Бывый брат инок Никодим: Antiquitates Rossicas ...
В архиве датского посольства в Петербурге имеются документы руки Селлия – переписанные или переведённые им в 1742-1743 гг. по поручению секретаря посольства Йохана Кёфоэда, вошедшего в трудное положение своего соотечественника. С весны 1743 г. Койфоэд несколько раз давал Селлию в долг, в результате, к осени 1744 г. Селлий был должен секретарю 125 рублей, помимо иных своих долгов. Летом 1744 г. Кёфоэд был отозван из Петербурга и передал долговые обязательства Селлия своему преемнику Маттеусу Йенссену, из писем Селлия к которому мы и знаем об обстоятельствах последних лет жизни Селлия.
Из этих писем становится более ясен и характер отношений Селлия с Лестоком. Йенссен предложил должнику обратиться к графу за получением денег на уплату долга, на что Селлий отвечал ему, что не может так поступить, граф посмеётся над ним, между ними не было никакого контракта и граф формально ничего ему не должен за оказанные услуги. Отсюда можно сделать вывод, что и услуги Селлия носили, видимо, окказиальный характер. Отношения с Лестоком, вероятно, прекратились после того, как в результате интриги Бестужева и Бреверна, из России в июле 1744 г. был выслан маркиз де ла Шетарди, а Лесток был отстранён от всех дел. Таким образом, увязший в долгах Селлий уже летом 1744 г. не мог ожидать содействия Лестока или своего посольства.
Оставалась Академия, на которую также указал Селлию Йенссен и куда Селлий действительно обратился в январе 1745 г. с прошением об оплате. Конференция запросила унтер-библиотекаря Иоганна Тауберта, ведшего дела с Селлием, и тот отвечал, что Селлий в разное время перевёл «1) Летописец князя Василия Васильевича с 860-го по 1462-й гг., на 211 листах2; 2) Сокращенную историю российским великим князем, от Рурика до царя Василия Ивановича Шуйского, на девяти листах; 3) Печатное на российском языке описание коронации Ея Императорского Величества Государыни Елисаветы Петровны». Первые две рукописи, исходя из собственных слов Селлия, переводились им в 1741-42 гг., а текст коронационного альбома Елизаветы в 1744 г. Тауберт оценил все работы в 200 рублей, однако Конференция заартачилась и «за неимением средств» постановила ограничиться 50-ю рублями наличными, а также выдать Селлию книг «какие пожелает» ещё на 50 рублей. Селлий в таком духе и отвечал Йенссену, что расплатятся скорее книгами, а у него есть и ещё несколько долгов, которые срочно должны быть погашены. До пострижения Селлия в апреле 1745 г. Академия с ним не расплатилась.
2Таким образом, свидетельство Амвросия о переводе Селлием Никоновской летописи, видимо, ошибочно.
Из писем Селлия следует, что в 1744-45 гг. он находился в крайне стеснённых обстоятельствах. Он пишет, что ему негде приклонить голову и не на что жить и он живёт при Лавре исключительно милостью двух дружественных ему прелатов, очевидно, Амвросия и Гавриила. Эти факты, по мнению Хелка, указывают на исключительно практические мотивы присоединения Селлия к православию и принятия им монашеского сана [Helk 1982]. Действительно, возможность жить в Лавре Селлий, видимо, получил после того, как заявил о своих намерениях.
В пересыпанных латинизмами, идиомами, с претензией на каламбуры, и явными признаками иронии и самоиронии, письмах, Селлий открыто писал с некоторой иронией о своих страданиях в монастыре – поскольку в этом году наше поле пусто, мы должны по-христински много поститься и далее извинялся за свой почерк – «очень порывистый». Он обнаружил, что пост невыразимо строг, и хотя, чтобы изучить практику Русской Церкви, он все это готов вытерпеть, но испытавает сильный дискомфорт, и видит, насколько это невозможно для неопытных людей. Селлий постоянно возвращается к рассуждениям о еде, приготовлению еды, вспоминает обеды у Лестока и в посольстве. Он полагает, что ему могли бы тайно передать что-то из-за стен Лавры, но он не хочет потерять репутацию и предпочитает терпеть. Думаю, что это приключение крайне негативно сказалось на состоянии здоровья Селлия, которое явно не было блестящим.
