Что установил процесс так называемых «социалистов–революционеров»?
Print 
PDF
Октябрьская революция Сб. статей 1917–1927. — М.: Изд-во Коммунистической академии, 1929.
Покровский М.Н.
В продолжение темы 100-летия Русской революции
Резюме. К 100-летию Октябрьской революции публикуем очередную статью М.Н.Покровского из одноимённого сборника (наконец-то полностью выложенному на сайт, посвящённый великому автору), про одну из контрреволюционных сил. Автор показывает, что данная партия «демократических социалистов» в Гражданскую была подобна морской свинке (которая не свинка и не морская). Именно, эсеровские правительства были сугубо репрессивными для трудящихся, изо всех защищали право собственности и прочие интересы имущих классов. Ни демократией, ни социализмом там и не пахло — в отличие от большевистского режима, почему эсеры (ещё раньше — меньшевики), сохранившие приверженность тому и другому, переходили на его сторону.
«Только что окончившийся процесс Центрального комитета партии «социалистов–революционеров» отнюдь не был суммарной расправой правящих Советской Россией коммунистов со своими противниками — как настойчиво стремилась внушить своим читателям буржуазная и союзная с буржуазией («соглашательская») пресса всего мира. Это был чрезвычайно длительный (48 дней),1 детальный и в меру возможного объективный анализ длинной цепи исторических событий, развертывавшихся на протяжении четырех слишком лет. Обвиняемые неоднократно заявляли, что они прежде, всего стремятся к выяснению «исторической истины». Оставляя в стороне вопрос, насколько это стремление было ими объективно доказано, всякий беспристрастный наблюдатель должен был бы признать, что для выяснения этой истины им была предоставлена полная возможность. Границы этой «исследовательской» работе клал только вечный предел всего сущего — время: для того, чтобы во всех деталях изучить все подробности тех событий русской революции, в которых принимали участие «социалисты–революционеры», т. е. всех крупнейших ее событий, понадобилось бы не 48, а 480 дней. Но судебный процесс, как бы интересен и важен он ни был, не может быть превращен в постоянное учреждение: Революционный трибунал не может стать Академией наук.
Едва ли в истории европейских политических процессов можно найти случай, где подсудимые пользовались бы большею свободою слова.
Сами обвиняемые в конце процесса, не без иронии, конечно, благодарили Трибунал за то, что он дал им возможность выступить перед своими товарищами по партии с политическим отчетом, которого в течение нескольких лет они дать не могли, благодаря конспиративным условиям своего существования. Председательствующий разрешал говорить все, мало–мальски относящееся к процессу, останавливая подсудимых лишь когда они позволяли себе прямые оскорбления и ругательства по адресу существующей власти. Но и при этих оскорблениях ни одного раза Трибуналу не пришлось прибегнуть к крайней мере — удаления подсудимого из залы суда. Всякая же сколько–нибудь благопристойная критика существующего порядка, и даже очень резкие на него нападки, но не облеченные в форму грубой брани, допускались совершенно беспрепятственно.
Несколько образчиков покажут, как широки были пределы терпимости Верховного трибунала в этом случае. Можно себе представить, как реагировал бы буржуазный суд на попытку обвиняемого коммуниста начать процесс с подробного и обстоятельного сравнения буржуазного правительства с шайкой разбойников. Обвиняемый Гендельман начал со сравнения коммунистической партии с хулиганским «Обществом 10 декабря», как оно изображено у Маркса в книге «18 е брюмера» — и не был прерван. А вот примеры способа выражаться перед Трибуналом, как Гендельмана, так и других обвиняемых:
«Подсудимый Гендельман. Я заявляю, что для нас, граждане, суд этот является, поскольку он является судом коммунистической партии, диктатурой коммунистической партии. Мы его рассматриваем, как диктатуру Общества 10 декабря Бонапарта. Вот почему мы не рассматриваем себя как подсудимых на этом суде. Вот почему мы заявляем, что мы сюда пришли только потому, что присутствие двух Интернационалов дает нам надежду на то, что мы сможем в известных пределах свободно говорить и свободно, в лицо вам, навстречу вашему обвинению, бросить наше обвинение».
«Обвиняемый Берг. Я рабочий, я считаю себя виновным перед рабочими России в том, что я не смог со всей силой бороться с так называемой рабоче–крестьянской властью, которая распылила и загубила всех рабочих России (шум в зале)… Я еще раз заявляю, что я рабочий, член партии эсеров.
