«Патриарх Пимен написал „благословляю“, а рукоположил меня только через 5 лет», — протоиерей Николай Соколов

Ну вы думаете, что это вот в первую очередь было связано все-таки со временем, когда действительно он был  ну очень, очень сильно связан там по рукам и ногам? Или вообще, в том числе и патриарший крест как таковой здесь он имел в виду?

Здесь было, видимо, вместе. И ситуация, которая была связана с его бытованием, и одновременно как патриарший крест, который он должен был нести, и с достоинством нести, и одновременно представлять Церковь в том виде, как она уже была востребована и окружающими людьми — и православными, и не православными, и власть имущими, как один …ийский человек сказал: «И всем, и всякому во избежание зла. Собачке дворника, чтоб ласковой была….» — помните, кто-то сказал.

(Смеются.) Да, да.

Надо было так вести себя, чтоб всем. Ну это был очень тяжелый крест, очень. И вот момент помолиться у любимой иконы, побыть наедине с любимыми людьми: к нему приходили люди, встречались там, с кем он хотел встретиться, это была для него радость великая.

А вот если вы мне позволите такой вопрос, у вас же очень много разных послушаний и многолетних. А вы когда-нибудь себя ловили на чем-то таком похожем, когда вы думали: вот я бы сейчас все отдал за то, чтобы что-нибудь более простое делать? Вам знакомо это чувство самому?

Нет. Потому что я воспринимаю всё как Промысл Божий. И конечно, если Господь с меня снимает определенные послушания, которые мне… не мной лично востребованы и хотел добиваться их, ну их освобождают, я считаю, что так и нужно. Со временем, поработав в Патриархии более 10 лет, мы расстались  с этим заведением, постольку поскольку было желание некоторых людей там меня не видеть просто. Ну и получил благословение Святейшего на служение на самом мирном приходе — Ваганьковское кладбище. Там все мирно и хорошо (смеются). И поэтому, значит, это было снято с меня. В душе я переживал, потому что, конечно, столько лет проработав и так вот всё… Ну я уже был в сане священном, как дьякон, поэтому спокойно пришел туда. И вот, пройдя другие послушания, я понимаю, что не искать своего и от того, что предлагают, не отказываться.

Батюшка, а вот хорошо известно, что на ваше вот такое становление как христианина огромную роль оказало влияние ваших дедушки и бабушки.

Да.

Николая Евграфовича и Зои Вениаминовны.

Да.

И вы много раз вспоминали об этом, и это такие пронзительные очень и очень важные, мне кажется, для нас для всех ваши воспоминания. А вот вы можете сказать, что был какой-то, ну я не знаю, вот главный такой урок веры, что вы в первую очередь вспоминаете, когда слышите их имена, например, или просто их вспоминаете их?

Я даже не вспоминаю — я молюсь за них. Потому что это люди, которые как бы духовно сотворили меня тем, кого вы сегодня видите. Когда мне было 12 лет, я впервые получил личное Евангелие от них. На русском языке. И на обложке Евангелия с тыльной стороны были написаны слова, дедушка написал, что: «Ищите прежде Царствия Божия и правды его».

Да.

Известное выражение.

Да.

А бабушка написала: «Дитя вечности, не угождай духу времени». Вот эти пронзительные слова — они  на всю жизнь для меня были как залог того, что путь указан, идешь по этому пути. Куда он приведет тебя, от тебя зависит. Просто вера — это есть выражение свободной воли: иди за Господом. Насильно никто верующим не делается. Вот их пример веры, которые претерпели и революцию, и голод, и потерю близких — всё, и остались верными Церкви, хотя очень много было искушений и соблазнов: и в то время, когда они только начинали свой путь христианина, и когда уже были зрелыми христианами, когда люди к ним приходили, чтобы получить капельку утешения от них. Дед рассказывал, что он приходил, когда первые годы он стал христианином, это 20-е годы, начало, он посещал много храмов разных, не зная, где лучше. И больше всего ему нравился Введенский. Он ходил, слушал проповеди. «Такие, — говорит, —проповеди, плакали все, невозможно было уйти оттуда без слез». Кто (нрзб — прим. ред.) … , помните, знаете…

Да.

…знаете по истории Церкви, по всему. И чем закончилось все это.

Да, обновленчеством.

Обновленчеством, да, которое… И потом, только благодаря тому, что Господь привел через тюрьму дедушку в маросейский приход, и там он встретил отца Сергия, сына отца Алексия, преподобного, и других великих, хороших, добрых, светлых людей. И образовалась Маросейская община, которая до сих пор сохраняется в нашей среде тех же: во мне, в наших преподавателях в Сретенке — Скуратов, Ефимов, ну многие — это все же, все выходцы из Маросейской общины, и показали ту веру, которую они сохранили до наших дней. Это просто Промысел Божий великий.

А вот эти замечательные слова, которые вам бабушка написала, они ведь такие… ну они могут и обличать, да, если.

Да.

Вот приходилось вам себя ловить на том, что?

Да, очень часто приходилось. Особенно в молодости, когда, значит, страсти кипят, нужно было ходить — училище, консерватория, надо было и концерты и всё. И я вспоминаю, что никогда не выговаривали мне, что я пришел в 12, в час, в два ночи, а бывает, и позже приходил. И только прихожу, всегда у меня на столе лежит булочка калорийная, стаканчик кефира стоит и написано, что: «Тебя уже нет до двух часов ночи. Была на твоей могиле, посадила цветы, плакала. Помни, люблю тебя. Бабушка». Вот и все. Никаких замечаний, только это. И еще подписывала, иногда, бывало, когда уже совсем, говорит: «Коля, береги честь смолоду». Вот кратко. Она была педагогом, поэтому то, что она говорила, это было, проходило через сердцевину ее души и сердце. И немногословие, вот четкое указание на тебя самого, каков ты сегодня есть. А приходил разный. Молодость есть молодость.

Ну да, да. А вот понятно, что вот, скажем так, ветвь священства в вашей семье тут совершенно уникальная.

Да.

Более трехсот лет и прочее.

Триста лет с лишним, да.

Да. И как-то вы были этим, с одной стороны, напитаны очень. Но когда вы стали уже священником, что для вас оказалось в этом служении самым неожиданным при всей вот этой такой мощной, так сказать, подготовке?

Владимир Романович, я боюсь сказать, но я себя священником представлял с детских лет, нам позволялось изображать священство. Это были мои братья: покойный владыка Сергий, епископ, другие братья. Я изображал из себя патриарха. (Смеются.) Да. Я вот сидел на месте, а они рядом стояли. «Вот ты говори, а не я». — «А что Коля все сидит, сидит, а мы все бегаем вокруг него?» — «Так я же глава Церкви».