Хелк полагает, что автор писем, совсем не похож на человека, сменившего вероисповедание и принимающего монашеский постриг из убеждений. Он разочарован своими неудачными попытками найти покровителя или устроенную жизнь. Он в долгах, зависим от помощи других, а также крайне устал. Он старается говорить о своих трудностях спокойно, но с горькой иронией, едва ли не выходящей за пределы литературного этикета. Будучи монахом, он надеется на спокойное будущее, видит себя историком, который хочет наблюдать и наблюдать за всем одновременно, он хочет посвятить себя исследованиям в покое монастыря, используя литературные сокровища монашеских библиотек [Helk 1982].
Обряд посвящения, пишет Селлий в последнем письме Йенссену, состоится 6-го апреля. Он торопится против своей воли, Императрица намедни вспомнила в разговоре о нём и несколько клириков попросили его поторопиться, поскольку Императрица изъявила желание присутствовать. Селлий пригласил на церемонию и нового посла, графа Карла фон Гольштейна. Фон Гольштейн, брат которого служил судебный приставом в Тондере, на родине Селлия, приехал в Петербург недавно и Селлий в предыдущем письме к секретарю посольства осведомлялся, не будет ли это поводом для их знакомства и нельзя ли заинтересовать посла, слывущего покровителем ученых, изданием его работ – новой редакции «Литературной записки» и посвящённых истории России сочинений Rossici Eutropii Prodromum и Antiquitates Rossicas или Seriem Ducum, Magnorum Ducum, Zarium, et Imperatorum Rossioe à Rurico ad Elisabetham. Надежду на скорое издание названных трудов он выражает и написанном в то же время письме фон Хавену.
Так мы узнаём оригинальные названия утерянных сочинений Селлия, которые и заставили нас вызвать из небытия его фигуру. Antiquitates Rossicas, судя по содержанию предисловия к переводу и текста самого перевода, была написана в 1744 г. Оригинальное название этому выводу не противоречит, а вот предположение Беркова, что оригинал «Зерцала» был учебным пособием, составленным Селлием ещё во время его службы в семинарии кажется необоснованным. В указанном предисловии Амвросий пишет, что Селлий сначала написал «простою речью» Rossici Eutropii Prodromum, «где и о авторах, и о книжицах, из коих собирал её, под всякою главою по именам и листам объявляет» [Drage & Sullivan 1992. P. 626]. Таким образом, речь идёт о традиционном для Селлия жанре – библиографическом справочнике, составить который его, возможно, побудила работа над переводом указанной выше «Сокращенной истории» и, нельзя исключить, что изначально Prodromum и мыслился автором, как библиографический комментарий к этому переводу. Стихотворная Antiquitates Rossicas «в одной силе и материи» с Prodromum, полагаю, обязана своим появлением работе Селлия над переводом текста коронационного альбома Елизаветы. Нельзя исключить, что непосредственным поводом вообще стало обручение Петра и Екатерины 28 июня (9 июля) 1744 г.
Эти рассуждения важны применительно к оригинальному содержанию Antiquitates Rossicas, поскольку Амвросий указывает, что переводчиками (коими были он и Гавриил), при последовательном стремлении придерживаться оригинального текста, вносились некоторые исправления и добавления. Тем не менее, с учётом последних писем Селлия, есть все основания полагать, что латинский оригинал заканчивался теми же персонажами, что и перевод. Это даёт основания сделать некоторые наблюдения, над концептуальным подходом автора к своему тексту.
Я имею в виду исключительно локальный сюжет – упоминание в начале сочинения Вагрии, как места, откуда были призваны братья-варяги. В русских манускриптах Селлий этого имени не встречал, даже печатный Синопсис, строго говоря, передаваший мнение Герберштейна (посредством Стрыйковского), Вагрию не упоминал. Следовательно, у Селлия Вагрия была книжным заимствованием. Зачем она ему понадобилась? На этот вопрос, на мой взгляд, отвечает финал сочинения.
