Константин Зарубин: Шла по берегу подёнка
- Иллюстрация: Наталья Ямщикова
Иллюстрации Натальи Ямщиковой
Примерно в 9:50, пропустив на места E и F молодую пару из Киева, я выключил телефон. Сто минут спустя, около половины первого по рижскому времени, снова включил его.
Публичная развязка Сашкиной драмы уложилась в эту сотню минут. Он пришел на матфак в 11:25, пока я жевал бутерброд над Балтийским морем и ни о чем не подозревал.
Я даже не знал, что у Сашки Лунина была драма. Он писал мне из Юрмалы, но ни разу не заикнулся о Кире. Я потом специально перечитывал его сообщения. Ни одного намека. Сплошная фантастика, политика, погода и вариации на тему «приезжай — вздрогнем!»
Вплоть до письма, отправленного в день моего прилета. В 11:11. Четыре единицы. Вернее, пять, если вдобавок поделить 11 на 11. Он меня еще в шестом классе доставал этим ребусом. «В каком времени суток пять единиц? А? Ну в каком?» Отлично помню, как он спрашивал и хихикал — по-своему, по-доброму. Он и сейчас так смеется. Добрее всех.
Я включил телефон, пока ждал багажа. На табло уже горел Stockholm, но лента еще не двигалась. Все мои попутчики выстроились вдоль нее вальяжной шеренгой.
Телефон выдал несколько трелей. Сообщение от мобильного оператора: Välkommen till Lettland! и т. д. Напоминалка с французскими глаголами. Семь писем в почтовом ящике, включая ссылку на танцующих медведей (от жены), четыре ненужных извещения (от социальных сетей) и очень странную исповедь от Alex Lunin.
Ни вступления, ни пояснений не было. Сашка часто так делает, когда сильно нервничает. Перескакивает с внутренней речи на внешнюю без предупреждения. Словно забывает, что у разных людей в голове разная информация.
«Понимаешь, среди прочего сброда у меня в голове орудует сентиментальный подонок. Он каждый день представляет, что Кира умерла. Физически умерла. Утонула в море, попала под грузовик, ангину запустила. Мало ли что бывает.
Но нет, черта с два. Она переживет этот август, этот сентябрь, этот год бесконечный, и будет жить дальше, все пятнадцать тысяч своих крошечных "жизней". Или сколько ей еще положено по статистике. И сентиментальный подонок не может ей этого простить. Само собой, удельный вес этого подонка во мне уменьшится со временем, то есть я хочу верить (какой-то другой, более парадной частью себя), что уменьшится. Но до полного бессилия он не съежится никогда. На это просто не хватит оставшихся лет.
Я не выгораживаю других обитателей своей головы. Я хочу припечатать их всех, без разбора, запоздало и не всегда заслуженно. Всех. Потому что они орудуют днем, когда есть иллюзия выбора, а сны по ночам вижу только я: бесцветная, дырявая, рваная связка. Посредник — безвольный, безголосый и затюканный. Призрак на побегушках у призраков. Понимаешь?»
Я, мягко говоря, не понимал. Отчетливо помню, как подумал, что Сашкин ящик хакнули и теперь шлют с него лютый спам из бескорыстной любви к искусству.
Там было еще много текста, очень много, но в аэропорту я его не прочитал. Во-первых, дернулась и поползла багажная лента, а во-вторых, телефон в руке заверещал. Кто-то звонил мне с местного номера.
— О да! — воскликнул я, поедая глазами отверстие, из которого вываливались сумки. — Алло!
Я думал, это Сашка. Иначе бы ответил по-европейски. Назвал бы сразу свое имя. Но кто, если не Сашка, мог звонить мне с латвийского номера?
— Здравствуйте, — сказал чужой женский голос. — Это Константин?
— Да.
— Константин Зарубин?
Женщина произносила мое имя с четким «о» в безударном слоге. Интонация была ровная, сухая.
— Совершенно верно.
— Извините, что мы вас беспокоим. Вы в Риге, да?
— ... В аэропорту, — нехотя подтвердил я. — А с кем имею честь?
— Что? — не поняла женщина.
— С кем я разговариваю?
— Простите. Это из полиции вам звонят.
— Ого. Это по какому же поводу?
— У нас находится человек. Александр Лунин, гражданин Республики Словения. Он утверждает, что знаком с вами. Это правда?
Пока она говорила свои удивительные слова, на ленте показался мой темно-синий походный гроб на колесиках.
— Правда.
— У вас сейчас есть время? Вы можете приехать к нам? В такси надо просто сказать: «Улица Алисес, полиция».
— Да, конечно... — Я нагнулся и стащил сумку на пол. Край сумки задел девушку, облаченную в форму юной шведской туристки: лосины и белый балахон. — Ой, förlåt!.. Извините, я не вам. Я подъеду! Конечно! Какая улица, вы сказали?
