Искус лицедейством

27 марта – Международный День театра Так случилось, что в один год судьба подарила мне три ярчайших театральных впечатления в двух российских столицах. И четвертое, – под занавес, – Ташкент. Много лет слово «Питер» означало для меня прежде всего давнюю трепетную мечту: увидеть на сцене, «живьем», Фрейндлих и Басилашвили. И вот – осень 2013-го, я в БДТ. Рядом в кресле сидит любимая подруга Наташа, сделавшая мне этот царский подарок. «Дядюшкин сон» по Достоевскому. Москалева – Алиса Фрейндлих, князь – Олег Басилашвили. Уже сказанного, думаю, достаточно, – восторг от увиденного в тот вечер можно не описывать. Бесконечно благодарна я судьбе и Наташе; всегда, должно быть, будет теперь звучать в ушах старческий дрожащий дискант униженного и раздавленного князя: «Дитя мое, вы единственная из всех здесь – нравственны»… И все-таки… «Дядюшкин сон» Большого драматического театра в Санкт-Петербурге был, на мой взгляд, – спектаклем актеров. Что же такое театральное колдовство во всеобъемлющем смысле этого слова – я поняла, посмотрев уже в Москве, куда лежал, после Питера, маршрут той моей поездки, два спектакля в театре Вахтангова. Чехов, «Вишневый сад» (постановка Вадима Дубровицкого). Увидев в программке имя Любшина, стала соображать, кого бы он мог здесь играть: Гаева? Нет, Гаев – Юрий Стоянов, в очередь с Владимиром Стекловым. Вообще от списка исполнителей захватывает дух: Лопахин – Алексей Серебряков, Шарлотта – Ирина Апексимова и Ольга Волкова, Симеонов-Пищик – Павел Любимцев... Созвездие имен обещает роскошь впечатлений, – и обещание это театр сдерживает. Вот если бы еще Раневская в исполнении слишком молодой для этой роли Анны Дубровской не казалась такой манерной – этакий русский слепок с Вивиен Ли в «Трамвае "Желание"»... Течет на сцене жизнь «ни о чем», персонажи фиглярствуют, любят не любя, дурашливо переодеваются в костюмы друг друга, пьют чай, одновременно разбивая друг другу сердца, – и вот уже нервическая жеманность Раневской куда-то девалась, уступив место жалко-женственной обреченности, и Шарлотта стала чуть более понятной, чем виделась всю жизнь до этого... И все время, в каждой сцене, на заднем плане почти безмолвной тенью – седовласый Фирс – Любшин... И эта трагическая фигура – тот самый колокол, что звонит по тебе. И растет, нарастает с каждой минутой почти физическое ощущение грядущего несчастья… Кульминация: входит пьяный Лопахин, чтобы объявить о покупке имения. За напрягшимся, затаившим дыхание залом (публика-то – столичная, искушенная!) наблюдать в этот момент было едва ли не интереснее, чем за происходящим на сцене. Хотя на сцене в это время «звездный миг» Ермолая Лопахина раскручивался, по режиссерской задумке (или не по задумке, но именно так получилось) почти что по закону детективной интриги (интересно, было ли в активном словаре Чехова слово «детектив»?..) В общем, уходила я со смутным подозрением, что до сих пор знала о настоящем театре очень мало... Увы, подозрение превратилось в уверенность, когда, уже перед самым отъездом, удалось выкроить еще один театральный вечер, тоже у «вахтанговцев». (Где сидела, к слову, между бывшим ташкентцем Игорем Золотовицким и капитаном израильской сборной по «Что? Где? Когда?» Ильей Тальянским, с которым познакомились в 2010 году на Чемпионате мира в Эйлате. Вот где «судьбы хитросплетенья»!) Итак, «Евгений Онегин». Постановка Римаса Туминаса. Онегин – Сергей Маковецкий. «Сон Татьяны» – Юлия Борисова... Опять – уже этого достаточно? А ведь есть еще изумленное открытие «Онегина», в котором не звучит… почти ни одной стихотворной строчки! Есть повергающие в возмущенно-восхищенный шок чисто постановочные «карты в рукаве» – сюрпризы совсем уж нового «типа прочтения типа Пушкина». К примеру, письмо Татьяны, которое Евгений зачитывает Ленскому «кароче» – буквально в двух словах, закончив: «Твоя... хм... Таня». Есть уморительный «акробатический» монолог Ольги Лерман – у скамейки, на скамейке, со скамейкой, под скамейкой, – все на неподдельном накале страстей. Есть зловещая темная фигура на переднем плане, но почти не попадающая в свет рампы, – оборачивающаяся то Медведем, то Домовым, то «безмолвствующим народом», то знаком неотвратимой беды... И есть ни на миг не