Анна Ахматова: жить после Гумилёва и Серебряного века
О том, как тяжело быть и женщиной, и великой
Трудно сказать, когда для Ахматовой закончился её личный Серебряный век. Может быть, в 1918 году, когда она разводилась с Гумилёвым на фоне развалившейся, опустошённой Первой мировой войной империи. Может быть, в 1921 году, когда Гумилёва расстреляли и наивно, на секунду, вернуться в молодость, случайно встретившись с бывшей любовью, стало невозможно отныне и навек.
Первый муж обижался: «Из-за твоих стихов думают, что я — монстр, бью тебя, тираню…» — и гордился. Его жена была под стать ему, и они казались парой, о которой потом сложат легенды. Следующие мужья её едва ценили. Слава Ахматовой была позади, а что значит талант без славы? Теперь она была просто женщиной с прошлым, как бестактно выражались в те времена ещё по инерции от дореволюционной жизни.
Где-то, совершенно отдельно от матери, рос её сын, в будущем — знаменитый философ. Отношения их были холодны. Сначала мать слишком была занята своей молодостью, а потом ей стало уже невозможно забрать себе мальчика — было некуда, было нечем кормить, позже стало просто опасно для него. Всё это — на фоне потрясений, поломки всего привычного, повсеместного насилия, проблем с продуктами, с самыми обычными вещами вроде одежды и обуви.
Не одну красавицу Серебряного века смяло это время. Жизнь не одной принцессы из башни слоновой кости разбилась, как стеклянный шар. Но Ахматова, исчезнув для своих читателей, удивительным образом выжила — и в быту, и в поэзии.
Много позже, некто, ностальгируя по шелкам и туманам довоенной, им самим не виданной эпохи, спросит томно и взволнованно Анну Андреевну: куда, куда же делись все слабые, нежные, милые женщины дореволюции? Он будет ждать ответов о падении нравов, а Ахматова ответит просто: слабые все умерли. При том, что душа Анны Андреевны никогда не переставала быть душой поэта, она была очень трезва в суждениях и отвечала с глубиной, меткостью и беспощадностью восточного мудреца из историй, которые так любят поклонники поисков мудрости непременно вне своих земель.
С середины двадцатых её новые стихи перестали издавать, а старые — переиздавать. Бывшая жена расстрелянного дворянина — да и вообще вся какая-то бывшая. Анна не сдавалась, писала. Но почти всё, что приняла под её рукой на себя бумага, потом потерялось среди бесконечных переездов. Один из мужей спокойно растапливал её стихами печь…
Горе быть женщиной и талантливой. Очень велика вероятность, что первое в глазах окружающих заслонит всё остальное, и величия твоего не поймут, и рукописи твои исчезнут для того, чтобы в чайнике вскипела вода. Сколько женщин прошло через это унижение и уничтожение?
Запоздалое материнство
Многие прошли времена военного коммунизма и вздохнули с облегчением, вырвавшись в новую жизнь, и жили обычно и даже счастливо. У Ахматовой в тридцатые арестовали сына. Отпустили… И снова арестовали. Его длинные, путаные философские речи объявили антисоветской пропагандой. Тогда много что проводили по этой статье: за «политических» следователям платили премии, кто же не хочет хорошую премию?
Сына приговорили к пяти годам лагерей. Мать, уже давно не похожая на точёную статуэтку, холёную даму, надменную красавицу, стояла часами в очередях, чтобы сделать «передачку» — послать разрешённые продукты, тёплые носки. И это даже не зная, доходит ли посылка до адресата. Кто бы стал отчитываться? От стояния в очередях отекали ноги.
Последнего тогда мужа, гражданского, который был недоволен всеми этими сложностями, стряхнула, как старую кожу. Или он её стряхнул. Оба освободились.
