Пессимист, полный оптимизма
В последний день ушедшего года на девяносто четвёртом году жизни ковид унёс на Восток вечный Робера Оссейна, знаменитого французского актёра и режиссёра. «Единственное, что останется от меня на Земле, это шрам Жоффрея де Пейрака в «Анжелике, маркизе ангелов». Но и этого мне достаточно. Ведь на мою могилу придут прекрасные девушки, которые положат розу в память обо мне». В этой красивости так и ощущается чувственность «Тысячи и одной ночи». Впрочем, Робер Оссейн никогда не скрывал своих восточных корней. А как иначе? Из многочисленных деятелей французской культуры, причастных к русской эмиграции, Роберт Андреевич Гусейнов по праву считался «самым восточным».
Этот его монолог – дань моим многочисленным встречам (не решаюсь сказать о нашей дружбе) с этим удивительным человеком. «Всю жизнь я воплощал мифологию моего эмигрантского детства, – скажет Робер Оссейн. – Я рассказывал истории об оскорблённых и униженных, восставших против людской жадности». Поставивший на французской сцене «На дне», «Броненосец «Потёмкин» и «Преступление и наказание», он считал своим любимым героем Родиона Раскольникова. Оссейн оставался русским не только в творчестве, но и в личной жизни: из трёх его жён две были с российскими корнями. Итак, вот это эксклюзивное повествование к сороковинам...
Мой отец, Аминулла, родился в Самарканде. Талантливый музыкант, он был отмечен российскими властями Туркестана и отправлен на учёбу в Москву. Там принял православие и стал Андреем. Скрипач и композитор, он поехал довершать образование в консерваторию Берлина, где его и застала Первая мировая война... А мама – её звали Анна Миневская – была красавицей- актрисой. Принадлежала к зажиточной петербуржской семье, имевшей доходный дом. Не самый дорогой, поэтому среди жильцов числились и студенты, увлекавшиеся марксизмом. Дед, банковский служащий, человек общительный, поддерживал с ними дружеские отношения и очень расстроился, когда накануне войны эти молодые люди куда-то исчезли. Поговаривали, будто они уехали учиться за границу, кажется, в Швейцарию. Когда же после семнадцатого года в Питере начались облавы ЧК, деда тоже арестовали. Привели на допрос к какому-то комиссару в кожаночке, а тот и говорит радостно: «Ба, знакомые всё лица!..» Оказалось, что давнишние жильцы-студентики стали у большевиков начальниками! В благодарность за весёлое прошлое за хлебосольным дедовским столом «студенты» выправили семье матери заграничные паспорта, так она и оказалась во Франции, где встретилась с моим отцом.
В парижской эмиграции симфонии и кантаты отца никому не были нужны, и он начал играть по эмигрантским кабакам. Помню, после очередного банкета, на котором отец выступал, он вернулся домой с. шоколадной скрипкой! Развернул свёрток из вощёной бумаги, тяжело опустился на стул и промолвил со слезой: «Впервые моя музыка кормит своего создателя.» У нас не было ни дома, ни постоянной квартиры. Как только приходила пора платить за крышу над головой, мы, скрутив узлы с вещами, тайком переезжали на новое место. Сколько я поменял школ, интернатов, пансионов!.. Прогуливать занятия было моим главным времяпровождением. Я обожал забираться на деревья и глядеть с этого пьедестала на улицу: люди – как марионетки, шумы и запахи, долетавшие из соседних домов. Театр, принадлежащий только мне одному. Друзей у меня не было. Однажды, убегая от очередного домовладельца, мы остановились переночевать в деревне. Утром я открыл глаза и увидел, как в низкое окно на меня смотрит волк. Жёлтые напряжённые глаза, гордый взгляд и ощущение силы, дающей независимость. Этот овернский волк стал тотемом моей жизни. Я прожил её как волк-одиночка, свободный и никого никогда не боящийся.
С детских лет я мечтал о большом уютном доме. И, когда мы поженились с Мариной Влади, этот сон стал явью. Огромное гнездо Поляковых в Мезон-Лаффите под Парижем, вечно полное людьми, шумом и застольем. Как в забытой русской сказке. Слёзы перемежались радостью, праздник – ностальгией. Словно между делом родились два сына: Игорь и Петька. Жизнь в этой большой дружной семье казалась мне компенсацией за грустное, тощее детство, проведённое на казённых матрацах. Но был ли этот дом с властной, волевой тёщей моим? Нашлось ли в нём место для меня? Едва я спрашивал Марину: «Ты меня любишь?» – не дослушав моего вопроса, она на сто ладов отвечала: «Да, да, да!» Ей вторили эхом три сестры. Когда я почувствовал, что исполняю роль любящего главы семьи, которой у меня нет, я решил прервать этот спектакль, так неудачно поставленный самой жизнью. Расставались мы достаточно болезненно, но потом раны зарубцевались. Вскоре я вновь женился, а Марина отправилась на встречу с Владимиром Высоцким, навсегда вошедшую в советскую историю.