— Улица Алисес. Кирпичное здание, вокруг него забор. Таксист должен знать.
— А-ли-сес... Я прямо — я щас же подъеду. Передайте ему, Александру, что я подъеду!
— Хорошо, — сказала женщина. — Спасибо. До свиданья.
Она повесила трубку прежде, чем я успел спросить, почему Александру Лунину не дали поговорить со мной самостоятельно.
Письмо
В такси я снова открыл Сашкино письмо.
«...Призрак на побегушках у призраков. Понимаешь?
Еще у меня в голове есть Демагог. Подленький ушлый демагогишка. Он убедил себя, что не требуется никакой ангины. Кира и так умирает каждую ночь. Из чего следует, что никакой "Киры" вообще не существует. "Кира" — фикция. Это мы все непрерывные, психологически последовательные, онтологически солидные, настоящие. А она — тело без начинки.
И знаешь, год назад я купился бы на это. Что там год — я бы и месяц назад купился на это. Я же, если подумать, всю сознательную жизнь был махровым дуалистом. Был — и в упор этого не видел.
Все мои представления о тождестве личности знаешь откуда росли? Из романа фантастического, который ты мне почитать дал на один вечер в пятом, кажется, классе. Я читал до двух ночи, потом еще утром за завтраком и в автобусе. Как он назывался? Я бы нагуглил, если бы помнил хоть что-нибудь, кроме инопланетян и самого главного: пересадки сознания.
Там переносные такие инопланетяне с хитрыми коробочками, то есть внутри коробочек — в виде информационных кристаллов. Направишь коробочку кому-нибудь в голову, нажмешь на кнопку — и в голову подселится инопланетянин. Кстати, вот еще помню: у них имена были геометрические. Додекаэдр, икосаэдр и т. п.
Ты должен это помнить. Ты мне тогда наврал, что книгу в библиотеку надо сдать на следующий день. Но я у тебя ее на полке видел в шкафу, в заднем ряду, много месяцев спустя».
На этом месте я прервал чтение, чтобы покраснеть, невольно прикрыть экран ладонью и покоситься на таксиста. Таксист был идеальный. Молча смотрел на дорогу, слушал свое латышское радио. Я для него существовал только в виде адреса и суммы на счетчике.
Книжка, которую вспоминал Сашка, называется «Дом скитальцев». Написал ее Александр Мирер. Я читал ее раз двадцать. Некоторые места до сих пор помню наизусть. Додекаэдров у Мирера нет — там геометрия попроще: Квадраты, Треугольники, Линии. И на коробочках для пересадки сознания там не кнопки, а ниточки, за которые надо дергать.
Но это все ерунда. Главное, что Сашке я действительно наврал. Книжка была библиотечная, с фиолетовым штампом на семнадцатой странице, но списанная. Родители принесли, когда библиотека закрывалась недалеко от нашей старой квартиры (я еще напишу про эту библиотеку). Я страшно боялся за свой драгоценный «Дом скитальцев». Ну, и жадничал, конечно.
А Сашка, получается, раскрыл мое вранье и ничего не сказал. Знаете почему? Расстраивать меня не хотел, скорее всего. Он такой. И был таким уже в одиннадцать лет.
«Выходит, — читал я дальше, — что я всю жизнь понимал человека, как завещали инопланетяне в коробочках. Всегда исходил из того, что "сущность" человека — чистая информация. Прорва информации, в принципе отторжимой от носителя. Поэтому носитель не имеет значения. От перемены железа софт не меняется.
Демагог в моей голове продолжает в это верить. Или делать вид, что верит, потому что иначе его доводы разваливаются, и Кира возникает из обломков прямо в куцем черном платье, которое на ней было в день нашего знакомства. Именно такая, какая есть. Потому что дуализм — дикая чушь, даже если он современный и хай-тековый и вроде бы не похож совсем на бабушкины сказки про нетленную душу, которую Господь пристегнул к бренному телу декартовской шишковидной железой.
Кира, которую я ЛЮБЛЮ (именно ЛЮБЛЮ, капслоком поверх всей наблюдаемой вселенной), не разлагается на прекрасный процессор и негодное программное обеспечение, закороченное в хлам каким-то редким вирусом. Она просто часть всего, что есть (бескрайнего, а может, даже безвременного и единого, привет Пармениду), и вопрос о том, насколько "завтрашняя Кира" тождественна "сегодняшней" или "вчерашней", не имеет ответа, потому что ни одна из этих "Кир" не является дискретной единицей. Я уже не говорю, что слово "одна" в этом контексте неуместно.
