Чем покорила Беларусь великого писателя Ивана Бунина

Годы бунинского знакомства с Беларусью - с 1889-го по 1918-й. Все точки соприкосновения напрямую увязаны со станциями железной дороги. Самой печальной стала 26 мая 1918 года Орша, бывшая после Брестского мира большевиков с Германией пограничным городом. Это был, как выяснилось уже потом, день прощания 47-летнего Бунина с той частью родины, где властью стали приверженцы Ленина. В октябре 1919-го, когда исход Гражданской войны еще неясен, он провидчески пишет, что плакал тогда, "оставив за собой и всю свою прежнюю жизнь и развалины России, перешагнув в изгнание из нее новую ее границу в Орше, имя которой стало отныне для нас символическим".

А впервые побывал Иван Алексеевич на белорусской земле 19-летним, в первой половине декабря 1889 года. Юный сотрудник газеты "Орловский вестник" отправился по Орловско-Витебской и прочим железным дорогам в путешествие экономкласса: по словам его супруги Веры Николаевны, в Москву он приехал из Витебска, "не имея денег даже на ночевку". Но поездка осталась в памяти писателя надолго и ярко отложилась в написанной в эмиграции в Приморских Альпах "Жизни Арсеньева", в которой реальные события бунинских молодых лет переплетены с художественным вымыслом. Вполне подлинна, например, мотивация уехать в эти места: "Очень нравятся слова: Смоленск, Витебск, Полоцк..."

Это был новый мир для будущего нобелевского лауреата. Вот картина морозного витебского вечера: "Я шел как очарованный в этой толпе, в этом столь древнем, как мне казалось, городе, во всей его чудной новизне для меня". Новизна чудна потому, что привычная для него среда обитания, как признавался Бунин в июне 1926 года, сводилась к "той сравнительно небольшой местности, самые дальние окружные точки которой суть Курск, Орел, Тула, Рязань и Воронеж", откуда корнями "чуть ли не все крупнейшие русские писатели". В Витебске и Полоцке все по-другому, и юный литератор, чьи стихи уже напечатал журнал "Родина", в ту пору еженедельный, расстается с романтическим образом старинных городов, которые он давно хотел увидеть.

Увидел же после снежного Витебска зимний полоцкий дождь. "Когда я наконец попал в действительный Полоцк, я, разумеется, не нашел в нем ни малейшего подобия выдуманному. И все-таки во мне и до сих пор два Полоцка - тот, выдуманный, и действительный. И этот действительный я тоже вижу теперь уже поэтически: в городе скучно, мокро, холодно, сумрачно, а на вокзале теплый большой зал с огромными полукруглыми окнами, уже горят люстры, хотя на дворе еще только смеркается, в зале множество народу, и штатского, и военного, поспешно наедающегося перед приходом поезда на Петербург, всюду говор, стук ножей по тарелкам, запах соусов, щей, которым дуют туда и сюда летающие лакеи..."

Этот фрагмент "Жизни Арсеньева" пронзительно реалистичен, за вычетом одной детали: в 1889 году поезда из Полоцка в Петербург еще не ходили. А вот дождливым летом 1912-го, когда Иван Алексеевич с женой проведет целый месяц на севере Витебской губернии в имении Клеевка у вдовы Марии Павловны Миловидовой, такое сообщение по железной дороге уже было запущено. Видный исследователь жизни и творчества Бунина Александр Бабореко (1913-1999 гг.) писал о том, что в Клеевке "типично белорусский пейзаж", и о том, что писатель изучал там через говоры местных крестьян белорусский язык. Полоцк от этих мест недалече - именно там, в Николаевском соборе, венчалась хозяйка имения Миловидова, и разговоров о древнем городе в Клеевке было не избежать.

Именно тогда вновь возникнет в бунинском воображении выдуманный в юности Полоцк, а в январе 1916 года из-под его пера выйдет известное стихотворение "Князь Всеслав":

Что ж теперь, дорогами глухими,

Воровскими в Полоцк убежав,

Что теперь, вдали от мира, в схиме,

Вспоминает темный князь Всеслав?

Только звон твой утренний, София,

Только голос Киева! - Долга

Ночь зимою в Полоцке… Другие

Избы в нем и церкви и снега…

Бунинский Всеслав далек от прославленного "Словом о полку Игореве" реального полоцкого князя, в сентябре 1068 года на семь месяцев получившего власть в Киеве, после чего правившего в родном городе долго и счастливо. Но упрекать большого художника в вольной интерпретации истории грешно, куда важнее яркость психологического портрета. В мае 1926 года Иван Алексеевич еще раз вернется к теме в маленьком тексте "Софийский звон", заострит ее на ностальгический эмигрантский мотив. Всеслав по этой версии "вынужден был бежать в Полоцк и доживать там свои дни в глухой обители, в схиме. Но никогда не мог князь-схимник забыть Киева, говорит предание: каждый раз, как слышал он на рассвете, сквозь тонкий предутренний сон, колокола полоцких церквей, просыпался он с радостными слезами на глазах, ибо мнилось ему, что он на родине, в Киеве и что это звон киевского Софийского собора". И мнится это отнюдь не князю XI века, а теряющим надежду дотронуться до родины рукой изгнанникам ХХ столетия: "Теперь часто кажется мне, что многие из нас уподобляются порою князю Всеславу. Да будет, да будет так".