Иррациональность в чистом виде: женская проза обрела кафкианские черты
Анна Берсенева
Кафкианские мотивы редко обнаруживаются под обложкой женского романа. Поэтому ужас жизни, описанный Татьяной Булатовой в романе «Стрекоза ты моя бестолковая» (М.: Эксмо. 2022), заставляет усомниться в жанровой принадлежности ее книги.
Начинается история более чем обыденно: областной город, многоэтажка в спальном районе, жильцы наконец добиваются, чтобы была отправлена в соответствующую больницу их явно неадекватная одинокая соседка Марфа Соболева. Из ее донельзя запущенной и источающей вонь квартиры, кроме бесчисленных кошек, выдворяют еще и бомжа. Но люди не бессердечны - две соседки отправляются в больницу навестить несчастную.
«Они жили жизнью посторонних людей, потому что в их собственной не было событий. Огромная энергия материнской и женской любви скрывалась в каждой из них так глубоко, что со стороны легко сходила за желание руководить. В быту это называлось «во всех дырках затычка», а в официальных характеристиках — высокая гражданская ответственность, интерес к общественной жизни и личное участие в делах коллектива».
На одну из соседок этот визит производит такое гнетущее впечатление, что она упрашивает вторую рассказать о Марфином муже Косте, имя которого - единственное, что помнит утратившая разум женщина.
История недолгой совместной жизни Кости и Марфы как раз и входит в сознание тем запредельным ужасом, который вообще-то не присущ беллетристике.
Добрый и порядочный Костя до безумия влюбился в юную трепетную девушку Машу с глазами стрекозы. Когда он познакомил ее с матерью и сестрой, она «едва заметно улыбнулась, отчего сердца Костиных родственниц как-то одинаково сжались и на минуту замерли. Это была улыбка не взрослого человека — ребенка, еще не подозревающего о коварстве окружающего мира. Улыбка — бессрочный пропуск в святая святых, в не обозначенное в анатомическом атласе место, где рождаются высокие и прекрасные чувства — доверие, милосердие, любовь». При этом и Костя, и его родственницы, да и сама Маша, несмотря на всю ее необычность - из тех, кого принято называть простыми людьми. Самым что ни на есть обыденным, даже грубым образом они воспринимают и человеческие отношения, и жизнь в целом.
Перед самой свадьбой Машенька решается признаться Косте в том, что ее собственная мать - душевнобольная, содержащаяся в лечебном учреждении. Костя, конечно, не рад такому известию, но ему и в голову не приходит изменить свои планы: он любит Машеньку, и как же ее бросить?
В житейском смысле история развивается совершенно предсказуемо. Быстро выясняется, что Маша понятия не имеет о том, как вести хозяйство, и не стремится таковое понятие приобрести, вдобавок она неряшлива и нечистоплотна, но это ее нисколько не беспокоит, вдобавок не может родить, вдобавок заводит одного кота за другим, называя каждого из них Костей… То, что казалось трогательной необычностью, оборачивается таким сдвигом сознания, который явно относится к сфере психиатрии. В общем, Костя женился на душевнобольной, болезнь наследственная, и это очевидно. Его попытки приобщить Машу к тому, как живут все («А ты бери и начинай жить заново. Как нормальные люди: работа — дом, дом — работа»), не имеют успеха. Да и, по правде говоря, жизнь «нормальных людей» не вызывает ни малейшего желания последовать их примеру. Она так же неприглядна, как унылый городской пейзаж и битком набитые автобусы.
Вот соседка Нина пытается отбить Костю у горе-жены тем способом, который освящен вековой традицией, то есть бабьим обиходом: «Вышло, значит, не в дышло, не в оглоблю. Снимай — пришью. Не стесняйся, а то я голого мужика не видела, — грубовато пошутила соседка и протянула руку».