Председатель. То, что вы рабочий, это вам не инкриминируется. Речь идет о том, что фактически предъявляется вам обвинительным актом. Эти факты вы признаете?
Обвиняемый Берг. Я по этим фактам дам объяснение в процессе».2
При этом подсудимые, разумеется, нисколько не стеснялись, вопреки очевидности, ссылаться на устав, позволяющий Революционному трибуналу обходиться без многих формальностей, обязательных для обычного суда. Этот устав фактически в процессе не применялся, в любом обычном суде свобода судоговорения фактически стеснена в 10 раз больше, чем было в данном случае. Но это, конечно, отнюдь не мешало подсудимому Лихачу декламировать:
«Граждане, Центральному комитету вашей партии было угодно, в отличие от прежних расправ в подвалах Чрезвычайной комиссии, поставить судебный процесс в Революционном трибунале. Мы не питали себе иллюзии относительно того, что представляет из себя Революционный трибунал. Мы знали, что условия этого суда таковы, что нам могут предоставить 24 часа на ознакомление с материалом, который заключает 9 томов, а первоначально их было 60. Мы знали, что Революционный трибунал может каждую минуту, когда ему захочется, прекратить допрос свидетелей, прекратить прения сторон, и сказать, что дело для него выяснено. В старой России такие суды назывались скорострельными полевыми судами…»3.
Гражданин Лихач отлично знал, что на ознакомление, с делом обвиняемым было дано не «24 часа», а десять дней. Он отлично знал, что «первоначальные» 60 томов никакого отношения к делу не имеют — важно лишь то, что легло в основу обвинительного акта. Он отлично знал, что в настоящем «скорострельном суде» он бы ничего, кроме этого обвинительного акта, и не увидал, ибо полевые суды в своих «документах» (провокаторского происхождения) копаться никому не давали. Именно потому, что в этом процессе никакой провокацией и не пахло, все документы были предоставлены в распоряжение всех подсудимых, которые и отводили себе душу, отыскивая в этих документах мелкие противоречия и мелочные формальные неточности. В 9 толстых фолиантах без 2–3 случаев такого рода не могло, конечно, обойтись…
И, хотя гражданин Лихач и уверял, что он может выступать на суде лишь благодаря гарантии двух Интернационалов (2 го и 2½-го), действительность очень скоро показала, что никаких гарантий подсудимым не нужно, что лучшей их гарантией является председатель Верховного революционного трибунала с его манерой вести процесс. В самом деле, самым убедительным доказательством того, как до мелочей на процессе «социалистов–революционеров» соблюдалась свобода прений и ограждались все права обвиняемых, служит уход защиты, сначала иностранной, потом русской. Все старания и той и другой найти хоть тень доказательства, что ей мешают исполнять ее обязанности, были тщетны, — и иностранная защита ушла после того, как была удовлетворена ее просьба об особой стенограмме. Казалось бы, простоя приличие требовало остаться, чтобы не попасть в смешное положение; но гражданин Вандервельде предпочел показаться смешным, чем пробыть еще хоть день в этой зале, где его присутствие — он не мог этого не сознавать — было совершенно бесцельно. Русская же защита ушла, когда ход процесса дал ей в руки то, что, с формальной стороны, могло быть лишь поводом для кассации (выступление в зале суда с речами, во время заседания, представителей от московских рабочих, — которые формально, конечно, не были связаны с процессом, не являясь в нем ни судьями, ни обвинителями, ни свидетелями).