выпускающий из виду ни одного из персонажей, неотступно ироничный взгляд на происходящее – из дня сегодняшнего. …«Все современное театральное искусство изуродовано страхом пафоса». ???.. …Впрочем, возможно. Ирония – да. Страх пафоса… пожалуй, есть. Пафоса – точно нет. Но – «изуродовано»?.. И случайно ли вспомнилась эта сентенция именно в рассказе о нынешних сценических интерпретациях литературной классики?.. Еще одно театральное впечатление – и еще один вариант ответа на это. Ташкент, май 2014-го. Снова русская классика – Чехов. На этот раз… американский. …Борис Акунин написал пьесу. Называется «Чайка». Написал, как всегда, крепко, мастерски, так, как он сам называет – «сделал качественный текст». Опять же как всегда, изобретательно и изощренно в ней переосмыслен в криминальном ключе чеховский сюжет. Получилось не «для небольшого рассказа», а прямо-таки на несколько захватывающих повествований с разными подозреваемыми и разветвляющейся интригой. Читать любопытно, увлекательно, занятно. Одна беда: в этот же томик, по замыслу издателей, вместе с упомянутой экспериментальной пьесой была включена еще одна «Чайка» – Чехова... И в этом Акунину очень, очень не повезло. ...Когда художественный руководитель ташкентского театра «Ильхом» Борис Гафуров представлял зрителям спектакль «Чайка», привезенный труппой из Сиэтла в рамках Недели американской культуры, – мне показалось, что звучат у него нотки противоречивые: предвкушение заслуженного успеха замечательного – по его меркам театрального профессионала – спектакля и некоторое беспокойство: как примут наши зрители очень русскую пьесу в иностранном прочтении и в исполнении на английском?.. Испытание для американских актеров было и правда нелегкое: если зрители-иностранцы, заполнившие в тот день зал не меньше чем наполовину, воспринимали зрелище синтетическое, то для публики русскоговорящей действо неизбежно распадалось на происходящее на сцене и текст титров на экране. И какой текст – слово Чехова!.. То самое, одно соседство с которым перечеркнуло произведение хорошего беллетриста Акунина. …«В вашей пьесе совсем нет действия, одна читка»... …«Это какое дерево? – Вяз»... …«Чувства, похожие на нежные, изящные цветы...» Каждая буква, каждый звук здесь – «как губам – имя собственного ребенка»... Слова из тех, что определяют и направляют душу каждого, кто умеет говорить, читать, думать по-русски. И все это произносится – мало того что на другом языке, так еще и в очень «другой», непривычной для нас манере: во всем – иная школа... Скажу сразу: испытание у подготовленного русского зрителя (а я видела «Чайку» Малого театра (!), – о штудиях «Школы современной пьесы», которые тоже видела, говорить здесь не стоит) – американцы выдержали великолепно. Выдержали каждой минутой своего спектакля, каждой репликой и каждым актерским жестом. Да, другие. И голос повышают не там, где нам казалось бы более логичным. И Нина чуть излишне экзальтированна. И Треплев в джинсах, а Аркадина в короткой юбочке. И это – Чехов. И текст, появляющийся на экране, очень скоро начинаешь воспринимать не отдельно, а как именно тот, что произносится в данную минуту. Так же, как статский советник Сорин в центре снимка, сделанного в фойе после спектакля, – это чеховский Сорин. Хоть и не знающий ни слова по-русски. …«Все современное театральное искусство…» Искусство… Искус… А ведь эти слова удивительно близкородственны, – не замечали? Искусство театра! Самый, может быть, притягательный из искусов: искус лицедейством. Искус, в том числе, и к тому, чтобы многообразием и разноцветьем театральных, нарочито «не-всамделишных» средств, порой доходя до гаерства и ерничества, – «как волка – Мюнхаузен – вывернуть слово!..», – в данном случае –слово-Бог классики. Чтобы затем вернуться к нему вновь – для объяснения в нежнейшей, покорной, неистребимой любви… Что ж, примем это как еще одно подтверждение: если и впрямь близится время, когда «эта бедная луна» станет «напрасно зажигать свой фонарь», – театру – нет, Театру! – пафосному, ироничному, приземленному и таинственному, уязвимо-ранимому и почти бессмертному – все-таки суждено быть среди того, что выживет до дня последнего. Слишком близко лицедейство душе каждого из человеков. Лейла ШАХНАЗАРОВА.