- Иллюстрация: Наталья Ямщикова
- брэд пит и кира
"Я" тоже кусок всего, что есть. "Я" ЛЮБЛЮ не последовательность "Кир", объединенных общими признаками вроде веснушек и шрама на левом колене. "Я" ЛЮБЛЮ не отдельные элементы некоего множества уже хотя бы потому, что моя "любовь" неотделима от "Киры" — от той Киры, которая мне известна. Я люблю ее вместе со всеми ее "жизнями", как бы их ни определял Демагог. Проблема тождества личности не имеет ни решения, ни содержания, ни (это главное) отношения ко мне и Кире...»
Сашка настрочил все это в один присест, на скамейке рядом с университетом. Настучал на экране телефона. Отправил за четырнадцать минут до своего явления матфаку. Теперь я вижу, что в его сумбурной исповеди была сквозная нить, пускай и не ярко-красная, а довольно бледная. Но тогда я ее то ли не нашел, то ли сразу потерял. Или же — самый лестный для меня вариант — она вообще видна только задним числом.
Так или иначе, должен сознаться, что пропустил много абзацев. Не меньше трети всего текста. Перескочил к финалу, где пылкая заумь кончалась, а кроме таинственной Киры упоминался уже известный мне Клявиньш, горемычный аспирант. Ради Клявиньша, собственно, Сашка и торчал в Юрмале. Ради Клявиньша и ради «Летней школы комбинаторной оптимизации», затеянной одним из местных университетов.
«Я мог бы остаться здесь и в качестве себя. Меня бы с распростертыми объятиями взяли на факультет, я тебе рассказывал. Дом юрмальский можно купить не очень дорого, оба этажа, они и ремонт почти закончили за этот месяц.
Никакие сестры, даже Кирины, не могут мне запретить селиться, где я хочу. Латышский я всегда хотел выучить, с детства еще, когда нас с Наськой родители в Юрмалу привозили. На работу бы ездил с той же платформы, что и в детстве, когда пасмурно было и мы в Ригу ездили гулять. Там и здание то же самое стоит, подремонтированное только, и пахнет так же, как в восьмидесятые.
Но на самом деле я не знаю, имею ли право остаться. Потому что свора подонков у меня в башке рано или поздно погонит меня караулить Киру, а там и еще хуже. Плюс Клявиньш. Помочь я ему так и не сумел, убедить щадящими намеками тоже не сумел. Разъяснять ему прямым текстом, почему никакой Journal of Combinatorial Theory или даже Integers его нынешнюю работу никогда не напечатает, — это нужен какой-то железный человек с отключаемым сердцем. Не я, короче. Ты если б с Клявиньшем поговорил пять минут, ты бы понял, что я имею в виду. Это примерно как ребенку объяснять, что Деда Мороза нет, Новый год отменили, а мама ушла в магазин и потерялась по дороге.
Выход один: поменяться местами. Я к нему ездил ночью, пытался настроить на это. Он, как и следовало ожидать, переполошился, долго не мог понять и успокоиться, но дело наживное. Я ему помогу в любом случае. Теперь важно не рефлексировать и не оглядываться. Так что ты в курсе дела, Костыль. До скорого».
Я закрыл почту и убрал телефон в карман. Остаток пути до кирпичного здания на улице Алисес я смотрел в боковое окно и ничего там не видел. Пальцы барабанили по коленям — в такт радио.
Я редко бывал столь же далек от курса дела, как в том рижском такси, после Сашкиного письма и звонка из полиции.
Научное достояние Словении
В полиции меня провели в кабинет на втором этаже. На двери кабинета светлело прямоугольное пятно с двумя дырочками по краям. Табличку, видимо, как раз меняли. Внутри было просторно, аскетично и пахло ремонтом. За столом сидел одетый в гражданское и клетчатое мужчина лет сорока пяти с обширными залысинами. Он прижимал к уху телефонную трубку и выглядел несчастным.
— Ййес... Ййес... — повторял он. — Ай андерстэнд... Андерстэнд...
Он явно кривил душой. Девушка по имени Лига, которая меня привела, смотрела на его мучения с материнской ухмылкой. Она была рослая, статная, в форменном пиджаке с двумя полосками на погонах.
Примерно через минуту мужчина прикрыл трубку ладонью, бросил мне «хеллоу» и по-латышски обратился к сотруднице. Я, естественно, не понял ни слова, но в его голосе сквозила мольба.
Вняв мольбе, Лига отобрала у него телефон. Коряво, но бойко заговорила по-английски про Александра, которого увезли в лучшую больницу, к лучшим специалистам. Александр, заверила она, совершенно жив. Ему будет совершенно хорошо. Вы правы, это ошибка, он совершенно никого не убил.
Лига (это я узнал значительно позже) была последним звеном длинной телефонной цепи.
Когда полиция увела Сашку с матфака, там сначала полчаса отходили от шока; потом решились-таки позвонить в Марибор, в Сашкин университет. Дозвонились до секретаря его факультета. Та набрала декана, по совместительству большого Сашкиного приятеля. Декан в это время был в Варшаве. Заседал в президиуме конференции с названием, содержавшим словосочетания «скобки Пуассона» и «квантовая симметрия».