Оставляя в стороне политическую сторону дела — явную невозможность зажать рот пролетариату, сотнями тысяч жизней заплатившему за деятельность обвиняемых, пролетариату–хозяину, пролетариату–диктатору, — оставляя это в стороне, мы имеем перед собой, повторяем, «повод для кассации». Какой адвокат не приветствует с радостью такого повода, когда его посылает судьба? И гр. Муравьев с товарищами вероятно был единственным в мире образчиком адвокатуры, которая, получив повод для кассации, не начала тотчас хлопотать о занесении происшедшего в протокол и т. д., а поспешила отрясти прах от ног своих, чтобы больше в залу суда не возвращаться…
Заметно было, что гр. Муравьеву даже физически не легко было обосновать столь необыкновенное в летописях адвокатуры поведение. Но уйти нужно было — ибо нужно было устроить советской власти скандал, и в то же время выпутаться самим из явно нелепого положения. В самом деле, защита имеет во всяком процессе две задачи: во–первых, оберегать формальные права и интересы подсудимых; во–вторых, по существу опровергать выдвигаемые против них обвинения. Но, ознакомившись с 9 томами, гр. Муравьев, Тагер и др., как опытные юристы не могли не понять, что опровергнуть эту лавину улик — дело совершенно невозможное; это признали с первой же минуты и сами подсудимые, решившие, употребляя старый судейский термин, «итти в сознании» — как мы увидим из цитированной ниже декларации, сделанной от лица всех подсудимых гр. Тимофеевым. Что же тут оставалось делать защите? Хлопотать о «смягчающих вину обстоятельствах»? Но это было бы ниже достоинства крупных политических деятелей, которыми все же считают себя члены Центрального комитета партии «социалистов–революционеров». А лучшим стражем формальных прав и интересов обвиняемых являлся председатель Трибунала — это било в глаза с первого же заседания. Защите в суде было делать нечего, а уходом из суда, произведя скандал, она могла надеяться принести своим подзащитным пользу, повлияв в известном смысле на общественное мнение.
Итак, повторяю, для восстановления «исторической истины» процесс давал максимальные, в обстановке судебного процесса, возможности. Никогда, ни одному коммунисту таких возможностей предоставлено не было — в особенности не было предоставлено «социалистами–революционерами», которые расправлялись с своими противниками, как мы увидим, именно при помощи «скорострельных полевых судов». Это дает возможность резюмировать итоги процесса словами самого процесса — подлинными выдержками из его стенограмм и приложенных к делу документов. Излагающему останется только давать местами пояснения. Но чтобы читатель, особенно не знакомый детально с историей русской революции, не запутался в этом лабиринте цитат, необходимо дать ему некоторого рода ариаднину нить, — нечто вроде хронологической канвы деятельности партии «социалистов–революционеров», начиная с 1917 г.
Многокрасочная литография 70×106 см. Госиздат.
П. с.–р. (так для краткости мы будем обозначать эту партию в дальнейшем) стала правительственной партией России с мая этого года, когда ее признанный «основоположник», В. Чернов, стал министром земледелия российской еще не республики, но уже и не монархии, а недавний лидер фракции л. с.–р. в Государственной думе, А. Керенский, сделался военным министром. С этого времени п. с.–р. несет политическую ответственность за судьбы России и за ход революции, ответственность, ставшую еще тяжелее с июля этого года, когда Керенский сделался премьером. Но, чрезвычайно характерно для всего будущего, став правительственной, п. с.–р. не стала правящей партией: этому мешало то обстоятельство, что «социалисты–революционеры» не могли обойтись без помощи буржуазных элементов, само собою разумеется не социалистических, и отнюдь конечно не революционных. В первой коалиции, образовавшейся в мае, эти элементы играли преобладающую роль: на 6 министров «социалистов» (4 эсера и 2 меньшевика) было 9 буржуа, кадетов и близких к ним. В последующих коалиционных министерствах это формальное преобладание буржуазии смягчилось, но вовсе без нее п. с.–р. никогда обойтись не могла: правительственное сотрудничество с буржуазией стало своего рода эмпирическим законом для всех эсеровских правительств, когда бы и где бы они ни возникали.
Причины этого могли быть различны и мы не можем не привести здесь двух объяснений. Первое дано одним из подсудимых по этому же процессу, принадлежавшим к первой цекистской группе, гр. Утгофом–Дерюжинским, в его статье «Уфимское государственное совещание 1918 года», напечатанной в журнале «Былое», № 16 (1921 г.). Он говорит там:
«Самарская эпопея показала, что в партии с.–р. нет достаточного числа людей, способных руководить деятельностью государства в такой сложной и запутанной обстановке. Более того, с.–р. не могли дать достаточного числа деловых администраторов. Министры Самарского комитета членов У. собрания, именно как министры не пользовались особым фавором даже в среде своих товарищей. Среди доенных специалистов не было ни одного настоящего эсера. Пути сообщения были доверены товарищу, не отличавшему рукоятку тормоза Вестингауза от вешалки для платья.