Неоднократно цитированная завязка сюжета «В древношедшие летà сыны три княжие / Рурик, Трувор и Синей вси братья родные / Из Вагрии в Русскую вышли землю званны / И получили Страны жребием метанны» и проч., на мой взгляд, сохраняет структуру «основной формулы», о которой я писал в материале о Латоме3. Далее следует длительное развитие сюжета, кульминацией которого является воцарение Елизаветы с последующей характерной развязкой: славная Елизавета печётся не только о насущном, но и «что б щастливым нам быть и в веке грядущем / Шлет послов в Голштинию по кровь высочайшу … Любезна племянника миром освящает / Освятив в наследие россам утверждает» [Drage & Sullivan 1992. P. 645]. Автор затем и резюмирует «Наследника сотвори от варяг втораго / Вечным утверждением корене святаго» [Drage & Sullivan 1992. P. 646].
На мой взгляд, развязка имеет очевидную параллель с завязкой – история, начавшись с варягов из Вагрии (Голштинии), варягом же из Голштинии (Вагрии) и завершается. Наследник – Его Королевское Высочество Петр, владетельный герцог Шлезвига и Гольштейна (так в коронационном альбоме) – от варяг второй. Первый, понятно, Рюрик. Названная параллель, несомненно, имела личное значение для автора, ведь он и сам был «датчанином из Голштинии», что постоянно подчёркивал в подписях к предисловиям своих сочинений, следовательно, варягом из Вагрии. Возможно, что и сама представленная параллель, была не столько попыткой угадать направление политического ветра, сколько личной позицией.
3Отличиями являются сама Вагрия, аттестация братьев, как «княжеских сыновей» (Латом), третье место (Петрей) Синая и само это имя, представляющее собой "делатинизацию" имени Sinaus, что не свидетельствует об особой фундированности переводчиков в этой теме.
Вагрию как Голштинию позиционировал Герберштейн, Латом, напротив, видел Вагрию, как Мекленбург, о чём Селлий, к тому времени, несомненно знал, хотя бы из Байера4. Но Мекленбург, в смысле использования какой-либо специфической информации Латома, был неприемлем для Селлия не только (а может и не столько) лично, сколько политически – внук герцога Карла Леопольда, ради брака которого Ф. Томас и затеял своё сочинение сидел на горшке в Шлиссельбургском каземате, а мать его, которую угораздило родиться мекленбургской княжной, умирала тем временем в Холмогорах. Посему, у Селлия Анна Леопольдовна, не называемая по имени, обвинятеся в том, что «Петровой крови / Зловредние учинить умышляла кови / Ища на главу свою в противность закону / И клятве к сыну наложить корону»5. Сам же император-младенец Иоанн (отчества не имевший) аттестуется, как «ни закона ниже прав к наследству имущий» [Drage & Sullivan 1992. P. 644].
4Разницу между мекленбургской локализацией Вагрии и её голштинской локализацией осознавал уже Миллер [Миллер 2006. С. 102].
5Любопытно, что подумала по поводу двух последних строк «невеста Ангалтцебтскаго дому мудра красна чиста» прочитав их тридцать лет спустя у Новикова.
Хотя и у Герберштейна, и у Латома присхождение князей из Вагрии равно подразумевало их славянскость, одноплемённость с призывающими, полагаю, что для самого Селлия это особого значения не имело, он вообще не использует в тексте имя «славяне» или «славянский». Скорее, в духе Лейбница (мнения которого он в то время знать не мог), Селлий полагал Рюрика «датчанином из Вагрии», что, несомненно, поднимало его самооценку. Но говорить об этом с какой-либо степенью определённости не приходится.
Дело в том, что, двадцатью годами ранее, в части курения фимиама Ольденбургскому дому, Селлий имел авторитетного предшественника – доктора права и барона Генриха фон Гюйссена (он же Гизен). Имевший широкие связи в европейских университетских кругах, фон Гюйссен был привлечён Петром на службу в начале Северной войны в качестве литературного агента, которому предписывалось заботиться о благообразном образе России и его правителя в европейской периодике и печатных изданиях. Деятельность Гюйссена имела успех, что повысило его статус, он выступал и как дипломатический агент, занимался воспитанием церевича Алексея, был автором нескольких работ по современной истории России. Однако, со смертью Петра фон Гюйссен потерял своё положение – его отправили советником в Военную коллегию и забыли. Испытывая желание вновь стать актуальным, фон Гюйссен попытался воспользоваться свадьбой цесаревны Анны с голштинским герцогом Карлом-Фридрихом. Гюйссен сам писал, что поздравляя герцога со счастливым браком, заметил что «его Королевское Высочество начало обновлять старый союз, родство или близость, существовавшую между Россией и <Голштинским> Княжеским двором в прошлые века» [Scholz 2000. P. 214-215]. Заинтригованный герцог потребовал комментариев и Гюйссен дал их, «по памяти», а затем счёл нужным переслать отчёт об этом в Прусскую Академию наук в виде концепции диссертации «De Varegis» с целью публикации в академическом журнале.