Выслушав секретаря, декан выбрался из президиума в коридор. Он хотел вызвонить словенского посла в Риге. Такого не нашлось. У Словении нет постоянного дипломатического представительства в Латвии. В итоге декан позвонил в посольство в Варшаве. Пытался для верности дозвониться еще и до консула в Питере, но там не взяли трубку.
Декана зовут Джэк Васта, он же Джакомо Васта, родом из Чивитавеккьи, с научной степенью из Корнелльского университета. Математик он, по словам Сашки, первоклассный, но словенский язык ему учить лень, да никто от него этого особенно и не ждет.
Я это к тому, что все звенья цепи, начиная с рижского матфака, говорили друг с другом по-английски. Интерпретации множились, подробности мутировали, страсти накалялись, и до МИДа Латвии (а сотрудница варшавского посольства позвонила прямо туда) докатилась версия, от которой стыла кровь в жилах.
Любляна, услышали в МИДе, потребует официальных разъяснений, всестороннего расследования и далее по списку. Будет скандал на всю Европу. Господин Лунин — «научное достояние Словении» (Дж. Васта, личн. корреспонденция), «математик мирового значения» (там же). Бесцеремонное задержание господина Лунина по абсурдному обвинению — это неслыханно и очень, очень плохо. Расправа над собственным аспирантом?!? Погром в университете?!? Заложники?!? Подделка паспорта?!? До такого, сказала сотрудница посольства, только в Северной Корее могли додуматься. Ну, может, еще кое-где, допустила она после короткой паузы. Но в ЕС это неприемлемо.
В МИДе про Сашку никто ничего не слышал. Оттуда позвонили в МВД, и цепь временно замкнулась, потому что МВД позвонило в университет и со второй попытки вышло на матфак. Завкафедрой дискретной математики, запустивший карусель своим звонком в Марибор, рассказал, как все было на самом деле. Он же сообщил, что Александра Лунина увезли в участок номер восемь на улице Алисес.
В общем, МВД позвонило на улицу Алисес. Приказало мужчине в гражданском и клетчатом лично успокоить словенцев в Варшаве. Именно это поручение он и спихнул при мне на Лигу с двумя полосками на погонах.
Когда Лига успокоила Варшаву, вспомнили про меня. Ненадолго.
— Присядьте, пожалуйста, — мужчина указал на стул в углу. — Подождите, пожалуйста.
Я прислонил свой гроб на колесиках к стене. Сел на указанный стул.
В следующий раз меня вспомнили через двадцать две минуты. Все это время мужчина в клетчатом продолжал куда-то названивать, теперь уже по-латышски. При этом он одной рукой выстукивал буквы и цифры на компьютере. Лига выходила и возвращалась с листками бумаги. Происходил обмен репликами. Иногда он сопровождался смехом.
Как до сих пор пишут в районных газетах, царила непринужденная рабочая обстановка.
— Извините, — сказали мне в конце концов. — Сейчас.
Мужчина встал из-за стола и вышел из кабинета вместе с Лигой. Еще через пятнадцать минут, когда я начал читать все мировые новости по третьему разу, он вернулся, без Лиги. Остановился напротив моего стула.
— Извините.
Я поднялся, чтобы не глядеть на него снизу вверх.
— Ничего страшного.
— Александр Лунин сказал, что вы его друг.
— Мы в школе вместе учились. Что с ним? Он в больнице, я правильно понял?
— Да. Его... проверяют. Сначала мы его сюда привезли. Но сразу увезли. Это не наш случай, — полицейский в клетчатом рассеянно почесал переносицу. — Больница находится на улице Твайка. Это Саркандаугава. Вы знаете Ригу?
Я замешкался. Я точно знал, где вокзал, порт и кафе «Кафка».
— Нет. Очень поверхностно.
— Ну, ничего. Если вы таксисту скажете «психиатрическая больница», он сразу поймет.
Второй раз за текущие сутки латвийская полиция предлагала мне прокатиться на такси.
— Спасибо, — сказал я. — Вы за этим меня сюда вызывали? Чтобы лично сообщить мне адрес психиатрической больницы?
Полицейский озадаченно посмотрел на меня. Потом как будто вспомнил. Покачал головой.
— Нет. Понимаете, на Твайка — там хорошая больница, — начал он.
— Так.
— Там Александра проверят, успокоят. Сделают все, что надо сразу сделать.
— Так.
— Но дальше ему будет комфортней в другом месте. Есть частная клиника в Юрмале... — он отошел от меня к столу, вырвал страницу из ежедневника и что-то на ней написал. — Вот. «Янтарная обитель», — он протянул мне листок. — Клиника называется «Янтарная обитель». Или «клиника Вашека» — еще так ее называют. Вы можете там быть родственником?
— ... Быть родственником?