Контрреволюционная листовка эсеров; как обычно, эксплуатирующая хорошие слова про революцию и свободу
Министром народного просвещения был Е. Е. Лазарев, преклонные годы которого делали его совершенно неспособным к административной работе. Я не буду давать характеристики членам Самарского правительства. Когда–нибудь их дадут люди, лучше меня, прибывшего в Уфу к концу деятельности Комитета, знающие, кто чего стоит. Отмечу только, что и в Самаре, и в Омске с.–р., оказавшись у власти, видели себя вынужденными образовывать при правительстве так наз. деловой кабинет, — «Административный совет» в Омске, «Совет управляющих ведомствами» в Самаре. Благодаря неспособности людей, называвшихся министрами, к руководству доверенными им отраслями управления им приходилось приглашать так наз. специалистов из провинциального чиновничества, которые и руководили делом. Эти элементы, абсолютно не демократические, смешанные с малограмотными в государственных делах с.–р., вели такую странную и противоречивую политику, которая никого не удовлетворяла и всех раздражала» 4.
Таково объяснение, дававшееся самими эсерами. Конечно, если нет своих министров, надо было приглашать людей из буржуазии. Но, может быть, были и другие причины — хотя бы те, что так хорошо охарактеризованы Л. Д. Троцким в его очерке–воспоминаниях — «Октябрьская революция»:
«Врачи, инженеры, адвокаты, журналисты, вольноопределяющиеся, которые в довоенных условиях жили совершенно обывательской жизнью и не претендовали ни на какую роль, сразу оказались теперь представителями целых корпусов и армий и почувствовали себя «вождями» революции. Расплывчатость их политической идеологии вполне соответствовала бесформенности революционного сознания масс. Эти элементы с крайним высокомерием относились к нам «сектантам», которые выдвигали социальные требования рабочих и крестьян со всей остротой и непримиримостью. В то же самое время мелкобуржуазная демократия под высокомерием революционного выскочки таила глубочайшее недоверие к самой себе и к той массе, которая подняла ее на неожиданную высоту. Называя себя социалистической и считая себя таковой, интеллигенция с худо скрываемой почтительностью относилась к политическому могуществу либеральной буржуазии, к ее знаниям и методам.
Отсюда стремление мелкобуржуазных вождей во что бы то ни было добиться сотрудничества, союза, коалиции с либеральной буржуазией. Программа партии социалистов–революционеров, вся целиком созданная из расплывчатых гуманитарных формулировок, заменяющая классовый метод сентиментальными общими местами и моралистическими построениями — являлась как нельзя более подходящим духовным облачением для этого слоя вождей ad hoc. Их стремления так или иначе пристроить свою духовную и политическую беспомощность к столь импонировавшей им науке и политика буржуазии находили свое теоретическое оправдание в учении меньшевиков, которое разъясняло, что настоящая революция есть революция буржуазная и, стало быть, не может обойтись без участия буржуазии во власти. Таким образом сложился естественный блок социалистов–революционеров и меньшевиков, в котором находила свое одновременное выражение политическая половинчатость мещанской интеллигенции и ее вассальные отношения к империалистическому либерализму».5
Итак, все равно, не хотели ли эсеры сами управлять, не веря в свои силы и переоценивая правительственные способности буржуазии, или не могли, действительно, вовсе не обладая нужными силами и способностями, так или иначе управляли они с помощью буржуазии. Причем, помощник более сильный, нежели тот, кому он помогал, естественно становился фактическим хозяином дела. Вследствие этого, п. с.–р., став правительственной партией, не могла осуществить на деле своей программы ни в политической, ни в социальной области.