Фон Гюйссен, в принципе, излагает мнение Герберштейна, несколько актуализируя его, в соответствии со своими целями. Он пишет, что братья-варяги прибыли из Вагрии, которая располагалась в провинции Голштиния, а в Вагрии был город Старград, ныне Ольденбург, некогда резиденция королей вандалов и ободритов, которые позднее распространили свою власть на кашубов, пруссов и т.п., ибо что славянский язык, что язык вандалов, всё, в конце концов, русский язык [Scholz 2000. P. 216-217]. Ссылаясь на «письмо царя Михаила Федоровича» о происхождении братьев-варягов от римских кесарей и привлекая к делу пруссов, Гюйссен, тем самым, стремится интегрировать в свою версию и «Рус из Прус», добавив заодно лавров Ольденбургскому дому. Это не единственная натяжка в его версии – очевидно, что племенной центр вагров – Старгард – не имел никакого отношения к Ольденбургу рыцаря Эгильмара из Леригау. Прусская академия отнеслась к сообщению фон Гюйссена крайне скептически и от публикации уклонилась, сочтя его «политическим», с учётом территориальных претензий Карла-Фридриха к Дании и его претензий на шведский престол, никому в Северной Германии не хотелось лишний раз его рекламировать. После смерти тещи, герцога вынудили уехать из России и инициатива фон Гюйссена завяла на корню.
В 1731 г. в своей книге «Сообщения из России» версию фон Гюйссена актуализировал в виде анекдота физик Кристиан Мартини, уехавший из Петербургской Академии в 1729 г. из-за конфликта с коллегой Бильфингером. Упоминание фон Гюйссена о «письме царя Михаила Федоровича», Мартини интепретировал как письмо голштинского герцога Фридриха III царю Михаилу от 1634 г., в котором герцог и указывал на происходжение Рюрика с братьями из голштинской Вагрии. Два года спустя, анекдот, со ссылкой на Мартини, пересказал в своём сочинении о России Готлиб-Самуил Трейер. Оба сочинения указаны в «Литературной записке» Селлия, а вот в обширной заметке о фон Гюйссене никаких намёков на его диссертацию нет, очень возможно, что Селлий о ней не знал.
Фон Гюйссен переписывался с Лейбницем в 1702-1708 гг., в 1705 г. встречался с ним лично и хотя это было до известного письма Лейбница Матюрену Ла-Крозу, в коем знаменитый ученый высказался в пользу происхождения датчанина Рюрика из славянской Вагрии, которая в России стала Варягией, поскольку русские никак не могут отчётливо и разборчиво произносить звукосочетание –гр-, есть соблазн предположить, что приведённое мнение Лейбница было известно и Гюйссену. Поскольку Лейбниц пытался обосновать предположение Гербенштейна доступными ему историческими и лингвистическими доводами, а научный авторитет ученого был высок, фон Гюйссена это вполне могло укрепить в его собственном мнении. Если дело было так, то любопытно, что изложенная Селлием версия может косвенно восходить к широко известной лейбницовской.
Из собственных слов фон Гюйссена следует, что молодой герцог был удивлен его идеями и, как минимум, не был их инициатором. Замечу, что и в дальнейшем идея сопричастности первых Рюриковичей с Ольденбургским домом не была востребована и развития не получила6. Отчасти, вероятно, если не брать в расчёт собственно доказательную базу, это было связано с тем, что наиболее значительные представительницы правящего «бабьего царства» не были особо заинтересованы в выведении древних русских князей «от ободритов», неважно, голштинских или мекленбургских. Ни Елизавета, уморившая одну ободритку в Холмогорах, ни Екатерина, ради которой другой ободрит был задушен в Ропше, а третий, на протяжении всей жизни матери был отстранён от власти.
