Филолог Светлана Гурьянова о живом русском языке

Если спросить школьника, что такое русский язык, он, скорее всего, ответит примерно так: «Это такой урок, где нужно зубрить правила».

Ответ закономерный: школьный предмет под названием «Русский язык» — это действительно изучение главным образом орфографии и пунктуации, то есть правил, необходимых для того, чтобы оформлять письменную речь грамотно. Историю же языка — его становление, происхождение слов, изменение грамматики, даже формирование тех самых правил — почти не рассматривают ни в школе, ни в вузе (за исключением профильных факультетов).

А еще на уроках русского языка мы привыкаем к простым ответам. Сами вопросы, которые рассматриваются в школьном курсе, предполагают именно их. Ну правда, нельзя же вставить разные буквы на место пропуска в слове «обл...ко». И крайне редко встречаются предложения, где знаки препинания допустимо поставить и так и эдак: обычно правильный ответ только один.

За одиннадцать школьных лет у нас формируется установка: все, что связано с языком, должно умещаться в рамки точных и строгих алгоритмов, несоблюдение которых карается двойкой и порицанием. И бывает очень трудно отойти от этого стереотипа, когда мы сталкиваемся с куда более сложными и менее однозначными вопросами ударения, словоупотребления, стилистики. Нам кажется, что и здесь должны быть четкие «правильно/неправильно»: не «зво́нит», а только «звони́т»; не «убираться», а «убирать»; «кофе» — только «он»...

Так и возникает представление о том, что есть какой-то «идеальный» язык, который ни в коем случае нельзя «портить», и состоит он из раз и навсегда установленных — и однозначных — правил. И что узнать этот язык, постичь все его глубины — значит выучить наизусть справочник Розенталя. Ведь именно он, справочник Розенталя, — эталон языка в палате мер и весов, и поэтому его нужно беречь как зеницу ока и охранять от любых изменений. Так в соцсетях и набирают тысячи лайков и комментариев посты с заголовками вроде «Какие слова вас бесят?» или «10 смертных грехов устной речи».

Но к лингвистике такой взгляд отношения не имеет.

Любой лингвист знает, что орфография и пунктуация — это искусственно созданные способы оформления устной речи на письме. Первичная же и по-прежнему главная форма существования языка — устная. Все мы сначала учимся говорить и только потом — писать; языки тысячелетиями существовали без письменности, а многие обходятся без нее до сих пор. И если письменную речь довольно легко ограничить рамками строгих норм и правил, то с речью устной это сделать куда сложнее. И устная форма бытования языка диктует одно из основных его свойств — изменчивость.

Да, изменчивость — совершенно нормальная черта любого живого языка. Как любят повторять лингвисты, не меняются только мертвые языки — то есть те, на которых уже давным-давно никто не говорит. Но русский язык к ним явно не относится, а потому в первой главе я предлагаю посмотреть на него как на живую систему — и убедиться, что он не муха в янтаре.

Дескриптивизм и прескриптивизм

Существует два основных подхода к языку — прескриптивный (от лат. prescriptio — «предписываю») и дескриптивный (от лат. descriptio — «описываю»).

Прескриптивизм — подход к языку, который ставит во главу угла фиксацию языковых норм и требование их исполнения. Он часто идет рука об руку с пуризмом — стремлением сохранить «чистоту языка», защитить его от всего нового: заимствований, сленга, неологизмов и любых других изменений.

Но в современной лингвистике ведущим стал другой подход — дескриптивный, которого стараюсь придерживаться и я.

Дескриптивизм — это описание реальной языковой практики без пренебрежения к естественным изменениям языка, даже выходящим за рамки действующей литературной нормы. Дескриптивная лингвистика — это ответ не на вопрос «как надо?», а на вопросы «что это?» и «почему так?».

При этом языковые нормы, конечно, не бесполезны.

В определенных дозах и без перегибов прескриптивизм делает важное и нужное дело: он не дает языку развиваться слишком быстро. Зачем это нужно? Все просто: благодаря замедлению языкового развития мы можем читать тексты даже двухсотлетней давности без особых проблем. Да, значения отдельных слов мы можем не понимать, но общий смысл текста обычно оказывается ясен. Если бы не правила и необходимость им следовать, мы не смогли бы так легко прочесть Пушкина, ученым было бы сложнее разобраться в старых научных статьях, а историкам — расшифровать документы.

Еще одна важная роль прескриптивного подхода состоит в том, что он экономит нам силы и время. Представьте себе, если бы ведущие новостей говорили с диалектными особенностями, с множеством ненормативных ударений, своеобразных синтаксических конструкций — причем у всех они были бы разными. Мы бы тратили много усилий, чтобы «подстроить уши» под каждого ведущего, и это отвлекало бы нас от информации, которую они транслируют. Все же нельзя отрицать, что языковой стандарт в некоторых сферах жизни действительно необходим.

Кроме того, не стоит умалять труд лексикографов и думать, что они игнорируют живую речь и составляют словари в соответствии с личными представлениями о прекрасном. Лексикографы (во всяком случае, добросовестные) не сочиняют нормы, а лишь фиксируют их, анализируя речь и записи грамотных людей. Но работа над словарем — долгий, кропотливый труд, который иногда растягивается на десятилетия. И именно поэтому словарные фиксации порой отстают от реальной жизни.

Потому что язык меняется и развивается, а вместе с ним и языковые нормы.

То, что раньше считали ошибкой, со временем вполне может стать нормой — настолько, что мы даже не догадываемся, что когда-то слово или выражение звучало иначе.