Хотя эта неудача «социалистов–революционеров» и не входит непосредственно в рамки настоящего процесса, хронологически предшествуя тем фактам, с которых началось судебное разбирательство, о ней необходимо сказать несколько слов — и сказать их, именно, в этом введении, до изложения самого дела. В политической области платформой п. с.–р. был созыв Учредительного собрания. Едва ли можно сомневаться в. искреннем их намерении созвать это Собрание — где им летом 1917 г. было обеспечено верное большинство. Едва ли могут быть сомнения и насчет технической возможности устроить выборы не позже августа, т. е. через шесть месяцев после падения монархии Романовых: достаточно вспомнить, что Конвент собрался через шесть недель после низвержения королевской власти, а во Франции 1792 г. не было ни телеграфов, ни железных дорог. Тем не менее, пока п. с.–р. была правительственной партией, Учредительное собрание не было созвано — тогда как большевистская власть, не признававшая полномочий Учредительного собрания (мы ниже увидим, что оно после октября 1917 г. и фактически уже не могло считаться выражением воли народа), сумела организовать выборы в двухнедельный срок. Откуда такая разница — одни хотели сделать и никак не могли, а другие без особого желания осуществили то же самое весьма легко? Оттого, что «помогавшая» с.–р. буржуазия прекрасно понимала всю опасность выборов для нее, для буржуазии, прекрасно понимала, что Учредительное собрание должно было немедленно поставить вопросы о мире и о земле, — а буржуазия, в России тесно связанная с помещиками, одинаково не склонна была ни заключать мир, ни отдавать помещичью землю крестьянам. И «социалисты–революционеры» были бессильны преодолеть это сопротивление своего «помощника», который фактически управлял от их имени.
Но отдача земли тем, кто ее непосредственно обрабатывает, составляла еще более важную часть эсеровской программы, нежели Учредительное собрание: социализация земли, это основной стержень всей социалистической революции, как ее понимала п. с.–р. Если п. с.–р. получила на выборах в Учредительное собрание большинство, то главным образом потому, что на ее знамени была написана передача земли трудящимся. Осуществили и этот пункт эсеровской программы опять–таки большевики декретом Совета народных комиссаров о земле на другой день после Октябрьской революции. Эсеры же только в самые последние недели своего пребывания у власти сделали первые и очень робкие шаги в этом направлении, внеся законопроект о передаче крестьянам тех помещичьих земель, которые постоянно были у крестьян в аренде или же обрабатывались крестьянским инвентарем. При этом крупное помещичье землевладение в общем и целом оставалось неприкосновенным 6.
Но и этот шаг был сделан эсерами не добровольно, а благодаря огромному нажиму со стороны крестьянских масс, добивавшихся земли с самого начала революции. Еще за месяц до опубликования этого проекта, корреспондент того же эсеровского центрального органа «Дело народа» писал о борьбе «земельных комитетов», выражавших интересы крестьянства, с помещиками: в этой борьбе помещики, по словам корреспондента «Дело народа», «толкали власть на путь признания отживших юридических норм — и преуспевали». Земельные комитеты арестовывались и предавались суду эсеровским правительством — за попытки осуществить эсеровскую программу. Немудрено, что «авторитет центральной власти», «уступчивости» которой крестьяне не могли понять, все больше и больше падал. И корреспондент «Дело народа» предвидел уже «переход» крестьянских масс «от обороны к наступлению» — к наступлению против эсеровского правительства, с его «социализацией земли» на бумаге и сохранением в неприкосновенности всех помещичьих прав на практике.7
Не разрешив ни одной из своих задач, ни политической, ни социальной, дожило это правительство до пролетарской революции 25 октября (7 ноября 1917 г.). Сейчас мы увидим по данным процесса, как оно эту революцию встретило и как во время нее держалось. Теперь переходим к нашей хронологической канве в тесном смысле этого слова.
В ноябре, тотчас после того, как пролетариат стал в России у власти, п. с.–р. собирает в Петрограде — совершенно открыто — свой четвертый съезд. Рядом с воплями ярости против «насильников», низвергнувших правительство Керенского, на этом съезде звучали и нотки сожаления о наделанных политических ошибках. Но решено было все же продолжать борьбу, опираясь на Учредительное собрание, где большинство, хотя и не очень крупное (60% всех мест), досталось все же еще на выборах эсерам.
На самом деле, как мы уже сказали, эта избирательная победа только что низвергнутой партии не отражала собою действительного соотношения сил в стране. Большевики, несомненно, поторопились с выборами (производившимися, мы помним, через две недели после революции). Благодаря этому, выборы прошли при наличности на местах, особенно в деревне, старой эсеровской администрации: новая власть успела взять управление в руки только в крупных городских центрах, — и, что особенно важно, прошли по старым спискам. Между тем, в п. с.–р. на почве пролетарской революции произошел раскол: часть ее (так называемые «левые эсеры») перешла на сторону большевиков. Но эта часть не успела еще выделиться организационно и физически не могла выставить своих кандидатских списков. Все поданные за эсеров голоса пошли, таким образом, в пользу правого крыла, за исключением тех случаев, где вся местная организация была «левой» — что являлось, конечно, исключением.