Невероятно, но с сыном-антисоветчиком Ахматову приняли в Союз писателей: постарался Фадеев, тот, что потом «Молодую гвардию» напишет. Приняли, указав, что за заслуги перед русской поэзией. Союз попытался выхлопотать Анне Андреевне квартиру и хорошую пенсию. Ничего из этого не вышло. Правда, хотя бы удалось издать новый сборник стихов, что означало — гонорар. А потом не до борьбы стало за одно из светил русской поэзии: началась Великая отечественная.
Дом азийский и дом казённый
В первый месяц блокады Ленинграда Ахматову эвакуировали. Не как живую легенду — как очень больную женщину. Вообще эвакуация, о чём нечасто вспоминают, шла практически всё время блокады. Людей, особенно детей, пытались вывозить на грузовиках по льду, на самолётах под обстрелом, возможными и невозможными способами, и многих вывезли. Ахматову довезли до Ташкента. В Узбекистан, подальше от фронта, тогда свозили множество эвакуированных. Взрослым выискивали комнаты, углы; детей порой разбирали до конца войны местные жители.
Анне Андреевне повезло жить в двух комнатках, пусть и крохотных, пусть и на чердаке. Жилой чердак — это мансарда. Так жили поэты на Монмартре. Теперь так жила Ахматова. Она писала в старой, из Ленинграда ещё привезённой тетради — новых было не достать — об открытом ею теперь востоке, о войне, о новом доме. Другие эвакуированные трепетали, ходили к ней слушать стихи. На день рождения кто-то смог добыть ей розы. Цветочник уверял, что не сезон, но услышав, для кого они — принёс букет.
Там, в Узбекистане, Анна Андреевна снова писала стихи, и снова издала их, а сердце рвалось в Ленинград. И как только блокада была сброшена, Ахматова уехала домой. Казалось, эта эпоха жизни — эпоха злоключений — наконец закончена.
Война ушла, да. Но Ахматову исключили из Союза писателей. Вскоре снова арестовали сына. Теперь приговор — десять лет. Анна Андреевна все годы заключения Льва обивала пороги. Писала стихи во славу государства, точнее, что читалось между строк — Сталина. Уговаривала. Умоляла. Но её имя не значило ничего. Кто такая эта Ахматова? Немолодая грузная женщина, очень назойливая. Её даже подумывали арестовать.
Тем временем бились за саму Ахматову. В 1951 Фадееву удалось добиться восстановления Анны Андреевны в Союзе советских писателей. Теперь она хотя бы была не никто. Но это не помогало, совсем не помогало. Передачки, прошения, мольбы по кабинетам тянулись бесконечно. Сына выпустили раньше десяти лет — по реабилитации, в 1956 году. На мать он и взглянуть не хотел: не верил, что член Союза писателей, знаменитость не могла его вызволить. Бросила, бросила, как в детстве…
Только тут, наконец, и кончилась жизнь Ахматовой номер два. Горькая жизнь, жизнь-трагедия.
Третья была жизнью покоя. Анна Андреевна выпускала новые стихи. Молодые не знали, кто такая Ахматова, и не спешили их брать. Пожилые думали, что она давно умерла, и удивлялись, увидев свежее издание в книжном. Те, кто общался с ней вживую, трепетали, чувствуя рядом величие. А она оставалась величественна. Даже в мелочах. Например, на застольях спрашивали, сколько ей налить водки. Ахматова отвечала, что махнёт рукой, когда всё. После граммов двадцати поднимала руку… И несла её таким размеренным, царским жестом, что взмах приходился на краешки стопки. Анна Андреевна дожидалась тоста и без суеты выпивала водку, словно бокал вина.
Съездила в Италию за премией. Съездила в Англию за дипломом почётного доктора Оксфордоского университета. С сыном давно помирилась — ему всё рассказали. Покой настал. Признание вернулось. Все порванные нити оказались, наконец, завязаны. Можно было почивать на лаврах. Анна Андреевна и почила. Заснула самым крепким и спокойным сном. И сын выложил на её могиле своими руками стену из камней — тюремную стену, у которой провела столько часов его мать в очередях с передачкой, среди сотен других матерей.