6Характерно, что в опубликованных в 1725 г. в Голландии Жаном Руссе де Мисси «Записках о царствовании Петра Великого <...>» , основанных на материалах, присланных автору из России, при последовательном использовании вместо имени «варяги» наименований «вагрии» или «вагерии», указывается, что «вагрии» — «это те, кого мы сегодня называем ингриями, а их страну — Ингрией; русские их называют Wotschoi», т.е. «водь». М.Б. Свердлов пишет, что «авторы проявили хорошее знание географии и истории этого огромного региона, указав как географические маркеры Онегу, Ладогу, Пейпус (немецкое название Чудского озера), Белоозеро, истоки Волги и (Западной) Двины, а также русские исторические названия новгородских пятин — Обонежской, Вотской, Шелонской, Деревской и Бежецкой. Далее они высказали мысль, в соответствии с которой «именно их население считает себя теми пятью племенами (peuplades), которые образовали первое государство, правителем которого оставался Рюрик» [Свердлов 2011. С. 257-259]. Трудно не увидеть в тексте Руссе де Мисси истоки «финской» концепции происхождения Рюрика, детально разработанной позднее В.Н. Татищевым и, благодаря заинтересованности Екатерины, ставшей мейнстримом русской историографии во 2-й пол. XVIII в. Она родилась, видимо, в контексте Ништадтского мира и явно была ближе окружению Петра, чем спекулятивные построения Томаса или Гюйссена.
Впрочем, и в части доказательной стороны проблемы, идея «Рюрика из Вагрии» окказиально получила отрицательный отзыв российского ученого сообщества при экпертизе полемики Миллера и П.Н. Крекшиным в 1746-1747 г. Петр Никифорович Крекшин, пожалуй, единственный из русских сочинителей того времени, кто последовательно придерживался мнения, что «Великий князь Рюрик призван от варяг, то есть из Вагрии, лежащия по берегу моря Варяжского», проведя эту идею в своём рукописном сочинении «Родословие великих князей, царей и императоров» [Свердлов 2011. С. 529-538]. Хотя М.Б. Свердлов и указывает на общность идей Селлия и Крекшина, полагаю, что общность их только в Герберштейне. Крекшин, не знавший иностранных языков и малознакомый с иностранными источниками искупал это богатой фантазией и его рассуждения о первых русских князьях, которых он, начиная с Игоря титулует уже «царями» вполне оригинальны.
Он называет Ольгу правнучкой Гостомысла, выбрасывает напрочь Олега (который по Селлию является кузеном Рюрика), пишет, что Рюрика призвали «от россиян северных», потому как «варяги на границах русских, ливонских, лифлянских жили», а на «русских границах», потому как «Пруси» суть «описка», а надо «Руси» и т.д. Крекшин подчёркивает, что «вагры с россиянами славенского народа сродники», а вовсе не родство Рюрика с голштинскими герцогами.
Миллер, среди прочего, возразил, что «хотя и есть мнение некоторых иностранных историописателей, что первый великий князь Российский Рюрик из Вагрии или из Голстинии в Новгород приехал, однакож оное пишут неосновательно. Варягами называны в то время всякие люди морские или мореходные, хотя для отправления купечества или для войны морской путь восприяли». Историк добавил, что и Варяжское море «не по Вагрии названо», иначе быть бы ему тогда «Вагрским». Это было лишь одним пунктом их разногласий и неуступчивый оппонент, чиновник и патриот, немедленно обвинил Миллера «в собирании хулы на русских князей», что привело к созданию «согласительной комиссии» из Штрубе, Ломоносова и Тредьяковского, которая вступилась за честь корпорации и Крекшина по всем пунктам признала неправым или неосновательным, а относительно варягов констатировала, что «господин Крекшин о варягах, кто они были и где жили, на своем мнении утверждается, но доказательства его о сем деле оставляют в сомнении. Сие только известно, что великий князь Рурик по Гостомыслову совету призван в Новгород от варяг». Замечу, что немногочисленные рукописные сочинения по русской истории (например, А.И. Манкиев или анонимный автор Летописца 1743 г.) в те времена предпочитали придерживаться уходящей в Степенную книгу и историю дьяка Федора Грибоедова «римской» концепции «Рус из Прус», осознавая, видимо, сугубо книжный характер «Вагрии» и сам Михайла Васильевич, строго говоря, в дальнейшем именно «римскую» концепцию продолжил, постаравшись, впрочем, придать ей максимальную фундированность. Но в то время русские войска стояли в Кенигсберге …
