Ульяна Меньшикова: О семинарии, тяготах послушания и осетрине
В моей медицинской карте на первой странице вклеен диплом об окончании Духовной семинарии. На всякий случай, чтобы у врачей не было ко мне вопросов. И у всех остальных тоже. Поступила я туда аккурат после школы, в 1991 году. Русская церковь только открыла свои двери всем страждущим и потихоньку выбиралась из-под оков ЦК. С семинариями было не просто туго, а вообще никак не было. А кадры были нужны, храмы и монастыри отдавали оптом, и они нуждались и в служащих, и в поющих.
В архивах пылились документы, что, мол, до революции по такому-то адресу в славном городе N находилось здание такой-то семинарии или Духовного училища. И все, больше никакой информации. А приказ об открытии этих богоугодных заведений был. Из самой патриархии. А это покруче, чем армейский приказ. Не обсуждается, и точка.
И вот в одном прекрасном сибирском городе открывают семинарию. Мама моя была вызвана на ковер духовником, где ей четко было сказано: «Какая журналистика? — (это про меня) — ее на этом журфаке научат пить, курить и материться! — (меня всему этому еще в школе пытались научить, наивный человек отец Михаил!) — пусть едет в семинарию, зря, что ли, мы ее тут на клиросе пригрели и в трапезной кормили?» Мама моя, старый солдат, не знающий слов любви (©), благословение выслушала и начала действовать. А если моя мама что-то решила, останавливать ее — это повторить подвиг Александра Матросова. То есть стать героем, но уже посмертно.
А так как на тот момент я уже была практически готовой певчей и уже немножко регентом, то особо-то и не сопротивлялась. О семинарии я знала немного от Гоголя и немного из «Очерков бурсы» Помяловского. Я поняла, что это будет одновременно и страшно, и весело, как я люблю, и сопротивляться не стала.
Вечером, после эпического скандала мамы с папой, который считал, что «Эти попы ее до добра не доведут!» (и он был не далек от истины), я набрала телефон своей закадычной подружки Ритки, с коей мы пинали портфели с десяти лет и которая со мной ходила в воскресную школу целый год (а это срок!). И на голубом глазу предложила ей ехать со мной за духовными знаниями.
В качестве лирического отступления скажу, что Риточка из приличной еврейской семьи, с бабушкой, говорящей на идиш, и папой-инженером. Все как у людей. Представьте, что было со всем семейством, когда хорошая еврейская девочка забрала документы из политеха (там можно было удачно и быстро выйти замуж — бабушкин совет). Скандал уже полыхал в обеих семьях разом, изредка пересекаясь. А когда благочестивая иудейская семья, ни разу не бывавшая в синагоге и не знавшая вкуса настоящей мацы (кроме бабушки Иды, конечно), узнала, что благодаря мне Ритуза была тайно крещена и не менее тайно посещала церковно-приходскую школу, скандал тут же перерос в международный. Я была проклята до седьмого колена всей еврейской общиной Барнаула и уехавшими в землю обетованную единокровцами.
Поехали мы, короче. На поезде. С рыбой-фиш, вареными яйцами и бледной курой в газетке. Выстояли и вырвались. В погоню за знаниями! Пытливые умищи! Теперь-то я вслух могу сказать родителям, что одной из основных целей нашего поступления было желание вырваться во взрослую и свободную жизнь из-под их всевидящего ока, а тогда только так: за знаниями! Ритка, как верный друг и соратник, имела те же мотивы, естественно.
Вступительные испытания заслуживают отдельного разговора, как-нибудь в другой раз. В общем, взяли нас всех, кто приехал. Пять девочек и двадцать мальчиков (привет бабе Иде, здесь тоже с женихами было все ОК). Абсолютно светских и еще советских детей, которые с первого класса носили цветы к памятнику Ленина и знали наизусть все песни от «Взвейтесь кострами, синие ночи», до «И вновь продолжается бой». Про гимн Советского Союза и так понятно, он из каждой тетрадки с первого класса нас сопровождал.
Как должна быть устроена семинарская жизнь, не знал никто, включая наших наставников. Они не стали долго мучиться и определили нам в инспекторы человека высокой духовной жизни, монаха по имени отец Серафим, который решил слепить из нас подвижников образца первых веков христианства. По принципу «послушание, пост, молитва, обет молчания и затвор». Сказать, что мы не ожидали такого поворота событий, — это ничего не сказать. Мы, свободолюбивые дети, избалованные приходским вниманием и снисхождением к нам всех, от настоятелей до сторожей церковных, попали в катакомбы. На хлеб, воду и двухчасовое молитвенное правило по утрам и вечерам вперемешку с богослужениями различной степени продолжительности.
Но не таковских напали, как говорится. Мы помимо Гоголя по школьной программе много чего проходили. Героев «Молодой гвардии» знали поименно и теоретически к подпольной борьбе были готовы все. Двигал нами прежде всего лютый голод. Представьте себе молодых и здоровых товарищей в возрасте от 16 до 20 лет, которых ежедневно потчуют гречкой и кашей «Дружба» на воде, с молитвой вместо масла. При этом на дворе осень и никакого поста нет. А мы все у мамы выросли, не сиротки Хаси какие-то. Кушать привыкли не по расписанию и без ограничений.
Первое преступление, которое мы совершили движимые голодом, — обворовали склад при трапезной. Богатый… был. Пока мы под покровом ночи туда не наведались. Следующим был холодильник в просфорне, в котором покоились стерлядь и осетрина с нельмой для архиерейских пиров. Расследование было проведено быстро, преступники выявлены и с позором должны были быть изгнаны из стен святой обители. Но когда выяснилось, что воровала группа активистов, а осетринку жрали все, возмездие решили отложить до выяснения всех обстоятельств.
Проректор наш (золотой человек, блистательный проповедник и необыкновенной образованности священнослужитель) сразу понял, кто является главарем и идейным вдохновителем шайки, и вызвал меня на беседу. Склада он был холерического, как и я, поэтому без обиняков, с порога, начал на меня орать так, что у апостола Петра ключи в кармане тряслись и с горы Синай слетели три камня (про это в новостях писали). Первые десять минут этого фортиссимо я стояла, прикинувшись соляным столбом. Господи, какими пламенными библейскими эпитетами он меня поносил! Заслушаешься! Ржать было как-то неудобно, и на кульминации я просто начала рыдать. С содроганиями, слезьми с кулак величиной и красным носом. Громче, чем он орал. (Из-под двери, на бэках, подвывала моя верная сестра Маргарет, что добавляло трагичности.) И так искренне у меня это получилось, что отец N, быстро перейдя от поношений к жалости велией, кинулся утирать мои слезы и сопли.
Далее разговор пошел уже в конструктивном ключе. Выяснив, что три месяца нас, бедных сиротинушек, кормили хуже, чем церковных котов, ярость благородная перекинулась на святого нашего инспектора и работников трапезной. Короче, все, что в свое время пережили Содом с Гоморрой и славный город Иерихон, — жалкое подобие того, что претерпели наши истязатели. Рвал и метал наш отец проректор так, что дыбом стояло все в округе, включая бороду отца Серафима и платки поварих. Я, злорадствуя в душе, сидела с видом кающейся Марии Египетской и делала вид, что вот-вот умру от голодной смерти (после осетрины то!). Клуб ненавистников меня в тот день пополнился первыми членами.
С этого дня стало полегче. Монастырский устав нашего скорбного жития был заменен на приходской, кормить стали более лучше, а лики наши округлились и засияли радостным светом, как и водится у настоящих христиан.
(с)Ульяна Меньшикова
регент церковного хора (Москва)