Всякому, понимающему механику демократических выборов, ясно, что должно было получиться из этой комбинации — старой администрации и старых списков. Все то давление, какое правительства буржуазных демократий оказывали, обыкновенно, на выборы, на этих выборах было на стороне п. с.–р. А новая власть, хотя и успела издать декрет о земле, но провести его в жизнь еще не имела времени, — для практического крестьянина это все еще были слова, была только писанная бумага, а бумаги, исписанной хорошими словами, крестьянин видел уже достаточно. И, наконец, новая ошибка большевиков, выборы были произведены до заключения перемирия — т. е. раньше, чем новая власть успела показать, что она не только хочет, но и может, умеет прекратить ненавистную народным массам бойню. Нет сомнения, что одно перенесение выборов на две недели дальше, по ту сторону перемирия (подписанного 1/14 декабря), поколебало бы слабое эсеровское большинство: в губерниях, близких к фронту, где глубже проникла в народную массу агитация против войны, какова, например, Смоленская, большевики получили до 70% всех голосов, тогда как твердыней эсеров были губернии, наиболее удаленные от фронта, — как Тамбовская.
Что касается городов, то здесь лозунг Учредительного собрания давно успел поблекнуть и вылинять. В городе Октябрь провел четкую грань, по одну сторону которой стоял рабочий, плохо понимавший, зачем нужно еще Учредительное собрание, когда есть советы — в глазах рабочего самое подлинное и полное представительство трудового народа, какое только можно выдумать; а по другую — предприниматель и тянувший за ним мещанин, лавочник, хозяин ремесленной мастерской и т. п., почти не скрывая, вздыхавшие уже о царе. В результате, городские выборы давали или большевика, или кадета — за эсеров голосовала только часть интеллигенции. И когда эсеры воззвали к городскому населению, к пролетариату Петрограда, они потерпели полную неудачу. Рабочие не пошли защищать Учредительное собрание, и из «мирной манифестации» (какие цели она действительно преследовала, мы увидим ниже) 5 января 1918 г. ничего не вышло.
Неудача этой попытки вступить в открытый бой с победоносной пролетарской революцией окончательно толкнула эсеров на путь подпольной, заговорщической борьбы с большевистской властью. В марте — апреле 1918 г. они вступают в блок с кадетами через так называемый «Союз возрождения» и при помощи «Союза возрождения» получают материальную поддержку Антанты. В мае собирается VIII совет п. с.–р., провозглашающий, что «ликвидация большевистской власти составляет очередную и неотложную задачу всей демократии» и допускающий «появление: войск (союзников) на русской территории для целей чисто стратегических, с согласия России, обусловленного формальными гарантиями» и т. д. В том же мае при помощи тех же эсеров, как увидим ниже, начинается восстание против советского правительства чехо–словацких легионов. При помощи этих легионов эсеры получают возможность вновь выступить на поверхность. Они поднимают знамя восстания в Самаре, овладевают этим городом (начало июня), образуют здесь «Комитет членов Учредительного собрания», который ставит своей задачей созыв вновь этого Собрания на «освобожденной» от советской власти территорий — и образование «всероссийского правительства», опирающегося на «народную волю». Первая задача не удается им совершенно — не удается собрать даже членов Учредительного собрания эсеровской фракции (из 250 собирается не более 70 человек), и вместо Учредительного собрания заседает его суррогат: «Государственное совещание» (8–23 сентября) в Уфе — в сущности, совещание «Комитета» с различными антисоветскими правительствами, по политическому направлению правее эсеров, из которых самым сильным было Сибирское. Совещание окончилось образованием «Временного всероссийского правительства» (в просторечии именовавшегося Директорией) из 2 эсеров, 2 полу–эсеров и одного кадета, которое, однако же, управляло не непосредственно, а через «деловой кабинет», где уже почти вовсе не было эсеров, но был адмирал Колчак. Одновременно продолжал заседать «Съезд членов Учредительного собрания», не имевший уже никакой власти. Наибольшей реальностью из всех этих властей, полувластей и безвластий был адмирал Колчак, — 18 ноября 1918 г. соединивший рассеянные крупицы реальной силы, имевшейся налицо у белогвардейцев на востоке России, в своих руках. Члены «Директории» из эсеров были высланы через Дальний Восток в Западную Европу. «Съезд членов Учредительного собрания» влачил после этого на колчаковской территории полулегальное существование, сначала в Екатеринбурге, потом в Уфе, пока (в декабре) он не был разогнан колчаковцами окончательно.