— Понимаете... — он явно выстраивал в уме формулировку потактичней. — У Александра хорошая страховка. Сейчас ему на Твайка поставят диагноз. Можно без проблем перевести в «Янтарную обитель». Только надо, чтобы близкое лицо одобрило перевод. Потому что диагноз будет такой, что у Александра временная нетрудоспособность. Ну, не нетрудо... а как это по-русски? Что он не может принимать решения.
— Э-э-э... Невменяемость?
— Невменяемость. Временная. Это надо для страховки. А если невменяемость, надо, чтобы близкое лицо одобрило перевод. Других близких лиц рядом сейчас нет. Мы связались с матерью и сестрой. Но они в Израиле. Вы знаете, наверное.
— Да.
— Сестра прилетит завтра утром. Вы поможете пока?
В голосе клетчатого полицейского послышались те же умоляющие нотки, при помощи которых он спихнул на свою сотрудницу Лигу разговор со словенским посольством. Как я узнал позже, устроить Сашку в «Янтарную обитель» ему приказало самое высокое начальство. Начальство боялось, что нагрянут словенцы, явится родня из Израиля, и вся эта заграничная публика объявит условия в государственной психушке неадекватными.
По-моему, зря оно боялось. Условия в психиатрическом центре на Твайка не самые страшные. Хотя отдельную палату в мансарде под красной черепицей Сашке бы там, безусловно, не отвели. Не говоря уже про вид на море, по краю которого в теплые дни позднего лета ходит Кира.
Да и врача, наблюдавшего Киру четыре года подряд, в психбольнице на Твайка тоже не было.
«Обитель»
Нормально поговорить с Сашкой в тот день так и не получилось. Когда я добрался до больницы, его уже накачали какой-то тормозящей наркотой. Он лежал на нерасстеленной кровати в трехместной палате, под безучастным присмотром крепкого медбрата. Один из соседей по палате читал цветастую газету с большими заголовками. Другой сосед отсутствовал.
На Сашке были серые летние брюки и бледно-голубая рубашка, расстегнутая на две верхние пуговицы. Льняной пиджак свисал с тумбочки у изголовья. Один выцветший кед стоял на полу, раскинув шнурки. Другой остался на ноге и вместе с ней упирался в спинку кровати.
— Саша? — позвал я вполголоса. — Лобач?
Он улыбнулся в мою сторону и вяло хлопнул ладонью по бордовому покрывалу.
— Привет, Костыль, — промямлил он. — Письмо мое получил?
— Ага, — я подошел ближе. — Спасибо.
Я заметил, что на Сашкиных лохмах, в прошлом беспросветно черных, проступила ранняя седина. До Риги мы пять лет не виделись вживую. Кроме черноты волос, впрочем, мало что изменилось. Все первичные признаки Лунина Александра были на своих местах: тонкая шея, профессиональная небритость, впалые щеки затравленного гения. Только глаза, погашенные медикаментами, не были похожи на Сашкины.
— Отлично, — ответил он, закрывая эти чужие глаза. — Значит, ты в курсе.
Я хотел возразить, но одернул себя.
— Ага, — кивнул я. — Потом — в смысле, завтра — поговорим обо всем.
— Ммм, — утвердительно промычал он. — Поговорим.
Нужный диагноз Сашке ставили до половины шестого. Я сидел во дворе больницы на своей сумке и очень хотел есть. День был ясный и свежий. То ли дождь прошел ночью, то ли в Риге в конце августа так положено.
Наконец выкатили Сашку в инвалидном кресле. Микроавтобус, все это время стоявший напротив больницы, подъехал к крыльцу и оказался машиной «Янтарной обители». Сашку взяли под руки и завели в салон. С ним сел медбрат из «Обители», на вид чересчур хрупкий для своей профессии. Я сел рядом с водителем.
Когда мы отъехали от больницы, Сашка подал голос. Я сначала не разобрал слова. Думал, он обращается к медбрату. Но тот постучал меня по плечу.
— А? — я обернулся.
— Возьми ключи, Костыль, — повторил Сашка, глядя в пространство не своими глазами. — От дома. Они в портфеле.
Медбрат вопросительно посмотрел на меня. У него на коленях лежал кожаный портфель, исчерченный царапинами.
— Может, я весь портфель возьму? — предложил я. — Если он больше не в статусе вещественного доказательства.
— Да-да, — засуетился медбрат. — Конечно, возьмите, — он протянул мне портфель. — Вы же будете присутствовать при оформлении, да?
— Обязательно.
До «Янтарной обители» мы доехали за полчаса. Нас встретили на улице, у главного входа, в сени образцовых сосен и раскидистого козырька над крыльцом. Высокая немолодая женщина с деловой стрижкой представилась Валентиной, главврачом. Рядом с ней участливо жался мужчина по имени Янис, «старший специалист». Он был гладкий и хрупкий, как медбрат из микроавтобуса.
