Вперёд в прошлое. Никто не забыт, и она не забыта
Ольга Федоровна Берггольц. Архетип и символ советской поэзии и мировосприятия. Грустный символ, печальный архетип.
Я писал эту статью к 100-летию поэта, потому не стал упоминать о разных, не самых приятных обстоятельствах биографии Ольги Федоровны, вроде пристрастия к алкоголю. Хотя после того, что с ней сделала, как над ней поиздевалась ее родная проклятая советская власть, которой она была так предана, несмотря ни на что, оставаться трезвым было невозможно.
Ну да там у меня всё написано. Даже не знаю, ЧТО можно было делать из этих людей...
Итак
Дорога жизни Ольги Берггольц
Ольга Берггольц, чей столетний юбилей приходится на 16 мая, прошла через все испытания, которые посылал советскому человеку ХХ век. Эта красивая хрупкая женщина и поэт - язык не поворачивается назвать ее поэтессой - вынесла столько, сколько не под силу иному крепкому мужику. Но не сломалась и не сдалась.
В 1938 году ее, беременную, арестовали по обвинению в подготовке покушения на товарища Жданова. Пытали, требовали выдать несуществующих сообщников. Она не назвала ни одного имени, себя виновной не признала, в тюремной больнице родила мертвого ребенка.
Еще до ареста одна за другой умерли в младенчестве две ее дочери. Больше детей у Ольги Берггольц не было.
Ее первый муж, поэт Борис Корнилов, автор слов всенародно известной и любимой песни "Нас утро встречает прохладой", был расстрелян как враг народа. Второй муж, литературовед Николай Молчанов, умер в 1941 году от дистрофии. Отца, военно-полевого хирурга, выслали из Ленинграда за немецкую фамилию.
После всех этих потерь она осталась одна в блокаду. И ей не только хватило мужества выжить самой, но она помогла выжить, выстоять, вытерпеть своим землякам, соседям, товарищам по несчастью.
Ольга Берггольц стала голосом блокадного Ленинграда. Каждый день, из последних сил, валясь с ног - никакого усиленного, дополнительного пайка ей не полагалось, шла на радио, читала свои стихи, разговаривала с людьми, утешала их, произносила оптимистические жизнеутверждающие речи. Выступала не только по радио, но и в цехах, в госпиталях, на передовой под обстрелом.
Можно себе представить, насколько необходимым было само явление этой красивой тридцатилетней женщины перед измученными ленинградцами. И именно ее идеей стало исполнение в блокадном городе Седьмой симфонии Дмитрия Шостаковича, выступление которого по радио Ольга Федоровна подготовила в страшном сентябре 1941 года.
Это тоже была настоящая "дорога жизни", только проложенная через радиоэфир.
В блокаду Ольга Берггольц выросла в большого глубокого русского поэта. Она увековечила те ужасные дни в стихах, исполненных истинного трагизма и той "неслыханной простоты", по словам Бориса Пастернака, с которым, как и с Анной Ахматовой, Берггольц общалась на равных и дружески переписывалась.
Вот зарисовка, в которой, словно в капле воды, отразились те суровые времена:
Был день как день.
Ко мне пришла подруга,
не плача, рассказала, что вчера
единственного схоронила друга,
и мы молчали с нею до утра.
Какие ж я могла найти слова,
я тоже - ленинградская вдова.
Мы съели хлеб, что был отложен на день,
в один платок закутались вдвоем,
и тихо-тихо стало в Ленинграде.
Один, стуча, трудился метроном...
И стыли ноги, и томилась свечка.
Вокруг ее слепого огонька
образовалось лунное колечко,
похожее на радугу слегка.
Но тогда же были написаны и эти строки:
Я никогда с такою силой,
как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
такой влюбленной не была.
Настоящей поэзии всегда свойственна такая диалектика чувств. Все рядом, все перемешано - любовь, смерть, слезы и восторг бытия...
Ольга Берггольц воплотила в себе все противоречия советской эпохи. Примерная девочка, вышедшая из петербургской интеллигентной семьи, она стала правоверной истовой комсомолкой, была готова на деле, а не на словах всю себя отдать советской власти. В ответ получила пытки и страдания, муки родных и близких.
Такой удар не прошел даром. Она писала в своем дневнике:
"Ощущение тюрьмы сейчас, после пяти месяцев воли возникает во мне острее, чем в первые дни после освобождения. Не только реально чувствую, обоняю этот тяжелый запах коридора из тюрьмы в Большой дом, запах рыбы, сырости, лука, стук шагов, но и то смешанное состояние обреченности, безысходности, с которым шла на допрос. Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в нее, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!"
И одновременно, в том же 1940 году, Ольга Берггольц вступила в партию. После войны стала вполне официальным советским поэтом, получила Сталинскую премию, ездила в командировки от Союза писателей, выступала с правильными речами на собраниях.
И вела тайный дневник, отрывок из которого процитирован выше. Дневник был опубликован только в перестройку, в 1988 году, спустя 13 лет после ее смерти. Как и некоторые стихотворения, до того ходившие в самиздате. Как вот это, например:
На собранье целый день сидела -
то голосовала, то лгала...
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила -
только там сама собой была.
В подворотне - с дворником курила,
водку в забегаловке пила...
В той шарашке двое инвалидов
в сорок третьем брали Красный Бор)
рассказали о своих обидах, -
вот - был интересный разговор!
Мы припомнили между собою,
старый пепел в сердце шевеля:
штрафники идут в разведку боем -
прямо через минные поля!..
Кто-нибудь вернется награжденный,
остальные лягут здесь - тихи,
искупая кровью забубенной
все свои небывшие грехи!
И соображая еле-еле,
я сказала в гневе, во хмелю:
"Как мне наши праведники надоели,
как я наших грешников люблю!"
Именно ей принадлежит чеканная строчка, благодаря которой она навсегда вошла в историю не только русской поэзии, но и страны: "Никто не забыт, и ничто не забыто". Она как поэт приложила к этому немало усилий. Поэтому жизнь ее, и не только в блокаду, стала настоящим подвигом.
Ну и еще ее стихи. Ее любимая подлая советская власть их запретила, их не допустили до печати, ходили в самиздате
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узнаете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили горько, грубо,
Как обманулись мы любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
Как в духоте бессонных камер
И дни, и ночи напролет
Без слез, разбитыми губами
Твердили «Родина», «Народ».
И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей
О дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпали
В открытых копях Колымы!
А те, что вырвались случайно,
Осуждены еще страшней.
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
И молча, только тайно плача,
Зачем-то жили мы опять,
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
Но не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы!
За облик призрачный, любимый,
за обманувшую навек
пески монгольские прошли мы
и падали на финский снег.
Но наши цепи и вериги
она воспеть нам не дала.
И равнодушны наши книги,
и трижды лжива их хвала.
Но если, скрюченный от боли,
вы этот стих найдете вдруг,
как от костра в пустынном поле
обугленный и мертвый круг,
но если жгучего преданья
дойдет до вас холодный дым, –
ну что ж, почтите нас молчаньем,
как мы, встречая вас, молчим…
Вперед в прошлое. Мои исторические публикации