Да, да.

Всё. И вот когда Господь меня привел к святому престолу и совершилась хиротония моя, то для меня это было, конечно, самое потрясающее, что, независимо от моего желания, произошла в храме святых мучеников Адриана и Натальи, где папа служил более 40 лет священником, настоятелем храма. Он меня водил вокруг престола. И это был день в честь Владимирской Божий Матери. Вот если все сопоставить, все моменты, которые: и первые мои службы, и дьяконские, и священнические, потом проходили в домовом храме в Патриархии, Чистый переулок, дом 5. А теперь я стою около этой иконы и думаю: за что мне такая радость, что вдруг Господь меня приводит. И вот ощущение в священстве, что я недостойный, вот это прежде всего: свою греховность, недостоинство я всегда ощущаю.

А вот вам, как человеку, который видел и, ну как говорят, старых священников, да.

Да.

И сегодня, конечно, вы сталкиваетесь вот с молодыми которые… ну в любом случае они живут в то время, в котором мы живем, и призваны тогда, когда призваны. Вот есть что-то, что, может быть,  самую большую вашу тревогу вызывает именно в плане молодого священства, что вас беспокоит, о чем вы переживаете, молитесь?

Есть вещи, которые пришли из XIX, XVIII века к нам сюда, как те традиции священнической жизни, которые закоренились полностью в тех отцах духовных, которых мне приходилось видеть. Это и мои духовники, это и близкие люди мне. Ну вот старцев я не говорю, отец Кирилл может известный.

Да.

Отец Иоанн и так далее и все. Но это люди, которые горели верой. Для них побыть лишний раз в храме — это было великое счастье. Время отсутствовало.

А вот сегодня я вижу многих вот, не могу оговорить никого, братья мои хорошие, собратья, с кем я служу, но в других храмах, в некоторых вот, смотрит: время — всё, мы уходим. Ну а почему не задержаться на час, на два, побыть просто в храме, посмотреть на иконы, может быть, кто-нибудь тебе скажет что-нибудь. Вот сами себя ограничивают в той благодати, которую могли бы получить здесь, отдав себя полностью на это служение. Да, мы вспоминали вещи, которые были у наших отцов и дедов, когда их арестовывали, храмы закрывались, на их глазах рубились иконы. И они вновь пришли в храм и так дорожили каждой минутой храмовой жизни. Сегодня, если скажешь, что: «А службы не будет» — о, хорошо, службы не будет, а мы свободны. Вот это, знаете, радость отсутствия службы меня удивляет, да. Но тем не менее это жизнь сегодняшняя. И второе, что священник никогда не должен думать, сколько он будет  материально обеспечен. По-моему, у Шекспира в «Ромео и Джульетте» есть такой: «И даже во сне он видел то, что он получит в новом приходе», Меркуцио сон. И конечно, этот момент никогда не должен быть. Я вспоминаю, когда меня рукоположили тоже всё, отец мой даже слова не сказал: «Коль, а сколько ты получаешь денег? (нрзб – прим. ред.)…  тебя на виду». Он говорит: «Господь все устроит». И воистину все устраивалось — не сразу, не каким-то моментом жизни.  А раньше ведь очень простым все было: папин крест одели, рясу одели, все, ну и хватало что-то всего. А потом, когда рядом есть любящие люди, как супруга, дети, то все это уходит на задний план и уже не думаешь об этом. Но если есть возможность что-то приобрести материальное — зачем: чтобы кому-то помочь. Вот этой помощи я сегодня не вижу от священников. Себе — да, а отдать — не то что трудно, об этом, может быть, и не задумываются.

НАДЕЖДА

Я читал, что ваша бабушка говорила, что тот, кто не прочитал «Войну и мир», тот себя русским человеком считать не может.

Это был ее такой конек. Она считала, что это основополагающая книга Льва Николаевича Толстого, и, если ты ее не читаешь, ты не знаешь многого.

А вот у вас как с этим романом отношения сложились?

Я этот роман читал, когда мне было где-то лет 16-18, я его прочел. Потом я открывал неоднократно и читал эпизодичные кусочки из этого романа чуть позже. И для меня очень важно было , что в этом романе я увидел историю России, которая идет от войны двенадцатого года с Наполеоном до нашего времени фактически, потому что все вот эти моменты общения России с западной культурой — они сегодня пышным цветом расцветают сегодня у нас. Оттуда пошли сорнячки, которые все: 25-й год, восьмисотый.

Да.

Все, все дальше на очереди. Поэтому роман очень много дает. А главное, что… о чем мне моя бабушка говорила: «Посмотри, в основе лежит все: и счастье, и радость, и смерть, и грехопадение, и все. А что сделала потом она? Пошла исповедовалась и причастилась, значит, за это всё». И поэтому, конечно… Ну я не говорю, что французский язык меня заставляли учить. Parler le français»  — половина романа на французском. Но это тоже нужно было.

Ну вот при этом в каком-то интервью вы говорили о своих любимых писателях. Были, значит, Чехов, Гюго, Ремарк. А Лев Николаевич не входит?

Нет. Я как-то Толстого не, не.

А Федор Михайлович как?

Я очень люблю Достоевского. Для меня Достоевский один из тех писателей, которые заставляют не просто читать, а задумываться о том, что читаешь. И мне очень важно, когда открываешь первую страницу, там эпиграф какой? Евангельский. Вот отсюда прочтешь евангельский эпиграф, кто у ног сидит в «Бесах» то? Гадаринский бесноватый — у ног Христа. И поэтому уже почитается по-другому уже, весь роман почитается. Наиболее мне близок роман почему-то даже не «Преступление и наказание», нет, ну «Братья Карамазовы».

«Братья Карамазовы».

Да, наиболее . Почему-то мне вот старец Зосима, Алеша, всё, эти искушения, соблазны, всё. Не знаю, почему-то мне этот роман. Но Достоевский не самый любимый писатель мой. Я его люблю, но у меня есть писатели, которые действительно… Вот Ремарка люблю очень.

А я вот как раз хотел спросить, потому что Чехов и Гюго даже понятны, а вот…а Ремарк почему?

Не знаю. Вот так вот за душу берет почему-то. Мне вот и такие…

Природа искусства, да.

