Аристотель не видел помидоров: эволюция науки как продукт глобального культурного обмена
В оригинале книга молодого британского ученого Джеймса Поскетта называется ни для кого не обидно — «Горизонты». Главная ее цель — заставить читателя немного повертеть головой в разные стороны, не фокусируясь на Европе, традиционно считающейся источником ключевых научных открытий в истории человечества. Критик Лидия Маслова представляет книгу недели — специально для «Известий».
Джеймс Поскетт
«Незападная история науки: Открытия, о которых мы не знали»
М.: Альпина Паблишер, 2024. — Пер. с англ. — 474 с.
В предисловии автор очерчивает сложившиеся стереотипы: «Всё началось с польско-немецкого астронома Николая Коперника, который в своем труде «О вращениях небесных сфер» в 1543 году предложил гелиоцентрическую модель мира», а вслед за Коперником выкладывает остальные европейские козыри: Галилей, Ньютон, Дарвин, Эйнштейн.
Задача Поскетта — разнообразить эту общеизвестную колоду менее запоминающимися, но не менее важными именами — арабскими, русскими, китайскими, японскими — и рассмотреть современную науку «через призму ключевых моментов мировой истории». На энциклопедичность «Незападная история науки» ничуть не претендует: в ней представлена далеко не вся многовековая научная мысль. Для своих задач Поскетт расчленил общечеловеческую историю на четыре эпохи, в которые исследовательская мысль подлаживается под те или иные экономические и политические потребности, спонсирующие и вдохновляющие ее: в раннее новое время наука формируется под влиянием роста империй и распространения рабства, в XIX веке испытывает влияние промышленного капитализма, а в XX веке «развитие науки лучше всего объясняется реалиями холодной войны и деколонизации».
Подход Поскетта заключается в том, чтобы реанимировать немного подувядшую в последнее время идею глобализма, хотя его книга «не просто история триумфа глобализации». Это напоминание о том, что научная мысль способна преодолевать любые политические и географические границы: тот же Коперник «жил и работал в то время, когда Европа налаживала новые связи с Азией, вереницы караванов шли по Шелковому пути, а галеоны один за другим пересекали Индийский океан», и опирался «на математические теории и методы, позаимствованные из арабских и персидских текстов, многие из которых только-только завезли в Европу».
Пожалуй, педантичному и методичному Поскетту иногда не хватает в его «Горизонтах» немного художественного мышления и какого-то артистического блеска. Например, такого, с каким Освальд Шпенглер в «Закате Европы» азартно отыскивал параллели и аналогии между процессами и явлениями в разных культурах, на первый взгляд не имеющими никакого сходства. Но автор «Незападной истории...» — не философ-гуманитарий, которому важна литературная форма подачи, а прежде всего естествоиспытатель, сразу берущий быка за рога и не устающий на каждой странице повторять суть: то, что принято называть научной революцией, не локализуется в так называемых развитых странах, а представляет собой результат «соприкосновения разных культур и культурного обмена».
Несмотря на тяготение Поскетта к научной строгости, литературные поползновения в его книге все-таки встречаются, когда он старается оттенить сухую теорию живыми сценками с участием тех или иных исследователей или исторических деятелей, показав их переживания: «Император Монтесума II, стоя в золотых лучах мексиканского солнца посреди дворцового комплекса в самом сердце Теночтитлана, великой столицы ацтеков, любил наслаждаться птичьим многоголосьем». Порой «Незападная история...» напоминает незамысловатый сериал, каждый новый эпизод которого открывается попыткой подключить читателя к человеческой составляющей ученого или политика: «Александр Попов смотрел, как приближается гроза. Что ж, настало время проверить свое изобретение в деле». Один из самых адреналиновых эпизодов в книге читается как охотничий триллер: «Крупный бурый медведь неспешно спускался по крутому склону, покрытому глубоким снегом. Николай Северцов глубоко втянул в себя морозный воздух, чувствуя, как колотится сердце. Медведь приближался. Северцов поднял винтовку, нажал на курок, и звук выстрела эхом прокатился по горам. Медведь рухнул на бок, снег под ним окрасился кровью».
По отношению к русским ученым Поскетт добросовестно восстанавливает справедливость, замечая: «Сегодня Маркони широко известен как изобретатель радио, но в действительности несколько других ученых, включая Попова (который не уставал это подчеркивать), чуть ли не одновременно разработали почти идентичные устройства». Упомянут в книге, разумеется, и Дмитрий Менделеев, а из менее известных фигур запоминается поднявшая голову в тот же исторический момент героическая женщина-химик Юлия Лермонтова, которую не портит даже феминистский контекст: «Лермонтова много лет проработала в Московском университете, где ее основной темой была разработка новых методов анализа сырой нефти. Она даже вложила часть собственных средств в российскую нефтяную компанию, работавшую на Кавказе. В 1881 г. за заслуги перед нефтяной промышленностью она была избрана членом Русского технического общества — первой среди женщин. Таким образом, научная карьера Лермонтовой служит важным напоминанием о ныне забытом вкладе российских женщин в мир прикладной науки в XIX в.».
Надо отдать должное Поскетту, с феминизмом он не слишком усердствует, хотя и аккуратно развенчивает излишний пиетет перед «мертвыми белыми мужчинами» вроде Платона, Птолемея и Аристотеля, вежливо констатируя ограниченность их кругозора, неизбежно обусловленную исторической реальностью. Устоявшееся представление о ней на страницах «Незападной истории науки» подвергается интересным разрушительным воздействиям с различных сторон, например, во время колонизации Нового Света: «Первые европейские исследователи Америки вскоре обнаружили, что встреченные ими растения, животные и народы не описаны ни в одном древнем сочинении. Аристотель никогда не видел помидоров, не говоря уже о величественных дворцах ацтеков и храмах инков. Именно это прозрение в итоге и привело к фундаментальному пересмотру европейского понимания наук».
Печальное понимание факта, что наука зачастую обслуживает не самые лучшие человеческие устремления и движется хищническими инстинктами, Поскетт в итоге пытается уравновесить зыбкой идеалистической надеждой, что когда-нибудь люди все-таки одумаются и станут лучше: «Астрономы XVII в. путешествовали на невольничьих судах, натуралисты XVIII в. работали на колониальные торговые компании, эволюционные мыслители XIX в. участвовали в войнах индустриальной эпохи, а генетики XX в. продолжали пропагандировать расовую теорию в годы холодной войны. Мы должны активно бороться с негативным наследием истории, а не просто его игнорировать. Будущее науки в значительной мере зависит от понимания ее прошлого».