Валентина уважительно взяла Сашку за локоть и увела в сверкающие глубины клиники. Меня поразило, как она при этом говорила с ним: бесперебойно, негромко, вдумчиво, убедительно и сплошь о постороннем и приятном. Речь Валентины завораживала. Хотелось идти следом, слушать.
Но я остался в регистратуре, с Янисом. Он принес мне кофе, которого я не просил, и разложил передо мной бумаги, покрытые мелким шрифтом. Все было по-латышски. Янис полез в компьютер, чтобы распечатать перевод. Я остановил его. Меня подташнивало от голода и запаха кофе.
— Это ведь на один день, я правильно понимаю? Завтра, когда его сестра приедет, вы же все равно по-новой будете оформлять? С ней?
В общем, я поставил четыре подписи в местах, отмеченных галочкой, и заплатил пятьсот двадцать евро за первые сутки. Сашка, естественно, мне их потом вернул. Страховка у него и правда неплохая. Неделю «Обители» ему покрыли без вопросов.
Разговор с Валентиной
Когда я распрощался с Янисом и покатил сумку к выходу, вернулась главврач Валентина.
— Я провожу вас до ворот, — сообщила она.
Мы вышли из клиники.
— Вот по этой дорожке, — показала Валентина.
Она повела меня по дорожке из рыжей плитки, живописно присыпанной сосновыми иголками. Иголки — я потом спрашивал — не убирают специально. Для атмосферы.
Метров через двадцать, напротив очередной сосны, Валентина остановилась.
— Вы давно знаете Александра?
— В школе вместе учились. Он после третьего класса к нам пришел. Сколько это уже получается... — пока я вспоминал и вычитал, на краю сознания мешался праздный вопрос про сосны. Откуда они здесь такие высоченные и ухоженные? Здание клиники вроде новое, на бывший санаторий или партийную дачу не похоже. — Это двадцать восемь лет получается. Двадцать восемь лет мы с ним друзья.
— Близкие друзья?
— Ну-у... В последние годы реже видимся, конечно. По разные стороны Европы живем, у каждого своих дел выше крыши. Но пока не разъехались, общались постоянно. В школе, — я глуповато усмехнулся, — так вообще каждый день.
Каждый вечер, чтобы быть точным. У Сашки, у меня, на терриконике, у моста железнодорожного через Плюссу. Программа не менялась: сначала уроки в один присест, потом страстная болтовня про книжки, космос и будущее. Кажется, изо дня в день говорили об одном и том же. Но почему-то не надоедало. И девочки — ведь без конца же трепались про девочек, когда грянул пубертатный период. Наверняка вербально-заочно перетрахали все, что двигалось и пахло дешевой косметикой. Но хоть убей не помню ни одной такой беседы. С Точилой помню, с Яйцом помню, с Зеком помню. С Лобачом, то есть с Сашкой — нет. Только книжки, космос и будущее.
— У него бывали раньше похожие эпизоды? — спросила Валентина.
— Похожие на что? Мне до сих пор никто ничего толком не объяснил.
— Простите. Похоже все это пока на психоз. Трудно с ходу сказать, на какой почве, но симптомы четкие. В среду, со слов коллег, резко изменилось поведение на работе. Появился беспричинный смех, немотивированные реплики, странные монологи на посторонние темы. Вчера Александр ушел с семинара. Сказал студентам: «Я отменяюсь». Вышел из аудитории…
— Что, простите, он сказал?
— «Я отменяюсь». Так мне передали. Ушел и перестал на звонки отвечать. В первом часу ночи без предупреждения пришел на дом к своему аспиранту…
— Это Клявиньш который?
— Вам видней — мне не сказали фамилии. У него Александр просидел до начала третьего. В чем-то убеждал. Я как-то не вполне поняла, в чем именно. Аспирант утром звонил в университет в состоянии, близком к истерике. Плакал. Но по аспиранту, похоже, вопросов нет. Его знают на Твайка, у него история депрессии, последний тревожный невроз был меньше года назад. А вот про Александра мы ничего не знаем. Вы не помните какие-нибудь психические расстройства? Приступы паники? Депрессии?
Я замотал головой. Вспомнилось, как Сашка рыдал, когда получил первую и последнюю тройку по химии. В девятом классе. Но какое это расстройство — порыдал и успокоился. Тем более что химичка та одну четверть только у нас вела. Уехала в Новгород.
— Нет. Ничего такого не помню. За последнее время не ручаюсь, конечно. За последние лет двенадцать. Но в школе он всегда спокойный был, как танк. В институте тоже. Спокойный, уравновешенный. Шутил всегда много. На фоне большинства математиков он вообще экстраверт почти. На дискотеки ходил добровольно...
Валентина вежливо улыбнулась.
— Понимаю. Спасибо. Мы переговорим с его родными сегодня. Вы надолго в Латвию?