Природа искусства, да. Когда вот некоторые вещи, допустим, я читаю: «Они играли там на скрипке» — я же скрипач по прежнему был, поэтому какие-то музыкальные произведения, некоторое общение, что они пили там, кальвадос или что еще — мне это как-то почему-то интересно (смеются) в таком житейском плане. Потому что для меня вот из западного, конечно, из Гюго это «Les Misérables», это «Отверженные». Это удивительная, конечно, вещь, она меня перевернула всего, когда я прочел. И этот образ епископа, и самого Жана Вальжана была удивительная…

И тоже в юности, вы, наверно, про юность, конечно.

В юности, юность. А я когда в юности читал, заболевал буквально всем этим всем. Мне хотелось, чтобы так одеться, быть, смотреть. Помню, после того как я прочел «Войну и мир», я стал солдатиков приобретать. Помните, тогда были такие, много было всех этих. Потом все это прошло, конечно, но осталось… .

Отче, про музыку хочу у вас спросить. Вы говорили, что музыка — один из тех вот языков, которые у каждого в сердце звучат.

Да.

А вот один мне мой друг как-то сказал: «Я, — говорит, — когда дети росли, вот я их в принципе так свободно воспитывал, но сказал: вот как хотите, но вот музыкальную школу вы обязательно должны окончить». А вот как вы, вам кажется, это правильный подход, есть смысл на этом настаивать?

Стать музыкантом — это воля Божия. И надо иметь к этому серьезное прилежание, талант определенный. Но быть музыкально грамотным, если к этому еще есть способности кое-какие… Ведь у меня был профессор Тэриан, Царство Небесное ему, Михаил Никитич, на альте я у него в консерватории учился, он говорил: «Коля, и слонов учат танцевать». (Смеются.) Вот видите, нам учиться можно.

Все можно, да.

Но будет ли это полезно. Ну, если ребенок в детстве, имея слух хороший музыкальный, прошел курс, скажем, детской музыкальной школы, это ему очень поможет в жизни. «Нам не дано предугадать, где наше слово отзовется», — вот Тютчев, по-моему, да? Вот поэтому мы должны к этому идти и, если возможность есть, приобретать. Все мои дети — вот у меня, за исключением может старшего, там по разным причинам не мог заниматься, все получили музыкальное образование. Ну матушка музыкант сама, конечно, мы когда-то в консерватории с ней, значит. И дочка Анечка — профессор консерватории сейчас, доцент и завкафедрой. И отец Димитрий — кларнетист, служит уже в Некрасовке священником. Леночка, дочка у меня хором руководит вместе с Пузаковым Лешей. Вот видите. Так что все не просто. Она пианистка, да, но хором руководит. Не прошло даром, все пригодилось. Поэтому я советую, если возможность есть, отдавать ребенка в музыкальную школу. Но не насиловать его волю. Потому что если талант есть, он пробьется, он будет.

А есть вот какое-то, если уже такое, переходить на уровень такой более практических советов, как отличить просто вот лень, ну ребенок не хочет, и где надо поднажать, от того, что вот то, что вы говорите: не заставлять, не насиловать волю ? Есть какие-то универсальные советы или это очень индивидуально все?

Есть слово, которое «лень-матушка прежде нас родилась». Соломон (нрзб – прим. ред.) говорит: немножко поспишь, отдохнешь — и приходит такое. Заставлять ребенка нужно. Потом ребенок без наставлений и определенных навыков такого, так сказать, без руководства сам не может. Поэтому... Ну в этом нужно иметь дозирование такое определенное. Да, меня заставляли играть. Я помню, что, когда я был маленький совсем, я плакал. Мне не хотелось играть, и это были слезы, было всё. Но когда стал постарше и увидел результат того, что получилось: надо будет на сцену выйти, поклониться, сыграть чего-то, и уже потом тебе какую-то грамоту давали, что-то еще, уже была, так сказать не то что гордыня, но уже приятно было…

Приятно.

…получать что-то такое. Поэтому с терпением проходил вот этот «курс молодого бойца» музыкальной школы. А потом уже, когда стал уже взрослым музыкантом, училище музыкальное Ипполитова-Иванова и консерватория, это надо было заниматься. Не хватало терпения и того прилежания, которое должно вывести на самый высокий уровень. Потому что интуитивно я чувствовал, что это не мое, в общем-то.

Интересно.

Хотя я полностью отдавал себя музыке. Играл в хороших оркестрах, играл в одном коллективе с Клавдией Ивановной Шульженко.

Да, да.

Действительно, все это интересно было. Но тем не менее как бы около души чувствовалось, что кто-то стоит и говорит: да, это до времени, это еще не всё, подожди. И вот был момент, когда была поставлена определенная точка в моем музыкальном  как бы не развитии, а восхождении, которую поставил покойный мой брат епископ Сергий и Патриарх Пимен. Потому что у меня был вопрос: идти ли дальше, после окончания службы в армии, служить в армии или поступать в оркестр опять и в Москонцерт, где я работал, и так далее. И я уже думал, что да, наверно, пойду туда, где раньше работал и буду… И в один момент брат мне говорит: «Слушай, а как у тебя дальше планы?» Я говорю: «Ну вот пока собираюсь что-то...» — «Зачем тебе это нужно, ты же можешь пойти по духовной линии». Даже слова такого, я думаю такой, ну сколько мне было лет, ну 27 лет тогда, извини. А уже он говорит: «Знаешь, что, у нас в Патриархии есть место. Уходит, такой есть теперь Пономарев, владыка Павел, вот он, — говорит, — уходит, а вот место его освобождается. Не можешь туда референтом, если Патриарх согласится. Ты же, смотри, русский знаешь, французский соображаешь, что ты, документы знаешь оборот». Я говорю: «Давай попробуем». Мы подошли к Его Святейшеству, и он сказал: «А кто вы?» Я говорю: «Да я вот Николай Владимирович». Он меня Николай Владимирович называл, почему-то только так. «Хорошо, что бы вы хотели?» Я говорю: «Ну, если вот благословите, вот есть место.» — «Хорошо. Давайте, вот у нас есть протопресвитер отец Матфей, вот к нему приходите и с завтрашнего дня — на работу». Для меня это было неожиданно совершенно. Я прихожу домой и говорю: «Я теперь работаю в Патриархии». (Смеются.) Кто, чего, что? И на этом как бы точка музыкального моего развития закончилась. Но не совсем. Через лет 5–6 меня опять попросил Святейший взять инструмент и играть ему. Это было на  Рождество.

А вы не играли уже?