Одновременно проделан был опыт образования эсеровского правительства (под председательством полу–эсера Чайковского и тоже с участием кадетов) в Архангельске (август того же года), с теми же приблизительно последствиями: через месяц правительство должно было уступить место более правому, хотя и с тем же номинальным председателем. Входившие в состав Северного правительства эсеры были высланы в Сибирь к «Директории», находившейся тогда в Омске, куда северные эсеры прибыли накануне низвержения «Директории» Колчаком и были арестованы вместе с нею.
Николай Васильевич Чайковский. В народнические времена — этический социалист и борец с нечаевщиной, в Гражданскую — палач местного населения, ответственный за страшные концлагеря на о.Мудьюг и в Йоканьге
Неудача восстановления Учредительного собрания подействовала отрезвляюще на тех эсеров, которые были непосредственными участниками этого предприятия. Большая часть из них во главе с членами Центрального комитета п. с.–р., Вольским, Ракитниковым и Буревым, вступила в переговоры с овладевшими Уфой большевиками, в результате чего этой группой 18 января 1919 г. было выпущено воззвание, где говорилось, что
«советская власть фактически является в настоящий момент единственной революционной властью, объединяющей эксплоатируемых в борьбе с эксплоататорами».
П. с.–р. в целом не приняла этого соглашения, и оно осталось частным делом данной группы, выделившейся в особую эсеровскую организацию с особым именем (группы «Народ»), многие члены которой позже вступили в РКП. Таким образом, постановление ВЦИКа от 18 февраля 1919 г., легализировавшее примкнувших к уфимскому соглашению эсеров и во время настоящего процесса выдававшееся за «амнистию», якобы данную всей партии, на самом деле отнюдь такого характера не носило — не говоря уже о том, что в нем формально оговорено, что относится оно лишь к тем эсерам, которые прекращают борьбу с советской властью.
Это во всяком случае исключало из «амнистии» Центральный комитет в целом, ибо он от дальнейшей борьбы отнюдь не отказывался. Правда, покаянные настроения после неудачи на Востоке были так распространены, что две местные конференции, в Москве и Петрограде, и следовавшая за ними всероссийская конференция п. с.–р. в феврале 1919 г. очень категорически заявили о необходимости прекратить вооруженную борьбу с большевиками. Но Центральный комитет, немного спустя, разъяснил, что постановления конференции обязательной силы не имеют, и заменил отказ от вооруженной борьбы временной ее приостановкой до более благоприятного момента, а собравшийся в июне того же года IX Совет партии еще более определенно подчеркнул, что борьба с большевизмом для всякого эсера обязательна, но что формы ее, вооруженная или нет, могут меняться в зависимости от условий момента.8
Тут от уфимского соглашения не осталось почти ничего — советская власть ничем не была гарантирована, что эсеры через месяц не найдут момент «благоприятным» и не возьмутся снова за оружие.
После IX Совета, благодаря всему этому, деятельность п. с.–р. принимает заговорщический характер в еще большей степени, чем это было до самарского восстания в июне 1918 г. С этого момента история партии могла быть восстановлена только благодаря настоящему процессу — и то лишь в связи с поступлением в распоряжение суда некоторых новых документов в самую последнюю минуту. При свете этих документов и сопоставлении их с тем, что уже раньше имелось в руках следственных властей, получается такая приблизительно картина. С 1920 года существуют, можно сказать, две партии с.–р. — официальная, издающая директивы, и циркуляры, которых, кто посильнее, не слушается, и неофициальная, под именем «Внепартийного объединения», включающая в себя все, что есть влиятельного в п. с.–р. за границей, от Чернова до Керенского и Авксентьева (первый воздержался только от формального вступления, но работал вместе со всеми), могущественного, благодаря своим огромным денежным средствам и связям с правительствами большой и малой Антанты — через которые и добывалась часть денежных средств: другую часть давала русская буржуазная эмиграция. Ниже, в своем месте, мы увидим, как все это оплачивалось услугами п. с.–р. ее «кредиторам» — пока мы констатируем эти факты лишь для объяснения того, почему в это время отрывочные резолюции эсеровских конференций и советов далеко не отражают всей действительной пол