Например, «сентябрь» и «февраль» когда-то звучали как «септябрь» и «феврарь», ведь это заимствования, восходящие к латинским september (от лат. septem — «семь», т. к. год в Риме начинался с марта и сентябрь был седьмым по счету месяцем) и februarius (лат. «очистительный»: в феврале римляне приносили очистительные жертвы). А современные формы наши предки воспринимали, вероятно, примерно так же, как сейчас мы относимся к «транваю» вместо «трамвая» или «салафановому» вместо «целлофанового». Собственно, для известного поэта XVIII века А. П. Сумарокова слова «февраль» и «пролубь» были одинаково неправильными: «“Февраль” и “пролубь” говорим мы вместо “феврарь” и “прорубь” от порчи картавыми и подражающими всему тому, что новое, хотя оно и неправильно».

Сложно представить, но когда-то «тарелка» была «талеркой» (от средневерхненемецкого talier с тем же значением), «ладонь» — «долонью» (сравните с «дланью»), а «сыворотка» — «сыроваткой» (от слова «сыр»). В этих словах произошла перестановка согласных, связанная, видимо, с удобством произношения, — или, по-научному, метатеза. Ровно тот же процесс произошел позже в диалектных «тверёзый» («трезвый») или «ведмедь» («медведь»), но они в норму уже не вписались. А ведь, если подумать, они ничем не хуже!

И по сей день существует немало употреблений, которые часто воспринимаются как ошибочные или странные, но на самом деле принадлежат к действующей строгой литературной норме, зафиксированной в словарях. Например, многие читатели сейчас удивятся, но с точки зрения норм верно спрашивать не «До скольки́ работает магазин?», а «До ско́льких работает магазин?», не «Скольки́ рабочим нужно выплатить зарплату?», а «Ско́льким рабочим нужно выплатить зарплату?», потому что слово «сколько» должно склоняться: «ско́льких», «ско́льким», «ско́лькими».

Или вот еще показательный пример: большинство говорит «власть предержащие», где «власть» стоит в винительном падеже («предержащие (что?) власть»). Но согласно словарям верно только «власти предержащие», где «власти» стоят в именительном падеже («власти (какие?) предержащие»). И в выражении должны склоняться оба слова: «властям предержащим», «властей предержащих», «о властях предержащих». Слово «сыр» раньше имело значение «творог», и до сих пор изделия из творога мы называем «сырниками» и «творожным сырком».

Почему так? Дело в том, что одно из значений устаревшего слова «предержащие» — «обладающие силой, господствующие»; оно и присутствует в крылатой фразе. А сама фраза — цитата из библейского послания апостола Павла к Римлянам, 13 глава которого по-церковнославянски открывается фразой Всяка душа властемъ предержащымъ да повинуется. Но значения глагола «предержать» уже никто не помнит, Библию теперь тоже мало кто изучает, поэтому фраза явно трансформируется — возможно, еще и под влиянием выражения «власть имущие».

Я рассказываю об этом не для того, чтобы срочно научить вас, как правильно. Нет, я просто хочу показать, насколько условна и изменчива литературная норма.

Полагаю, еще больше вас удивит, что большинство даже современных словарей предписывает говорить «воро́жея», а не «вороже́я», «стопы́», а не «сто́пы» (в значении «нижняя часть ноги»), «курку́ма», а не «куркума́», «осве́домиться», а не «осведоми́ться», «кровоточи́ть», а не «кровото́чить», «сорва́ло», а не «сорвало́», «ра́зниться», а не «разни́ться». Этот список «странных» ударений можно продолжать долго.

Некоторые прескриптивисты строят вокруг знания этих норм всю свою деятельность. Хотите вести популярный блог или ютуб-канал о русском языке? Ловите инструкцию: возьмите орфоэпический словарь, найдите в нем странные ударения, а потом начинайте поправлять тех, кто говорит иначе, — то есть почти всех. Но акцент лучше сделать на известных людях: так вас быстрее заметят. Не забудьте рассказать, какие они тупые и безграмотные, как они издеваются над русским языком и как вас это бесит. Браво, вы великолепны.

Радикальные прескриптивисты считают, что говорить нужно только в соответствии со строгой словарной нормой, даже если ее уже не соблюдает почти никто. Зачем? Чтобы сохранить тот самый эталон русского языка — ведь если он изменится, то пошатнется одно из их базовых представлений о мире.

Когда прескриптивизм становится воинствующим, когда пуристы агрессивно исправляют чужие ошибки и ставят клейма «тупой» и «деревенщина» на тех, кто осмелился нарушить предписание словаря или не знать, как правильно — «плесневе́лый» или «пле́сневелый», ничего хорошего из этого не выходит. Такого рода прескриптивизм не только провоцирует нетерпимость и агрессию, но и уничтожает представление о языке как об очень сложной и постоянно развивающейся системе, которую невозможно втиснуть в строгие рамки и законсервировать. Кроме всего прочего, пуризм убивает интерес к языку, сводя его изучение к бездумной зубрежке.

И да, по словарям правильно «пле́сневелый». Вы можете это произнести? Лично я — с трудом.

Но недавно стало модным противоположное прескриптивизму движение: появились борцы, которые выучили это красивое слово (правда, не все удосужились запомнить, как оно правильно пишется) и стали пропагандировать языковую анархию. И они, надо сказать, бывают даже агрессивнее, чем граммар-наци. Стоит лишь заговорить о правилах или нормах (не поправить кого-то — боже упаси! — а просто начать об этих правилах рассказывать), как в ответ приходит: «Далой пресректевизм! Как я говарю, так и праильно!» Ошибок, с точки зрения таких борцов с прескриптивизмом, не бывает вовсе, а значит, абсолютно все, что не соответствует нормам, можно оправдать изменением языка.

Такой подход, конечно, тоже сложно назвать адекватным. И эти люди — явно не дескриптивисты, как они привыкли о себе думать.