Ну для себя так иногда брал, смотрел, что, в каком-то спектакле играл. Я потом в театре работал, в детском, немножко. Но так уже не занимался по-настоящему. И вдруг звонок. Святейший через Владимира Гавриловича говорит, что сегодня вечером мы встречаемся в Серебряном Бору, и владыка Филарет Минский, тоже очень хороший друг нашей семьи, просил бы концерт исполнить его. «Вот вы же музыкант». — «Музыкант». — «Вот берите матушку и вместе приходите в Серебряный Бор». Я совершенно не готов был к этому. Позвонил Свете, говорю: «Матушка, вот так и так, нас приглашают». — «Как, что, а что играть, как?» — «Надо что-то придумать, чтоб было интересно и Святейшему, и гостям». Это же там был вечер Рождества. И мы как-то с ней договорились, что можем дуэт Моцарта для альта и скрипки. Непростая вещь, но, в общем-то, это вполне еще, пальцы еще шевелились, что называется. И, придя домой, буквально порепетировав полчаса, наверно, не больше, я говорю: «Ну ты помнишь свою программу, с которой ты выходила на выходе консерватории?» — «Да, я помню, “Адажио” играла Баха». — «Ну вот сыграй “Адажио” Баха сольно, а потом мы сыграем вместе». И она что-то сыграла. Приезжаем туда, значит, в Чистый переулок, а там Козловский сидит, Синявская и иже с ними. (Смеются)

Да!

И вот, знаете, это было последнее выступление. Ну, мы сыграли, и, в общем-то, все слава Богу, концерт прошел хорошо. Но это было последнее мое выступление как музыканта.

А вы Моцарта любите?

Очень. Один из самых моих любимых композиторов. Без него, как сказать, и музыки невозможно представить. Одна только «Лакримоза» чего стоит, из «Реквиема».

А вот когда, ну, что называется, в редкие минуты, когда есть возможность, вот вы для себя что будете слушать?

Я слушаю, вот Моцарта слушаю.

Моцарта.

Чайковского.

Чайковского.

Могу сказать, что мое любимое произведение Чайковского — это «Ромео и Джульетта», увертюра «Фантазия». Оно редкое такое. Ну симфония вообще, ведь все это переиграно. 17 лет отдав инструменту…

Да, да.

…хочешь не хочешь, ты все равно вспоминаешь, как ты играл, как ты все, это все было вместе это.

ТЕРПЕНИЕ

Вот опять же в одном интервью вы сказали, что «храм нас воспитывает, если человек способен воспитаться, он будет пребывать в храме и принимать происходящее там». А вы встречали людей, которые не способны воспитаться?

Неспособных не встречал. Но тот, кто не желает воспитаться, встречал. Ведь способность — это дар Божий, она может быть, может не быть. Слух может быть, может не быть.

Может не быть, да.

А если у тебя есть стремление что-то приобрести, то есть слух и нет слуха — ты будешь говорить, петь, читать. Покойный дедушка, Царство Небесное, он был без слуха, он плохо, он все пел на шестой глас и все читал, и ничего. А человек, который не захотел это делать, к сожалению, такие примеры у меня есть и у священнослужителей, которые оставили сан, ушли, так не захотели. И Церковь их не вдохновила. Вот буквально мне вот недавно звонит, и говорю: «А почему ты уходишь?» — «Я разочаровался». Вот выгореть, выгорание, я не понимаю от чего выгорания.

Да, да.

Если не горел ты…

Что выгорать-то. (Смеется.)

…что выгорать-то. Но разочарование — это вот другой момент . Жалко очень, потому что уже люди, которые прошли целую жизнь, начинать снова и не иметь вот это терпение прийти. Без терпения невозможно ничто в доме. Терпение — спасатель души вашей, одно вам. Не поклонами, чем-то еще, постами, все это, а терпением ко всему этому. И вот это у нас, к сожалению, у всех. У меня тоже не хватает иногда терпения. Иногда, бывает, расстроюсь, скажу, какую-то внутреннюю к кому-то неприязнь испытаю. А где же твое терпение-то. Вот и думаешь про себя, и прощаешь человеку поэтому.

Батюшка, а вот вы упомянули, да, вот это вот сейчас модно так: выгорание.

Да, да.

Говорят о священническом выгорании. А почему про это говорят? Для меня вот, честно говоря, тоже не очень понятно, как это может быть.

Почему-то раньше этого термина не было.

Вообще не было, да.

Я не слышал этого никогда.

Да.

Да, усталость была, были болезни, были скорби, были лишения. Человека даже лишали сана, но не из-за выгорания, а по разным другим причинам. А вот ведь слово «выгорание» от того, что не хватает в светильнике масла.

Масла, да.

Вот где взять это масло? Может, его там и не было. Может, горел светильник, вот он сгорел — и все на этом закончилось. А самому пойти за этим маслицем — за добрыми делами, найти вот тех, кто может тебе дать, не хватило либо сил, либо желания, либо просто по волнам моря житейского плывем, а куда кривая вылетит, куда. Вот это очень часто видишь. Вот я смотрю даже на студентов моих, которые у нас с вами, вместе мы с вами занимаемся…

Да.

…в Академии нашей. Как вот хотелось, чтобы у них вот это желание служить Церкви не прошло никогда. К сожалению, у них у всех сейчас боязнь: а что будет дальше . Вот сейчас Владимир Романович поставит оценку, отец Николай поставит оценку, мы получаем диплом —и что, ехать куда-то, непонятно куда на 2 года или на 3. А мы не хотим этого делать. А у нас уже есть возможность поступить куда-то еще. И вот это нежелание служить — уже тут выгорание начинается, на этом месте. А уж, если это священник, тогда уже извини. Ну так это, опять-таки тут вместе и вера, и терпение, и надо все вместе, потому что это комплекс всего. И прежде всего маслице — это молитва. Мои родные, я никого не хочу обидеть, нас никого, но не приучают к молитве настоящей. А это самый большой подвиг человека. Можно что угодно: и поститься, не поститься. Первая неделя поста, ко мне приходят люди, родные, близкие, не один приходит: вот я постился 2 дня; я дня 3; я неделю ничего не ел. «Неделю ничего, ну а как так вы вот?» — «Вот так», значит, тоже. Это хорошо, я не говорю, что плохо. Ну а дальше будет потом, как было у одного знакомого близкого: он не ел неделю, две, потом в конце концов он лежал, и ему просто вводили что угодно.

Да, допостился, да.