Ох уж эти маленькие и насмешливые девочки из пансионов, отметившие мою юность! Все мои жёны были гораздо моложе меня. На Марине я женился, когда ей едва исполнилось семнадцать, на Каролине Эльяшевой – когда ей было пятнадцать, и через год она уже родила. Скандал на всю парижскую округу!.. С годами я научился приручать мой восточный темперамент. В прессе живет утка о том, будто у меня был роман с Мишель Мерсье, легендарной Анжеликой. Это чепуха! Супругами и любовниками мы были с маркизой ангелов только на киноплощадке. Во время съёмок своего фильма замечательная писательница и режиссёр Маргерит Дюрас как-то сказала мне: «Вы – дон Жуан с народного базара, Казанова для мидинеток, но всё равно я сделаю из вас интеллектуала». И с годами я им стал. Мой отец, так и не научившийся без русского акцента говорить по-французски, любил повторять: «Первые пятьдесят лет в жизни самые трудные, потом – привыкаешь». Он был прав, мой папа.
И ко мне с годами привыкли, зная, что я способен в любой момент выкинуть непредсказуемое. Я мог бросить престижные съёмки на Лазурном берегу и уехать, прихватив с собой лишь зубную щётку, на шесть лет в Реймс, чтобы руководить там провинциальным театром, куда тысячи людей за сто вёрст будут приезжать на автобусах. Я мог подойти к незнакомой девушке в кафе и потом сделать из неё настоящую актрису. Она станет Изабель Аджани, она станет Изабель Юппер. Я мог создать такой театр, который бывает только в кино. Народный театр – не для интеллектуальной элиты, а для всех! Доступный тем, кто ещё ни разу в жизни вообще не видел ни единого спектакля.
Скажем, после премьеры «Преступления и наказания» с малоизвестным в ту пору Жаком Вебером в главной роли – сорок минут «стендап» нескончаемых аплодисментов единодушно вставшего зала по окончании представления – меня обвинили в том, что я слишком вольно обошёлся с произведением Достоевского. Дескать, превратил его в «застывшие картинки» и т.д. Говорите что угодно, месье-дам! Суть моих спектаклей от этого не изменилась в восприятии публики. На них люди толпами шли. А потом долго их обсуждали, успокоиться не могли. Более того, голосовали в ходе спектакля: стоит ли казнить или нет королеву Марию-Антуанетту? Причём половина зрителей – молодёжь. Я знаю, как поступить, чтобы эти ребята, выросшие у компьютеров среди виртуальных игр, научились воспринимать Достоевского, Горького, Гюго!.. А мне «доброжелатели» в парижских масс-медиа всё толкуют о критиках.
У меня никогда не было ни чековой книжки, ни собственной квартиры в Париже, ни виллы на Лазурном берегу. Я всю жизнь в долгах как в шелках. И при этом – самый счастливый человек на земле. Три четверти обитающих на белом свете живут плохо из-за того, что вовремя не выбрали правильной профессии. Не деньги делают человека свободным, а любимая работа. Я обожаю мою работу и именно поэтому считаю себя человеком счастливым. Везение? Наверное, это немаловажно. Так, меня пригласили поставить музыкальный спектакль Шонбера и Бублиля «Отверженные» по гениальному роману Гюго, и эта постановка, растиражированная в дисках, концепт-альбомах и представлениях по всем континентам, стала самой популярной у публики рок-оперой мира, затмившей по числу зрителей «Иисус Христос суперзвезда», «Волосы» и «Кошки».
Кстати, об Иисусе. Подвигу Спасителя я посвятил два спектакля: «Человек по имени Иисус» и «Его звали Иисус». Это вовсе не означает, что я – религиозный фанатик, нет. Я – глубоко верующий человек, не верующий ни в одного конкретного бога. Пессимист, полный оптимизма, я верю в Разум, в Прекрасное в Человеке. Смотрю на небо и вижу мириады мёртвых планет. Неужели и наша Земля станет такой же? В погоне за всё новыми и новыми благами мы сами себя разрушаем. В мире сегодня слишком много менеджеров, политиков и юристов и слишком мало мечтателей. Бег за деньгами не может длиться вечно. Нельзя управлять планетой как банковско-промышленным холдингом. Мир рискует погибнуть не от экологической катастрофы, а от неправильного распределения богатств. Жадный рационализм, возведённый в абсолют, когда-нибудь очень опасно нам аукнется. Проживая насыщенно и достойно каждый новый день, мы должны осознавать: умирать страшно, ибо это только один раз и на всю жизнь.