Все это, включая болезнь жены (не повезло парню, ну да с кем не бывает), вполне укладывается в ту житейскую матрицу, которая и составляет мир этого романа - мир простых людей, чувств, отношений и норм. И трагедия Маши и Кости не сводится к лежащей на поверхности мысли: грубая действительность перемалывает-де тонких людей. Но незаметно внутри этого мира зарождается тот самый кафкианский ужас, которого невозможно было от такого мира ожидать. Не общепонятный бытовой конфликт, а метафизический холод прорывается сквозь простые житейские ситуации в сознание героев, которые вроде бы не дают никакого повода предполагать наличие у них сколько-нибудь сложного сознания вообще.
Уйти, скрыться от этого холода невозможно. Сначала кажется, что невозможно лишь из-за традиционности житейских правил, в которые просто не укладывается развод. Остается только найти работу, которая позволяет поменьше времени проводить дома, что Костя и делает, устроившись на железную дорогу помощником машиниста. Но вскоре становится понятно, что ничего житейского, простого, объяснимого в происходящем нет.
Стиль, в начале романа воспроизводящий погруженное в обыденность человеческое сознание, тоже меняется до неузнаваемости - в нем не остается ничего житейского. Да и беллетристическим он быть перестает.
«Костя подался к нему навстречу и ужаснулся, не признав себя в зеркале. На него смотрела Машенька с непонятно откуда взявшимся вихром на затылке, и в глазах ее было что-то ведьмаческое, жуткое, словно говорило: «Вот я тебя... Берегись!». Своего лица Рузавин так и не увидел, как ни пялился в это мутное зазеркалье. Теперь у них с женой было одно на двоих странное нечеловеческое лицо, напоминающее стрекозью морду с вылезшими по краям, как чирьи, глазами. «Началось, — ужаснулся Костя и отвел глаза. — Сожрала меня стрекоза. Ничего не оставила. Одна макушка торчит. Скоро и ее не останется. Ничего скоро не останется... Бежать надо! — мысленно скомандовал он самому себе и почувствовал, как одеревенели и руки, и ноги — не пошевелить. — Все равно надо», — приказал себе Костя и тут же понял, что никуда не побежит, что бежать некуда. Куда ни брось взор, всюду ее глаза, состоящие из еще миллиарда зрачков, сливающихся в один — вездесущий и всевидящий. Рузавин почувствовал себя в вечном плену, из которого сбежать невозможно, потому что никто не держит, дорога открыта, а сил уйти нет. От ощущения непоправимости Костя чуть не заплакал, но сдержался и усилием воли оторвался от магического стекла, приоткрывшего для него завесу над его истинным состоянием. Оторвался — и расстроился еще больше: никакой разницы между тем, что он видел, и тем, что его окружало в реальности, больше не было. Одно и то же. <…> Весна казалась ему ненадежной, неверной. Такой же, как жизнь с Машей: не успеешь рассмеяться, плакать надо. Границ между этими состояниями Рузавин практически не чувствовал. Легкость, с которой они разрушались прямо на глазах, вызывала оторопь. За последний год их совместной жизни с Машенькой, подумал Костя, оказались опрокинуты все ориентиры: больше не было смысла ни в детях, ни в друзьях. Даже родственники и те казались невозможно далекими, как будто жили на другом конце света».
Костя все-таки найдет в себе силы уйти от жены. Но не от ужаса жизни… Этот ужас никогда не отпустит ни его, ни Машу. В нем равными порциями смешалось всё - и убожество существования, и власть общепринятого, и неприкаянность, и болезнь, и метафизический ветер. Его невозможно свести ни к какой-либо морали, ни вообще к чему-либо рациональному. Да, Татьяна Булатова написала иррациональность в чистом виде, и кафкианское насекомое - ее метафора. Этой-то иррациональности и не могут противостоять герои, она-то и сметает их в пучину хаоса. От нее не спасает даже вечная опора бытия - простой здравый смысл.
«Всех, Люда, все равно не пережалеешь! Это ж, Люд, жизнь! «Да разве ж это жизнь?!» — захотелось возразить Сидоровой, но она не решилась».