Вот так. Поэтому надо вот иметь терпение. Поэтому выгорание — молитва. Вот если есть молитва, если есть желание. Ну молитва, сам знаешь, что вот устал, знаешь, мог бы и лечь, и сказать: Вот за меня помолитесь, а я потом. Ну пускай хоть одну молитву, но прочту. Она должна идти из глубины сердца. И помните слова: «Не в многословии будешь услышан». И никого, вот я говорю, пускай меня слышат: если ты не дочитал правило, имей в виду, имеешь возможность — причастись. Мне это на всю жизнь запомнились слова Патриарха Пимена. Когда было рукоположение мое во дьякона, я об этом не знал, мне сказали за час до этого. И первое, что мне в голову: я же сегодня правило-то не читал. Я и говорю Сергию: «Сергий, слушай, скажи ему, я правило не читал». И он к Святейшему подходит, говорит: «Ваше Святейшество, а Николай сегодня правила даже не читал». Он говорит: «Ну и что. Потом почитает». (Смеются.) Ну вот это ответ Патриарха, понимаете. Так что дело не в правиле, а в молитве, которая будет. Поэтому, братья дорогие и сестры дорогие, выгорание зависит от нас: нальем елей добрых дел, наполним нашу лампадочку молитвой — будет наш светильник гореть, не угасая.

Батюшка, а вот вы сказали про как раз рукоположение ваше в дьяконы. Я так понимаю, вы тоже несколько лет ждали. Ведь было прошение, да.

Ну это терпение (смеется).

Вот! Неожиданно-то неожиданно, но ожидали-то вы долго. Тяжело было?

Вопрос в том был, что тяжело. Первое. Ну, ко всему человек привыкает. И это терпение показывало мне, насколько я несовершенен, насколько еще мне в моей жизни нужно изменить внутри себя, чтобы подойти к престолу Господню. Когда вот Патриарх Святейший говорил, мы с ним встречались ежедневно по несколько раз, но, как правило, говорили о других делах и какое нужно исполнение. Было такое правило, как вы знаете: вопросы не задавать, если тебя не спрашивают.

Да.

Но тем не менее я наглости набрался и сказал: «А мне-то что пришло, работы-то дальше еще будет».

Что да, да.

Он говорит: «А как вы думаете?» Я говорю: «Ну по папиным стопам, конечно, всё». «Ну хорошо, — говорит, — ну годика два у нас побудете, а там видно будет». Вот прошло около полтора года, и я  опять подхожу, мы гуляли с ним по саду, я говорю: «Ваше Святейшество, благословите вам подать прошеньице». «А зачем?» — говорит. «На рукоположение». — «Ну, подавайте». Я подал прошение. И на другой день получаю резолюцию. Мне отец Матфей: «Там вам, — говорит, — резолюция есть. Написано: благословляется». Ну я, патриаршая резолюция на прошении, я говорю Сергию, брату своему: «Слушай, написал». Он говорит: «Готовься». Ну я так матушку обрадовал свою: скоро будет. А проходит день, два, месяц, второй, третий, полгода — молчание полное. Я не знаю, что быть. Сергия спрашиваю, он говорит: «Тебе же написал: благословляется, значит, жди».

Да-да-да (смеется).

Ну а как, знаете, ведь надо как-то, что-то, к чему-то готовиться, а как я буду. И потом через год я уже прошел, и я говорю: «Спроси ты его. Я не хочу спрашивать». Он говорит: «Ну ладно. Неудобно, но спрошу». И он, как-то была служба, он говорит: «Ваше Святейшество, вот вы тут подписали Николаю». Он говорит: «Что?» — «Ну прошение вот». — «Ну да». — «Вот он интересуется: как, когда.

Когда.

Когда это может быть, случиться?» А он посмотрел: «Как Бог благословит». Вот его слова, которые я помню. Я стоял рядом и слышал. Он говорит: «Ты слышал? Всё». Владимир Романович, прошло пять лет. Вот это момент, который, действительно, я уже каждый день думал: ну вот этот праздник, может быть, на Пасху, обычно.

Да, да, да.

Значит всех уже иподьяконов, там отец Владимир Ширшигин, все уже были в сане.

Все.

Сергий был уже, по-моему, уже архимандритом даже, я не помню. Ну в общем все. А я так хожу, как «пиджачник», что называется.

Да, да, да.

Референт. Ну что делать, что есть, то есть. И вот только на день Благовещения Божий Матери, придя в храм и облачая Святейшего, он у меня спросил : «Николай Владимирович, вы сегодня утром завтракали?» Я говорю: «Нет». И молчание полное. Это странный вопрос. Потом он подзывает Сергия: «Скажи, — говорит, — ему, что я буду его рукополагать сегодня». Ну а дальше вы видите.

Да.

Я говорю: «Я не читал правила». — «Ну и что». Поэтому, видите, вот этот момент Благовещения Божий Матери радостный, светлый для меня, праздников праздник, я всегда — как Промысл Божий обо мне, грешном.

Разные ваши послушания требуют терпения. Вот я про, конечно, про олимпийскую сборную, про спортсменов…

Ну да.

…не могу вас не спросить вот в каком смысле. Ну как-то мы привычно говорим, и вас много раз спрашивали, вы говорили, что да, вот спортсмены, они в такой там ситуации, и поддержка нужна, и всё. Ну я, может быть, для спортсменов неприятный задам вам вопрос. Все-таки вот там больше веры или суеверия, вот по вашему опыту? Ну потому что понятно, что перед любым испытанием, как студент перед экзаменом — в храм зайдет, свечку поставит, да. Но далеко не всегда это связано с каким-то вот сердечным, а так вот, что называется: хуже не будет.

Я не могу отвечать за всю олимпийскую сборную, Владимир Романович, понятно. Непростой вопрос.

Да.

Потому что не хочется никого обидеть из спортсменов, которые ко мне, может, обращались. Но давайте возьмем простую статистику. Если первые мои Олимпийские игры, которые я принимал, как духовник, участие — это 2004 год, Афины и до Сочей до самых последних, вот уже последние я уже не ездил, всё. Вот все эти 6 или 7 Олимпийских игр, они проходили все по  благословению Церкви. Святейший Патриарх Алексий, потом Патриарх Кирилл благословляли, давали, так сказать, напутствие, и люди приходили, получали это. Потом получилось так, что, приходя в ту или иную страну, было зависимо от духовного уровня этой страны. Если Греция нам открыла возможность молиться каждый день, литургию служить — пожалуйста. Олимпийскую сборную Греции опекало 15 архимандритов, 3 епископа и митрополит — их сборную. Нашу опекал грешный отец Николай, отец Федор из Белоруссии и еще один батюшка потом из… по-моему, из Италии. И все это было. Из всех спортсменов, которые за все эти Олимпийские игры — я все сразу беру, моими духовными чадами стали около 10 человек, которые приходят ко мне и сейчас до сих пор, и не то что регулярно, но исповедуются, причащаются, просят молитв за них. Вон Костомаров, пожалуйста, мои близкие, любимые люди, такие испытания тяжелейшие. Катя Гордеева, Сережа Гриньков, которого похоронил. Многие уже, похоронил я их. Но вот такие, значит, ну, может быть, не в массовом в этом обращении является подвиг спортивный, но скажу так, что вера у всех присутствует. Насколько она связана с суевериями — ну как у нас у всех бывает.

