловутый еврейский вопрос в нашей стране.
Георгий Григорьевич Натансон. 320 страниц про любовь и кино. Мемуары последнего из могикан
"...С отличным настроением мы все вернулись из экспедиции в Москву. По приходу на студию я узнал, что в связи с сокращением штата я уволен с «Мосфильма». В этом списке уволенных, висящем у входа, в основном числились работники еврейской национальности. Список заканчивался фамилией известного режиссера Михаила Швейцера, но туда не попали корифеи – Ромм, Юткевич и Столпер.
Вся эта позорная история была развязана Сталиным. Я раньше и слов таких – «безродный космополит» – не знал, да и вообще ни в школе, ни во ВГИКе никогда не чувствовал себя евреем. В СССР существовала истинная дружба народов, и ни одна национальность не выделялась. В этом было одно из великих завоеваний советской власти…
Заступничество прославленных режиссеров Довженко и Птушко мне не помогло. Большаков по этому вопросу их не принял.
Вскоре стало известно, что сотни тысяч людей еврейской национальности по всей стране остались без работы. Увольняли их, не считаясь с членством в партии большевиков, заслугами и званиями, включая и орденоносцев-фронтовиков. Не трогали только евреев, работающих над атомной и водородной бомбами вместе с Сахаровым и Курчатовым. После создания бомб им всем присвоили звание Герой Социалистического Труда. Еврей академик Харитон стал трижды Героем. Прославился Ландау, став трижды лауреатом Сталинской премии и нобелевским лауреатом а также Героем Социалистического Труда.
Еврей Борис Львович Ванников был выпущен из тюрьмы и стал организатором оборонной и атомной промышленности, генерал-полковником инженерно-технической службы, трижды Героем Социалистического Труда, лауреатом Сталинской премии, наркомом вооружения СССР, членом ЦК ВКП(б). В 1945 году назначен начальником первого Главного управления при СНК СССР, которое непосредственно занималось организацией атомных работ. (Это я к тому, что черносотенцы распространяли слухи, будто евреи в войне не участвовали.)
С «Ленфильма» был уволен Леонид Трауберг, известный режиссер-сценарист (фильмы «Новый Вавилон», «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Выборгская сторона», созданные совместно с Григорием Козинцевым), а на Студии им. Горького в числе уволенных оказалась Татьяна Лиознова, снявшая через несколько лет легендарную многосерийную картину «Семнадцать мгновений весны» и другие отличные фильмы. Ее восстановили при заступничестве Сергея Герасимова.
Я был в отчаянии. По совету своих русских друзей-«мосфильмовцев» я подал в суд (он находился на Бережковской набережной) исковое заявление о восстановлении на работе.
Через несколько дней меня вызвала судья, очень похожая на Татьяну Васильевну Доронину. Встретила она меня с очаровательной улыбкой. Я с горечью рассказал ей о том, как несправедливо со мной поступили на «Мосфильме». Ведь на моем иждивении находятся больная мать и неработающая жена с маленьким ребенком, а мой отец в первые дни войны ушел на фронт, имея освобождение от призыва в армию по зрению. Добровольно ушел на защиту столицы и погиб под Ельней. – Заберите свое исковое заявление. Суд вас не восстановит. Ничем не могу вам помочь. Есть распоряжение: с такими фамилиями, как ваша, не восстанавливать.
Я отказался. Через несколько дней состоялся суд, который длился чуть более пяти минут. В иске к «Мосфильму» о восстановлении на работе мне отказали.
Я обратился с апелляцией в городской суд Москвы. Причем в судах интересы «Мосфильма» защищал юрисконсульт еврей Меерович, который, боясь за свою шкуру, рьяно выступал против меня. (А в народе ходит слух, что евреи защищают друг друга. Это неправда. Вот и сегодня евреи-олигархи, долларовые миллиардеры отказали мне в финансовой поддержке фильма о жизни и творчестве великого писателя Михаила Булгакова. Даже сценарий не захотели читать…) Все повторилось, как в районном суде. После заседания я вышел на улицу, сел на какой-то камень и зарыдал от несправедливости, обиды и безысходности.
Тогда казалось, что никогда мне больше не придется работать в кино. Из Алма-Аты я привез в Москву три пары валенок, купленных на базаре маме, сестре и себе. Моя мамочка, чтобы содержать семью, как-то решила одну пару продать на рынке и купить продукты, но сразу же была схвачена переодетым в штатское милиционером, который принудил ее сопроводить к ним в квартиру, где нашел еще две пары. Все валенки забрал, и через несколько дней маму судили за «спекуляцию».
Если б не справка, что папа – фронтовик и погиб на войне, ее могли бы приговорить к тюремному заключению. Но судья, пожалев, вынесла решение конфисковать валенки.
К этому времени правительство постановило всем научным работникам резко повысить зарплату. Увы это постановление нас не коснулось. Папы уже не было, а мама в это время даже пенсию не получала.
