Один день и целый век
У Азы Тахо-Годи, ученой-античницы мирового уровня, юбилей. Прожит целый век. Есть что-то магическое в этом практически почти недостижимом возрасте. Сто лет.
Сообщение Один день и целый век появились сначала на Новости Германии: последние события на русском языке.
Бывает так, что один день идет за сто лет. И сто лет как один день – по внятности и отчетливости фактуры. Способна ли глубокая старость сегодня чему-то научить? Или только удивляет?
Рассказ из тумбочки
Круглая российская дата: шестьдесят лет назад – в одиннадцатом номере самого авторитетного советского литературного журнала «Новый мир» за 1962 год – был напечатан рассказ Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Начинающему (впрочем, 44-летнему) автору удалось вместить в хронику одного дня исчерпывающие сведения о той цивилизации, в которой он существовал безвылазно.
Читайте также: Клод Моне и экоактивисты
Писали и говорили о ней, конечно, и до. Писали и говорили и после. Но это были уже или еще факультативные дополнения – ввиду ли недоговорок или вследствие того, что тексты были мало кем прочитаны, а речи мало кем услышаны. А история Ивана Денисовича, однодневная его одиссея, произвела ошеломительное впечатление именно потому, что была широко распечатана и стала той правдой, которую оказалось невозможно переломить ничем.
Герой рассказа, работяга-лагерник, антисоветчиком не был. Он вообще не умел думать такими общими понятиями. Но он столкнулся со «своим», домашним социальным (может, даже метафизическим) злом – и не пропустил его сквозь себя. В этом месте оно уперлось в непреодолимую преграду.
Мне кажется, с момента публикации рассказа Солженицына Советский Союз был разоблачен и обречен. Советский проект наткнулся на человека и сломался. Не сразу, но что такое тридцать лет с точки зрения вечности?
Такую власть имеет иногда слово. Или имело?..
Помню, как я ничего не смыслящим в жизни мальчишкой, году в 1970‑м, отыскал этот рассказ, изданный некогда массовым тиражом в тетради «роман-газеты». К тому времени изъятый из библиотек и практически запрещенный, он заочно манил мое воображение и внезапно нашелся в тумбочке у подруги маминой юности, которую мы проездом навестили в маленьком поселке Плесецке, у северного космодрома. Книжка с портретом Солженицына на обложке ждала меня в стопке таких же нечитанных тетрадок с соцреалистической макулатурой. Это было, как выстрел в мозг.
Солженицын на фото выглядел то ли строгим учителем, то ли аккуратным счетоводом и смотрел на меня выжидательно. Запретный плод сладок. Маминой подруге, женщине донельзя простой, мой внезапно вспыхнувший огонь в глазах показался странен, но книжку она мне отдала, ничуть о том не пожалев. Пожала плечами, закатила глаза.
Затруднюсь сейчас сказать, как прочитанный рассказ перестроил мой опыт. Поначалу почти никак, кроме того, что мне стало понятно: правда может быть и под замком, а справедливости явно недостает и в стране, которая за нее ратует. Но лиха беда начало…
В обед сто лет
И вот новый век. Союза ССР давно нет. Солженицына тоже давно уже нет. Разрушать оказалось проще, чем построить что-то удобоваримое. Но есть премия Солженицына.
Ее ежегодно вручает почтенным людям вдова писателя со своими советниками. На днях было объявлено, что эту литературную премию в текущем году получит московская филолог-античник Аза Тахо-Годи. Ей, вообразите, только что исполнилось сто лет.
Награда неспешно искала героиню, но таки нашла. Один кинематографический персонаж (в фильме «Столетний старик, который вылез в окно и исчез») высказался по смежному поводу довольно язвительно: «Хочешь убить меня? Поторопись – мне уже сто лет»…
Мой текст не юбилейный панегирик. И не всегда слишком долгая жизнь ложится в русло пышного славословия или хотя бы живописного анекдота. Да и секреты долголетия – не мой предмет. Хотя простейший секрет раскрыла сама юбилярша. Она однажды написала про себя так: «Чтобы успеть все сделать, надо жить долго. И, я в шесть-семь лет говорю себе: буду жить долго, может быть, до 95 или 100 лет. И часто потом в течение всей моей жизни, когда казалось очень тяжело и события катастрофические, какой-то голос говорил: «Ничего со мной не будет, буду жить долго, долго, как задумала в детстве»».
Может быть, главное – внятность замысла и последовательность исполнения.
Впрочем, в шесть-семь лет ничего всерьез юная Аза про себя не знала. Она была отпрыском знатного советского семейства, ее отец был наркомом в Дагестане, потом служил в Москве, хотя и нечужд был занятиям науками. Аза мечтала о стезе балерины. Все изменилось в одночасье, когда летом 1937-го отца арестовали и убили, а следом была арестована и мать, хотя она успела отправить Азу к кавказским родственникам.
Театральная карьера не состоялась, но состоялись две встречи: с классической филологией, подготовка по которой началась в советском вузе, и с супружеской четой Лосевых: арбатским философом Алексеем Федоровичем Лосевым и его женой Валентиной Михайловной. Вот тут-то все и определилось на следующие 75 лет.
Семейство Лосевых было монашеским союзом, Аза стала духовной дочерью этой четы. И происходило все это в советской Москве, от которой и сам Лосев пытался предельно дистанцироваться после травли и лагеря, и Азу увел на максимально длинную дистанцию: в античность. Она потом рассказывала: когда в 41‑м началась война Германии с СССР, Алексею Федоровичу решили про нее не говорить – он не терпел, чтобы его отвлекали. Однако ж пришлось – начались авианалеты на столицу и в соседний Вахтанговский театр попала бомба; философ поинтересовался, отчего в доме звенят стекла (шторы в лосевском кабинете днем и в мирное время не раздвигались). Услышав про нашествие, он, однако, отмахнулся: «Никакие войны, после Второй Пунической, абсолютно меня не интересуют!»
Лосевская античность была замком из слоновой кости, крепостью на горе, куда не было доступа советским начетчикам, профессиональным демагогам, варварскому хаосу советской повседневности. Своего рода религией она стала и для Азы Тахо-Годи.
«Я – профессор Тахо-Годи!»
Один литератор вспоминал о том, как в Литинституте на первой лекции по античной литературе в аудиторию вошла седовласая женщина и спросила: «И вы, что, все писатели?» Ей ответили, что да, все писатели, «все пишем». «Бедные! – воскликнула Тахо-Годи. – Вы же ничего не напишете. Всё давно написано. Все есть в античности».
Другой мемуарист, Георгий Елин, про первую лекцию рассказывал иначе: «Одной из самых первых моих книг были поэмы Гомера, изданные Детгизом в «школьной библиотеке», где Тахо-Годи адаптировала тексты, пересказала мифы троянского цикла и составила словарь античных имен и терминов. С этим зачитанным синим фолиантом подмышкой я пришел на первую лекцию Азы Алибековны, когда в 1973‑м поступил в Литинститут. На том незабываемом занятии седая эриния выдала: «Зарубите на своих носах – на «отлично» античность знает только Лосев, я – на «хорошо» с плюсом, а вы – в пределах от «трояка» до «единицы»! Кто в этом сомневается – к доске!» Я вызвался, получил вопрос «Что Прометей дал людям, кроме огня?» – взопрел, десять минут перечисляя все, что в голову пришло, и был с позором поставлен на место: «Прометей дал людям возможность не думать о смерти!» – (?!) Зато удостоился улыбки (если ту сардоническую усмешку можно назвать улыбкой) великой Тахо-Годи, от всей души закатившей мне на экзамене единственный за все годы «трояк»»…
Ну и еще одна характерная микроистория. Журналист Александр Рыклин свидетельствует, как однажды спускался в огромном лифте гуманитарного корпуса Московского университета на ее лекцию. «Лифт неожиданно застрял, в нем даже погас свет. И буквально через пару минут всеобщего замешательства прозвучал ее могучий голос. Словно Зевс обратился к нам с небес. «Я – профессор Тахо-Годи. Тут есть кто-нибудь с моего курса?» Откликнулось несколько человек, в том числе и ваш покорный слуга. «Хорошо, – сказала она, – тогда я буду читать лекцию. Глупо же просто так стоять тут истуканами». В лифте моментально наступила гробовая тишина, и в кромешной темноте Тахо-Годи начала говорить. Это поразительное действо длилось минут 10–15… Уже позже, поднявшись на кафедру в аудитории, она сказала: «Мне придется начать сначала. А всем, кто ехал со мной в лифте, приношу свои извинения. А с другой стороны – послушаете еще раз, глупее не станете»»…
Все, что было после античности, сводилось у нее в итоге к личности самого Лосева и ею вполне исчерпывалось. До самой его смерти она была его спутницей жизни, а затем стала хранительницей наследия.
Вот такая, довольно необычная, даже, пожалуй, исключительная жизнь вне беспощадного, густопсового эмпирического времени. Помимо него. С ранней травмой. И с обретенным искусством существовать вопреки бедламу и маразму эпохи (в принципе, примерно в стиле солженицынского Ивана Денисовича).
Эпохе в итоге пришлось с этим согласиться. Тахо-Годи была вполне признана и в отдаленные советские времена, не говоря уж о более близких – как уникальный в своем роде специалист и легендарная личность, стоящая совершенно отдельно. Кроме солженицынской премии, Тахо-Годи получит в этом году еще премию Андрея Белого в номинации «За заслуги перед русской литературой», от группы литераторов, – и орден княгини Ольги I степени от патриархии. Невероятное и, наверное, знаменательное совпадение мнений у людей, которые почти ни в чем друг на друга не похожи.
Не за возраст, за стойкость.
Конечно, ни этот юбилей, ни эти премии и орден ничего не изменят в тяжелом воздухе момента. Уж на что велик и славен был Лосев, но особенных последствий для жизни в стране, где он прожил очень долго, его мысль и его дело не произвели. Но в личном плане такой персональный опыт кое-что дает и в краях оцепеневшего севера. Четко сформулировал это житейское мотто Михаил Нисенбаум, некогда секретарь Алексея Лосева. Он пишет, что с Азой Тахо-Годи «знаком с моих восемнадцати». С Азой Алибековной, «которая пережила арест родителей, гибель отца, изгнание из института в качестве «дочери врага народа». Которая написала десятки книг и сотни научных статей, воспитала несчетное множество студентов и аспирантов. Которая пережила большинство родных, близких, друзей, но, главное, всех, кто доносил, предавал, сажал, расстреливал, всех, кто не давал работать, мечтать, дружить. Которая все эти годы читала на пяти языках, переводила, редактировала, писала, учила, – работала, мечтала, дружила, любила. А значит, одолела в границах своей жизни все невыносимое, давящее, гнетущее, что было, есть и будет в отечественной действительности. И это не про то, что «в России надо жить долго». Это про то, что надо сопротивляться, бороться, работать, дружить с хорошими людьми и оставаться собой». Попробуем?
Читайте также:
Сообщение Один день и целый век появились сначала на Новости Германии: последние события на русском языке.