Ну да.

Что так, не с той ноги встал, не ту...

Да, да, да.

…одел лаптю и там что-то сказал. Ну это все мелочи, которые… я не обращаю на это внимание. Я говорю: не верьте и ничего не будет . Только подумаешь — всё. Но есть спортсмены, вот тех, которых бы избегали благословения, таких я не видел.

Не видел.

Более того, что в самый драматичный период жизни спорта, когда вместо мира пришла война, когда было в Пекине в этот момент, я встречаюсь со сборной Грузии. И они идут ко мне и говорят: «Ты, батька, этот самый, православный? Ну и что, теперь нам, по ходу дела, ничего не дашь благословения на то, что мы тут?» Я говорю: «Братья, ну какие может быть разговоры, — я говорю. — Бог для всех Господь, и мы православные — и вы, и мы» — и всех благословил. И вот они со слезами на глазах были, правда. Мы не будем вдаваться в политические моменты, это все политика. Мы пришли, чтобы прославить то (нрзб – прим. ред.)…  что спорт есть мир. Мы должны ведь, а Господь мир принес на землю. Поэтому будем молиться, будем делать. Ну там были трагедии, правда, знаем все.

Да.

Ну тем не менее мы до конца провели игры. Они не уехали, хотя им предложили, стоял борт, чтобы уже уехали с Олимпийских игр, — не уехали. Ну потом не знали, куда деваться: то ли возвращаться, то ли куда, что ждет их, не знали. Но мы были с ними в мире, в радости и в молитвах. И все спорт… вот я утром приходил, там, где у нас была оборудована… храм такой маленький походный в Пекине, в Олимпийской деревне, и я оставлял груду свечек. Вечером все свечки были сожжены, а вместо этого такая груда лежала записок — всех, которых нужно было помянуть. Литургия служилась, мы служили литургию и поминали всех-всех, выискивая при этом нашу храмовую икону. Это должен сказать. Была икона нам дана всех  китайских мучеников, там около пятидесяти их на иконе, образов. Она стояла за престолом, такой импровизированный престол за столом. Заканчивается служба, мы уходим. На другой день ее нет. Где икона, где икона? За шкаф засунули. Опять достал, поставил. А тут же литургия, все. Приходим — опять нет иконы. За шкафом нет, где-то. Под ковер засунули. Я: «Ребята, — охране говорю китайской, повторяю, говорю, — зачем вы, не убирайте ее, оставьте икону здесь. Это же ваши родственники, мученики китайские, святые». Мне такой вопрос: «В Китае нет и не может быть святых, всё». Ну это был тот период времени.

Да, да.

Но все-таки это олимпийское движение и игры дали возможность впервые отслужить за 50 лет литургию православную на католическом престоле в центре Пекина.

Да.

И это как будто бы…

Это историческое событие.

…двинулось всё, двинулось сразу. Это удивительно. Потом Святейший Патриарх Кирилл приезжал.

Да, с визитом, да.

Потом это все, начались движения. Вот то, что сегодня (нрзб – прим. ред.)… , значит, это чудо. Вот точка началась на Олимпийских играх.

ПРОЩЕНИЕ

Вот вы не раз рассказывали, что когда вы общались с людьми, которые лагеря прошли, то вы часто отмечали, что у них, кроме благодарности, не было каких-то таких ни злобы, ни даже осуждения вот, собственно, своих там гонителей и так далее. Вот это про что? Это про то, что они простили всех?

Думаю, тот опыт духовной жизни, то сокровище, которое они получили, выражалось в их отношении к тому, что было. Это и прощение было: «Решетка ржавая, спасибо. Спасибо, лезвие штыка. Такую мудрость дать могли бы мне  только долгие века». Вот это стихи одного из наших, тех, кого я знал. И, что характерно для поведения их- за, все время пребывания, когда их знал, —а это люди, повторяю, многие десятилетия проведшие в заключении, — ни одного плохого слова против власти не было сказано. Ни одного осуждения. Да, это нужно было претерпеть. Ну и поэтому вера, которая ими двигала, давала надежду и терпение. И для меня это был пример той жизни, которую мы только от их рассказов знали. Моего терпения не хватало, прощения тоже не хватало, потому что я помню, вот я думаю, что вам ответить на вопрос: прощаю или не прощаю. Милостью Божий вот сейчас могу прощать. Это чудо, чудо такое. Ну я помню себя, что я очень долго не прощал одного человека, когда мне было, могу сказать, мне было восемь лет. Я был обижен страшно. Ну вот и тогда, сейчас я понимаю, в чем дело, очень простой был момент. Мы с братом прислуживали в церкви. И по утрам мы шли на праздник определенный который, несли стихари, выложенные детские стихарики.

А, когда вас не пустили?

Да. И вот я прихожу, это было. И вдруг благочинный — у меня слово «благочинный» было отрицательным, я так потом, меня дергает от него (смеются). Ну вот. Он говорит: «Не благословляется». Мы не поняли: что, почему, что мы сделали плохого? — «Уйдите из алтаря». Ну, мы не понимали, что этот приказ не от него шел, а…

Да, тогда запретили детей.

…власти запретили детей…

Да, пускать.

…участвовать. Но какая была обида, как это всё, и мы ревели, я помню, оба, я и Сергий, плакали: что такое? Ну нас утешили, как могли, все. Мы стихарики иногда надевали  у папы в храме — ну, папа свой, ну вот обида вот эта, которая долго-долго не проходила. Я, когда видел этого человека, у меня так в сердце было нехорошо. Сейчас понимаю, что это именно не было прощения. Сейчас-то понятно, все ясно. Я за него молюсь, отец Рафаил, Царство Небесное ему. Ну это было такое детское. На сегодняшний день надо себя вести так, чтобы не нужно было никого прощать.

Как бы еще научиться так, так себя…

Ну а это, знаете, что, у меня иногда бывает желание сказать. мне сказал один очень благочестивый человек: «Прежде чем произнести слово, которое ты хочешь сказать неприятное, во-первых, произнеси молитву: Господи, помилуй меня, грешного. И второе: а если тебе это произнесено, как бы ты реагировал? Ты бы так бы? И вот после этого уже говори». И вот подумаешь, молитву произнесешь и смотришь: а уже говорить нечего.