Более чем через месяц, когда в доме кончились все деньги, я решил обратиться к Никите Сергеевичу Хрущеву, который был в то время секретарем ЦК и первым секретарем МК партии. Написал заявление как коммунист, в котором сообщил о своей горькой судьбе, и опустил его в ящик при входе в МК на улице Куйбышева – ныне снова Ильинка, указав в заявлении свой телефон и адрес. Через некоторое время мне позвонил помощник Хрущева Олег Константинович Иванов и попросил прийти к нему.
– Пропуск вам заказан. Меня встретил интеллигентный, внимательный и добрый человек. – Можете ничего не рассказывать, мне все ясно из вашего заявления. Все, что я могу для вас сделать, – это положить его на стол Никите Сергеевичу.
Через несколько дней он вновь мне позвонил:– Зайдите сегодня в семнадцать часов. Не забудьте захватить паспорт для пропуска.При встрече, пожав мне руку, Олег Константинович с улыбкой сообщил:– Никита Сергеевич распорядился восстановить вас на работе.
Когда я вернулся домой, жена Мирушка мне рассказала, что звонил директор «Мосфильма» и спрашивал, почему я не на работе. Я очень обеспокоился за Никиту Сергеевича, так как подумал, что о моем восстановлении немедленно узнал Большаков, который всегда присутствовал при просмотре новых фильмов Сталиным и мог ему доложить об этом решении Хрущева. И Сталин Хрущева накажет. Но Большаков оказался человеком умным и понял, что ссориться с Хрущевым из-за Натансона не следует.
Михаилу Швейцеру помог, взяв к себе на картину «Кортик», его сокурсник по ВГИКу Владимир Венгеров. Этим он спас его от безработицы. Такие были времена.
Что касается Иванова, то он вскоре был назначен директором театра им. Вахтангова, где проработал несколько лет и был уважаем актерами.
Александров А.П. и увольнения евреев Каляева Э.С. вспоминает: Вспоминаются впечатляющие рассказы о прямом вмешательстве органов в административную работу АП. Во время его работы в Институте физпроблем (где-то в конце сороковых - начале пятидесятых годов) ему как директору стали настоятельно рекомендовать уволить научных сотрудников еврейской национальности. Поскольку давление было сильным, он решил обратиться прямо к Берии , курировавшему их работы.
Как он говорил, обращаться следует к тому, кто может принимать решение. Он долго думал, как ему следует разговаривать с этим всесильным человеком и, учитывая кавказское происхождение Берии, сказал ему, примерно, следующее: - Поскольку ему предлагают уволить хороших сотрудников, не объясняя серьезных причин, а руководствуясь только их национальностью, он не может сделать этого. Дело в том, что его отец, бывший мировым судьей еще в царское время, внушил ему, что пренебрежительное отношение к инородцам - позорная черта великодержавного шовинизма. Он чтит память отца и не хочет пренебрегать его наставлениями. Если же к сотрудникам есть конкретные претензии, которые нельзя объяснить директору, то их можно уволить и без его согласия.
Берия ответил, что у него нет таких претензий и больше к Анатолию Петровичу никогда не приставали с национальным вопросом. Анатолий Петрович приводил эти примеры в доказательство того, что совсем необязательно тушеваться перед властью и спокойная твердая позиция может привести к тому, что тебя оставят в покое. В тех случаях, когда разумные доводы не помогали, использовали обходные маневры.
Запомнился рассказ о том, как после долгих переживаний, по поводу того, что из-за анкетных данных замечательного физика Илью Лифшица никак не выбирают в Академию, придумали такой ход. Академики А.П.Александров и Л.А. Арцимович пришли к М.В.Келдышу , бывшем тогда Президентом, и сообщили, что в тот раз в АН СССР не выбрали ни одного еврея и теперь везде будут говорить, что они все антисемиты. Келдыш забеспокоился и стал прикидывать, какую выбрать кандидатуру, чтобы академики ее не прокатили. Как бы невзначай, они назвали И.Лившица и обещали "прозондировать" ситуацию. Убедившись в поддержке отделения, Президент Келдыш выделил специальную единицу - нельзя же рисковать международной репутацией Академии. В положительном голосовании на общем собрании они не сомневались - Илью Лившица все уважали, а настоящих антисемитов, говорил Анатолий Петрович, в Академии всего семнадцать. Таково было наименьшее число голосов против любой еврейской кандидатуры.
Насколько я помню, рассказывали, что однажды, после выступления академика Понтрягина о национальном составе отделения математики, которое содержало явно антисемитские высказывания, возмущенные академики стали просить слово для обсуждения этого выступления. Однако А.П. Александров, который вел заседание, заявил, что судя по реакции зала, видно, что "многие из нас не согласны с докладчиком, но как он не сумел убедить нас в своей правоте, так и мы не убедим его", после чего предложил не тратить времени зря, а пойти пообедать. Зал ответил ему аплодисментами...