— Не знаю даже теперь. Обратный билет на понедельник на утро.
— Все будет хорошо, — нараспев заверила Валентина. Видимо, эти слова воспроизводила отдельная, еще более автоматизированная область ее головного мозга. — Причин для беспокойства я пока не вижу. Приходите завтра, — певучий тон кончился. — Вы в Риге остановились?
— Здесь, в Юрмале, — я указал большим пальцем произвольное направление. — Саша коттедж снял. Этаж в коттедже. Улица Викторияс, двадцать восемь. Это далеко, не подскажете?
— Ой, да какое там далеко. Это совсем рядом. Пятнадцать минут бодрым шагом, не больше.
Она довела меня до резной калитки в высоком заборе из побеленного кирпича и объяснила, как дойти до улицы Викторияс. Я зачем-то спросил, есть ли по пути общепит. Валентина не задумываясь назвала десяток заведений. Каждое надо было непременно посетить, а в некоторых надо было еще и непременно попробовать то-то и то-то.
Я поблагодарил ее. Выразил стандартную радость по поводу того, что мой друг в надежных руках. Пожал надежную руку на прощание. Но так и не рассказал про исповедь, которую Сашка отправил мне за четырнадцать минут до появления на матфаке. Даже не подумал об этой исповеди, если честно. Сашкина госпитализация, отупляющие препараты, разговоры про психоз — все это по-прежнему казалось затянувшимся розыгрышем. Я по-прежнему считал Сашкино письмо письмом, а не симптомом психического расстройства.
Поел я в первом же ресторане на длинной улице с ресторанами. Пока жевал рыбную котлету, сообразил, что до сих пор не знаю, какую такую страшную выходку Сашка устроил на матфаке. Валентина не договорила до этого момента. Читать дальше >>
- Иллюстрация: Наталья Ямщикова
- ул. викторияс
Дом с ремонтом
Дом двадцать восемь по улице Викторияс я отыскал уже в сумерках. С третьей попытки из трех вычислил в связке ключ от калитки. Закатил сумку во двор и пережил приступ жгучей зависти к Сашке.
В первую очередь меня почему-то пробрали салатовые наличники на окнах. Сам дом был темно-зеленый, особенно в сумерках, и наличники сияли на нем, словно в краску подмешали люминофора. Далее душу разбередила веранда второго этажа — глубокая, огороженная резными перилами, за которыми не сразу угадывалась обшивка. Все три окна веранды были распахнуты. В правое окно самым краешком заглядывала ветка огромной старой яблони.
В задней части двора, за прекрасной некрашеной беседкой, росла сосна.
Под яблоней, да и по всему двору, валялся строительный мусор, напоминавший о ремонте на первом этаже. Но мою зависть не мог разогнать ни мусор, ни ремонт, ни гулкие раскаты попсы, долетавшие с длинной улицы, утыканной ресторанами. Передо мной все равно была волшебная прибалтийская дача. Такая, в какую постоянно тянет сбежать от всего на свете. Сидеть там, как Чуковский в Куоккале или академик Павлов в Келломяки. Нюхать сосново-яблочный воздух, ходить на море в шесть утра. И вот, стало быть, кое-кто, не будем показывать пальцем, ездит сюда в командировки. Снимает резную веранду на деньги налогоплательщиков. Влюбляется в таинственную Киру с веснушками. А когда у этого кое-кого крыша от любви едет, пол-Европы немедленно встает на уши и эвакуирует его из волшебной дачи в волшебную клинику с видом на море. Шоб я так жил.
Когда приступ зависти прошел, я поправил на плече лямку Сашкиного портфеля и покатил сумку дальше. Вход был сзади, через одноэтажную пристройку напротив беседки и сосны. Я вошел. Долго искал выключатель. В конце концов обнаружил его под неотесанной доской, приставленной к стене.
Пахло краской и чем-то горелым. В ободранной пустой гостиной лежали рулоны обоев. На крючках в прихожей висела рабочая одежда, заляпанная всем, что ляпается.
— Добрый вечер, — сказал я на всякий случай.
Никто не отозвался, кроме коротенького эха. Гостиная была сквозная. Двустворчатая дверь на другой стороне выходила на нижнюю веранду.
Лестница была по эту сторону, в комнатке без окон между гостиной и прихожей. Я потащил сумку по скрипучим ступенькам. На площадке между пролетами увидел ботинки — видимо, Сашкины. Рядом с ботинками высилась стопка старых книг в авоське. У меня в груди снова заныло. Ёксель-моксель. Он еще и книги в авоське носит. Старые. На свою волшебную прибалтийскую дачу.
Третий ключ на связке, судя по всему, отпирал дверь в конце лестницы. Мне он в тот вечер не понадобился — дверь была открыта настежь. Я вошел в узкий коридорчик, увешанный фотографиями в рамках. Потом, уже утром, на фотографиях оказались черно-белые виды старой Юрмалы.