Нечего, да. (Смеется.) Вроде бы простой такой прием, да.

И все. И просто молчание. Молчание — это великий дар. И святые старцы Афонские говорят: «Говори с тем, открывай сердце, к кому оно лежит, — это на Афоне мне один старец сказал. — И будь осторожен, потому что часто откровения твоего сердца могут послужить соблазном для кого-то». Тоже это надо иметь в виду.

Ну а это вот про что? Это про дружеские отношения или..?

Да даже про нашу с вами вот «Парсуну», нашу передачу.

Да.

Мы говорим все, и я хочу, чтобы никто не осудил ни меня, ни вас, ни передачу, потому что она ведь несет вот тот духовный свет и радость, которых так мало в нашей жизни. Так много зла, так много горя, так много неприятностей, всего, смертей. Но если вдруг мы говорим о мире, о любви, о прощении, о вере, надежде , значит, мы хотим добра. Но кто-то может увидеть в этом — ах, вот это задело в том плане: а он сам-то какой, мы же знаем его, видели его там, что же он вот у Шульженко играл на альте, потом где-то ушел туда, вот мотается как, понимаете, всё. Вот могут так сказать. Поэтому мне не хотелось, чтоб быть соблазном для других. Потому что очень важно почувствовать себя отвечающим за душу рядом стоящего человека. Это каждый священник должен думать об этом.

Батюшка, а вот, по вашему пастырскому опыту, часто люди каются в том, что не умеют прощать?

Да, довольно часто. Вот больше, чем в каких-то других моментах почему-то. Ну я говорю такой рецепт прощения: вы не можете простить, скажите: Господи, я ему не могу простить или ей, но я за него помолюсь. И молитва — это есть вот начало прощения. Просто скажи: вот так Николая, там Веру, Анатолия, Господи, прости, что я не хочу ничего зла, помоги мне. Ну опять-таки через молитву только. Ну каются люди в этом, да, не могут простить. Знаете, в основном… ну что скажу, Владимир Романович, к сожалению, в основе обиды лежит не духовная суть, а материальная. Вот если бы о духовном там нужно, а материя — ну дай деньги, и все будет хорошо. Вот в этом отношении: квартира, дача, участок, наследство, ну вот такие вот моменты. «Ну и как я прощу, когда он у меня квартиру забрал». — «А вам есть где жить?» — « Ну есть. Но это же моя квартира». Ну так делись. Как мне один хороший мой знакомый говорит: «Хочешь  быть все нормально— делиться надо. Тогда все будет хорошо».

Ну я вот в одном вашем интервью прочитал, меня просто пронзило. Вы сказали, что как-то вы у прихожан своих спросили: как часто вот мы задаемся вопросом, что делать, чтобы наследовать жизнь вечную, евангельским вот этим? И оказалось, вы говорите, — не задаются. Да, это тут в продолжение того. А что с этим? Ведь, действительно, Господь нам принес жизнь вечную, а мы все про квартиры…

Такое дело, что мы хотим жить вечно. Желание жить вечно, такое все. Но, оно очень быстро пресекается, когда человек сталкивается с болезнями, со скорбями, с испытаниями. Поэтому в данном случае своим прихожанам мне бы хотелось тоже пожелать, да и всем, кто приходит к нам, к вам на передачу, чтобы все-таки в основе христианской жизни было желание подготовить свою душу к встрече с Господом в вечности. Вот это самое основное. А все, что: что есть, что пить, во что одеться — это же все в Евангелии, это всего ищут люди мирские, мир. Это хорошо, это нужно, без этого не проживешь. Но не надо делать это целью своей жизни. Вот это надо понимать. Даже образование. Вот сегодня девушка приходит ко мне: «А зачем хочешь получить, поступать в “Вышку”?» — «Ну это же престижно». — «А дальше что хочешь?» — «Ну, буду менеджером высшего звена». — «Какого?» — «А сама не знаю. Что-нибудь да буду». Вот вам и разговор. Поэтому вразумить нужно. С любовью сказать вот так.

ЛЮБОВЬ

«Любовь» — это как раз наша следующая тема. Про детство я хочу вас еще спросить.

Да, пожалуйста.

Вы часто рассказывали, вот воспоминания про дедушку с бабушкой, как они молились. Кстати, вот меня, конечно, это поразило: вот как дедушка молился. Я так понимаю, и со слезами, и вы все это видели. А вот, может быть, какие… Достоевский, что ли. говорил, про вот эти воспоминания, за которые мы держимся, светлые, детские.

Да.

Вот для вас это какие воспоминания в первую очередь?

Если связано со словом «любви», то это прежде всего забота, любовь — это забота о той нежной детской душе, которая дана на воспитание нашим… Ну с детских лет, самых ранних, — что я вообще, милостью Божией, жил под звон колоколов и всегда я просыпался и засыпал под куранты, которые у нас всегда били. Потом меня просыпался под будильник дедушки, который всегда с любовью гладил меня и говорил: «Колюша, а ведь сегодня надо пойти в церковь. Сегодня надо пойти, всё. Как ты на это?» И вот эта любовь, которая… тебя не подымали: «Рота, подъем!» — знаете как…

Да-да-да — «В храм!»

…в храм, всё. Нет. А с любовью. Посмотришь там: ты себя плохо чувствуешь, понятно, что всё. И вот этот момент любви, которая проявляется, знаете, даже я не буду говорить, какие были у меня проступки, когда я был, скажем, ну в классе восьмом-девятом: что-то соврал, сказал не то, сделал — открылось всё. И я помню только, что он посадил меня рядышком и сказал: «Я теперь знаю, что. Как ты на это скажешь?» Я молчал. Смотрю, у него слезы текут. Что может быть больше? И больше не нужно было слов, к этому больше не возвращались. Так что любовь познается прежде всего через веру . Господь есть любовь. И апостолы, Иоанн, по-моему, говорит, что Он за нас пострадал, и мы должны так же, как и Он, страдать за ближних». Вот это страдание за ближнего, за маленького ребенка, который перед тобой, не дело что он взрослый или маленький, а вот его душа перед тобой стоит. Ты должен его отвести, и привести, и довести до того момента, когда он уже сам будет свободно желать объединиться с той духовной сущностью, которой является христианство. Вот так вот любовь проявляется. Ну а так уже любовь так, такое затисканное слово, замаранное, что даже и говорить не хочется, что под ним подразумевается. То есть в высшей степени оно подразумевается только в отношении человека и Бога, человек к человеку и к Богу.