Возвращаясь к Селлию отмечу, что монашество не принесло ему удачи. Датский посол также не изъявил желания способствовать изданию сочинений новоиспечённого православного монаха. Впрочем, уже на момент поселения в Лавре его преследовали «всегдашние почти болезни», ограничивавшие работоспособность. Фон Хавен вообще полагал, что серьёзное расстройство здоровья и вызвало желание Селлия поступить в монахи – «Theologiestudenten aus Tondern, der an einem inneren Geschwür gelitten habe und aus Gram und Desperation zur russischen orthodoxen Kirche übergetreten sei» [Helk 1982. S. 61]. Селлий умер безвременно 7-го декабря 1745 г., скорее всего, после продолжительной болезни. Фон Хавен писал, что он угас изъеденный «внутренней язвой» (einem inneren Geschwür), «вероятно, из-за строгой русской монашеской жизни» (vermutlich auf Grund des strengen russischen Klosterlebens) и если доверять его диагнозу, причиной смерти Селлия послужила, видимо, прободная язва желудка. Поскольку он убеждал своего душеприказчика, префекта Амвросия, сжечь все его рукописи, кажется, что умирал он в отчаянии.
Источники и литература
Берков П. Н. Бурхард Адам (Никодим) Селлий и его «Каталог писателей о России» (1736) // Вестн. ЛГУ. 1966. № 20
Берков П. Н. Zwei Dokumente zur Biographie von Burchard Adam Sellius // Ost und West in der Geschichte des Denkens und der kulturellen Beziehungen. Berlin, 1966
Лепехин М. П. Об одном из первых читателей академической библиотеки (Адам Бурхардт Селлий) // 275 лет Библиотеке Академии наук: сборник докладов юбилейной научной конференции, 28 ноября-1 декабря 1989 г. БАН РФ. 1991. С. 195-206.
Каталог писателей, сочинениями своими объяснявших гражданскую и церковную российскую историю. М., 1815; с предисл. Евгения Болховитинова.
Миллер Г. Ф. Избранные труды / Сост., вступит. ст., примеч. С. С. Илизарова. М., 2006.
Рункевич С.Г. Александро-Невская Лавра. 1713-1913. С 277 портретами и снимками. Спб., 1913.
Свердлов М.Б. Ломоносов и становление исторической науки в России. СПб., 2011.
Сиренов А. В. Степенная книга: История текста. М., 2007.
Ludwig Andresen. Der russische Kirchenhistoriker Burchard Adam Sellius aus Tondern // Heimatblätter aus Nordschleswig 1936, S. 197-202.
Peter van Haven. Reise udi Rusland. København 1743.
Peder van Haven. Nye og forbedrede Efterretninger der russiske Rige 2, København 1747.
Helk V. Om Burchard Adam Sellius // Kirkehistoriske Samlinger, 1973, S. 87-91.
Helk. Vello. Erganzungen zur Biographie des Historikers Burchard Adam Sellius // Scando-Slavica, 28 (1982): 51-67.
Østerby M. Adam Buchard Sellius. En sønderjysk historieskriver i Rusland // Kirkehistoriske samlinger. 1969.
Østerby M. B. A. Sellius’ sog. «De Rossorum Hierarchia Libri Quin-que»: Zwei Manuscripte und ihre Geschichte // Zeitschrift für Slawistik. 1979. Bd. 24. H. 4
Birgit Scholz. Von der Chronistik zur modernen Geschichtswissenschaft: die Warägerfrage in der russischen, deutschen und schwedischen Historiographie. Otto Harrassowitz Verlag, 2000
Drage C. L., Sullivan J. Adam Burchard Sellius and «Zertsalo istoricheskoe gosudarei rossiiskikh» // Slavonic and East European Review. 1992. Vol. 70. № 4
Winter E. Halle als Ausgangspunkt der deutschen Russlandkunde im 18. Jh., Berlin 1953