Слева была нетронутая спальня с чехлом на кровати. Справа что-то вроде кухни. Во всяком случае, там урчал карликовый холодильник, а у окна стоял стол с табуреткой. На подоконнике темнел электрический чайник. На столе и холодильнике теснились нетронутые пакеты, коробки и банки с едой. Даже на табуретке ждала своего часа бутылка вина. Вальполичелла.
Я включил свет и пару минут инспектировал выставленный провиант. Консервы и хлопья, ничего скоропортящегося. Только хлеб зацвел в дырявом полиэтиленовом мешочке.
Сыр, молоко и кефир стояли в холодильнике, столь же нетронутые. Я проверил срок годности молока. Он вышел за восемь дней до моего приезда.
— У-у-у, Лобач, — пробормотал я с чем-то вроде нежности. — Какой же ты все-таки Лобач.
Все было логично: Сашка приехал, накупил еды, а потом чем-то увлекся. Купленные продукты выпали из его оперативной памяти. Ел он, вероятно, в кафешках. Какие-нибудь йогурты пил на ходу. Когда приходил домой, проносился мимо — к объекту увлечения, скорее-скорее-скорее.
Я прошел пять шагов до конца коридорчика. Открыл дверь в Сашкину комнату.
Она была не маленькая, примерно четыре на пять. Два больших окна смотрели на веранду. Их разделяла дверь — такая же двустворчатая и распахнутая, что и на первом этаже. Воздух был прохладный и яблочный, совсем как во дворе.
Слева от порога комнаты стоял икеешный торшер. Я дернул нитку. Энергосберегающая лампочка долго набирала обороты, но масштабы Сашкиной увлеченности поражали уже в полумраке.
Кровать, полуторная и низкая, была задвинута в угол и застелена мятым покрывалом. В другом углу стоял узкий шкаф цвета давешних салатовых наличников; на приоткрытой створке висели брюки и пара рубашек. Перед правым окном простирался овальный лакированный стол, тоже явно откуда-то передвинутый. На краю стола мигал синим огоньком дремлющий ноутбук.
Стол и кровать Сашка передвинул для того, чтобы расчистить пол. А пол он расчистил для того, чтобы завалить его книгами и распечатками.
Книги лежали на половицах стопками, по три-четыре штуки. Расстояние между соседними стопками составляло около полуметра. Уже утром я понял, что стопки выстроены вдоль прямых линий. Они были узлами невидимой сетки с ячейками-ромбами. В лучших Сашкиных традициях.
Распечатки, схваченные степлером, валялись безо всякой системы.
Я снял с плеча портфель. Поставил его к ножке торшера. В центре комнаты, в одном из ромбов, лежал половик, сложенный вчетверо. Я подошел к нему. Это, видимо, было место для чтения. Сашка всю жизнь читает на полу. Скрутит ноги по-турецки, упрет книжку в сгиб руки — и вперед.
Усаживаться по-турецки я не стал. Опустился на колени. Прочитал названия верхних книг в окружающих стопках.
Впереди: Personal Identity.
Справа: Problems in Personal Identity.
Слева: The Human Animal: Personal Identity without Psychology.
Сзади: Philosophy, Psychiatry and Psychopathy: An Exploration of Personal Identity in Mental Disorder.
На корешках белели библиотечные нашлепки.
Я перебрал все четыре стопки. Все книги были из университетской библиотеки. Почти каждая содержала в названии personal identity. Только одна, немецкая, задавалась главным вопросом про мозг: Kann das Gehirn das Gehirn verstehen? Gespräche über Hirnforschung und die Grenzen unserer Erkenntnis. Сашка в Мюнстере учился после СПбГУ. По-немецки он читает свободно.
Не вставая с колен, я пополз по комнате — от стопки к стопке. Ползал минут двадцать. Ворошил распечатки, читал обложки, просматривал содержания, пробегал глазами куски случайных страниц. Науки не менялись: философия сознания, психиатрия, психопатология, нейрофизиология. Большинство книг так или иначе касались природы личности, ее тождества или распада. Процентов девяносто по-английски, кое-что по-немецки. На русском имелась «Клиническая психология», невзрачный учебник для вузов, и бурая от времени брошюрка под названием «Феномен "пунктирного" самосознания. Результаты клинических наблюдений в психиатрической больнице г. Кутаиси». А. Бенидзе, Т. Чибалашвили, издательство Тбилисского университета, 1979 г.
Работа А. Бенидзе и Т. Чибалашвили, впрочем, нашлась не в стопках и даже не на полу. Сашка оставил ее на стуле возле овального стола. Я встал с колен и сел на стул боком к столу, держа раскрытую брошюру в руке. Страницы потемнели настолько, что блеклые буквы, напечатанные паршивой кр