Батюшка, ну а вот при этом ведь, действительно, и затасканное, но мы в каком-то смысле тоже ведь умудряемся затаскать даже какие-то правильные слова, любовь, знаете, уже на автомате: любовь — это жертва.

Ну да.

Любовь — это те-те-те-те-те.

Ну да.

И вот, а насколько, мы ведь… тут же дело не в том, что мы правильно сформулируем, что любовь — это жертва, а в том, что мы будем готовы эту жертву хотя бы чуть-чуть, не знаю, временем хотя бы своим, вниманием каким-то принести. Это… оно от слов- то не всегда проявляется. Вот.

Да, не всегда слово отвечает тому, что на самом деле есть, вы правы. Потому что можно говорить слово «прости», но это будет пустое слово, и за ним не стоит желания сделать добро, послужить человеку, молиться за него, быть ближе к нему. «Прости» — и ушел, хлопнул дверью и ушел. Это не прощение.

Да, да.

И так же, как и любовь. Можно «я тебя люблю»- сказать — всё, знаете, как всё, и  у меня вот был случай такой. Приходит ко мне, я говорю: «Ну давай, прости, я тебя люблю». — «Ну, целуйте, всё, всё, я пошел, всё». Также, знаете, есть такое выражение: «Нет любви без поцелуя, и в поцелуе вся любовь». (Смеются.) Ну опять-таки как. Ведь помните, кого предали поцелуем? Поэтому тут надо бы очень смотреть на внутреннее состояние человека: как он приходит, как он целует. Можно и не целовать даже. Все это внешне. Но если любовь существует, то она именно существует… она незыблема, она неистребима. Сказано: «Всё прекратится, кроме любви».

Кроме любви.

Вот она и есть.

А вот мы с вами начали, в начале вот нашего разговора вспомнили ваши замечательные слова, что вот для вас пример, для вас счастье — видеть счастье других людей. А несчастье других людей как вы переживаете?

Несчастье других людей я переживаю ну отчасти как и собственное несчастье. Потому что, если мы говорим про самых близких людей, это одно. Это от плоти и крови, как говорится. Папа, мама, братья — это одно дело.

Да.

Если мы говорим про тех, которых мы просто знаем, это тоже трагедия, если их несчастье — это смерть,. Но если это испытания, которые им посылаются, тут уже чаще всего меня просят помолиться: батюшка, помолитесь за них. Вот такие вот испытания: операции, болезни, всё. В таком случае ты должен помолиться так, как будто за себя молишься, даже более того, что вот: вразуми, помилуй. Поэтому чужая боль — это есть твоя боль сегодня. Тогда ты почувствуешь необходимость молиться. И молитва твоя будет достойна, если говорить серьезно, большими словами, той любви, которую Господь от нас просит. Только так.

А вот священников часто же с врачами сравнивают.

Да.

Или там врачей со священниками. Ну вот мне доводилось и с врачами беседовать, и там понятно, что разные люди по-разному воспринимают, но есть такая точка зрения, что врач сочувствует человеку, но он тоже не может же, если он начнет, не знаю, онколог, вот через сердце все это пропускать, то, наверное, как-то вот слишком, ну тоже невозможно выдержать это. А вот у священника должна быть какая-то дистанция чужого горя вот этого или все-таки на разрыв ты должен это все?

Нет, тут дело в том, что раз.. ведь, так скажем, дистанцию должен соблюдать, потому что впускать в себя всё и вся — это невозможно, ты не сможешь, только благодать Божия может это делать. Ведь сегодня вот один пришел, завтра другой пришел, третий. Если ты каждого будешь вот так воспринимать, то уже четвертому ничего не останется. И поэтому ты должен воспринять их, но чтобы они не чувствовали, что ты, так сказать, так, в полсилы их воспринял. Ну в данном случае это один из подвигов духовничества и священства. Потому что принимать всё в полной мере, и сопереживать, и мучится этим, это тяжело. Потому, что подчас священник, принявший определенную исповедь, должен сам уже исповедоваться идти, потому что бывает и осуждение, и вразумление, и фантазия — что угодно. Люди настолько непредсказуемы в своем, что надо всегда вот этот момент, зазор оставлять и не давать садиться на шею тоже. Потому что бывает, что это к этому и сходит. Не хотят, вот что печально, при всей любви к людям, не хотят решать свои проблемы. Священник вот любой…

Да, хотят переложить.

Да, приходят.

Да: батюшка, вот вы там…

Скажите все вот, что мне там. До самой ерунды, до того, что купить — не купить, поехать — не поехать, взять — не взять.

Да, почему…

Почему это все, да, это абсолютно нормально все, и потом, когда уже сделали: а вот мы туда обычно едем, всё — благословите. Я говорю: ну что, билеты — поезжайте.

Да-да-да.

И это все. Поэтому нежелание отвечать за свои поступки, переложить на священника, духовника. А когда получается так, будешь: так получилось, один вопрос: так получилось. А что получилось? Вы же не говорили, что поедете? Не говорили. А когда поехали уже, теперь говорите: зачем я поехал? Вот сейчас очень многие, вот так, как бы подводя итог вот этого момента любви к людям, просили уехать из России — уехали из России. И вот на протяжении последних месяцев двух-трех в ужасе от того, что там они увидели, и что не могут, тут они устроены были, а теперь не нужны. Получали материальное содержание — лишили. Думали опереться на то, что имеют недвижимость, — отобрали. И что, кому они нужны, люди? А тут родина, тут Россия. И тут тоже вроде уже как не совсем приходятся. Ну поэтому надо в этом отношении, чтобы человек отвечал за свои слова, понимал, что Господь его испытывает, да, дает ему возможность самому выбрать. Как сказано: «Ты нас ведешь на свет и радость путем надежды и любви».

Аминь. Батюшка, дорогой, у нас финал.

Да.

В финале я хочу вам предложить цитату владыки Антония Сурожского, которого вы хорошо, так сказать, знали, часто вспоминаете вот эти встречи. У него есть в одной из книг такая мысль, на мой взгляд, неочевидная. Мысль следующая: «Предельный смысл вещей можно определить либо как красоту, либо, наоборот, как уродство». «Согласиться нельзя возразить» — где вы поставите точку?

Соглашусь. Потому что красота — это созданный Богом мир. А уродство — это то, что мы внесли сюда уже.

Спасибо огромное, отче. Это был протоиерей Николай Соколов. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю.