Профессор МГУ Владислав Смирнов о начале Великой Отечественной войны
Война пришла
Ранним солнечным летним утром в воскресенье 22 июня 1941 г. за нами заехала служебная легковая машина. Маму как жену «ответственного работника», призванного на военные сборы, пригласили провести воскресенье на «обкомовских дачах». Мы отправились в путь в прекрасном настроении. Я, кажется, впервые ехал на легковой машине, был очень доволен, глазел по сторонам. «Обкомовские дачи» – небольшие деревянные, довольно скромные, но очень чистенькие домики – располагались под Ярославлем в березовой роще на берегу Волги около деревни Скобыкино, отделенные от неё большим забором. Мы с приятелем сразу отправились купаться, но вскоре за нами прибежали родители и отвели в столовую, где люди молча и мрачно слушали передававшуюся по радио речь Молотова. Он говорил, что Германия вероломно напала на СССР, и советский народ будет вести «победоносную отечественную войну за родину, за честь, за свободу».
Слова «Отечественная война» прозвучали тогда впервые. На самом деле Молотов лишь повторил слова Сталина. Из опубликованного более чем через полвека дневника генерального секретаря Исполкома Комитерна Г.М. Димитрова известно, что в 7 часов утра 22 июня 1941 г. его вызвал Сталин и сказал: «Не ставить вопрос о социалистической революции. Советский народ ведет отечественную войну против фашисткой Германии. Вопрос идет о разгроме фашизма, поработившего ряд народов и стремящегося поработить и другие народы». С речи Молотова началась для меня Великая Отечественная война, действительно великая, действительно отечественная и очень страшная война, которую я никогда не забуду.
Прошло уже больше 60 лет после её окончания, а я все о ней вспоминаю и вспоминаю. На меня и, я думаю, на все мое поколение, как и на поколение моих родителей, война оказала глубочайшее, ни с чем не сравнимое воздействие. Ничего более тяжкого и более грандиозного я не видел: для меня война – главный ориентир и главная точка отсчета на жизненном пути. Когда началась война, мне еще не было 12 лет, когда она кончилась – шел 16-ый год. Это возраст перехода от детства к юности, годы формирования характера, и они пришлись на войну. В этом смысле мое поколение – дети войны. По молодости лет мы с приятелем не могли понять трагизма и огромного значения событий, о которых говорил Молотов. Выйдя на улицу, мы принялись рассуждать: «У немцев – танки, а у нас – кавалерия! Она как поскачет!» Скорее всего, наши рассуждения были навеяны фильмом «Если завтра война», где доблестные советские кавалеристы с саблями наголо устремлялись на врага и быстро побеждали. Кроме того, я успел прочесть фантастическую повесть писателя Н. Шпанова «Первый удар», в которой армада наших суперсовременных бомбардировщиков наносила сокрушительный удар по фашистской Германии, а немецкие рабочие, не желающие воевать против Советского Союза – отечества трудящихся всего мира, – поднимали восстание против капиталистов.
Мы с мамой немедленно вернулись из Скобыкина в Ярославль, стали искать газеты, но в них не было ни слова о войне. Лишь на следующий день «Правда» поместила текст выступления Молотова по радио рядом с портретом Сталина, но без каких-либо сталинских высказываний. Опубликованная в этом номере «Правды» сводка Главного командования Красной Армии за 22 июня 1941 г. вполне соответствовала нашим ожиданиям, но абсолютно не соответствовала действительности. Она гласила: «После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями»1. 24 июня в «Правде» впервые появился знаменитый впоследствии лозунг: «За родину, за Сталина», сначала в форме небольшого заголовка над информацией из какой-то воинской части. 26 июня «Правда» дополнила содержавшийся в речи Молотова призыв «за родину, за честь, за свободу» словами «за Сталина».
Все эти дни советское информбюро публиковало невнятные, но тревожные сводки. Оно сообщало о немецком наступлении «по всему фронту – от Балтийского до Черного моря», уверяло, что противник «успеха не имел», но называло все новые и новые направления боев: Шауляйское, Каунасское, Гродненское, Владимир-Волынское, а вскоре и Минское. 30 июня газеты опубликовали сообщение Информбюро, где говорилось, что наступление противника на Минском и Слуцком направлениях якобы остановлено, но одновременно как бы мимоходом признавалось, что «немцам» – фашистами их больше не называли – удалось занять Белосток, Гродно, Брест, Вильно, Каунас.
Воспитанные в твердом убеждении, что «от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней», мы ничего не понимали, ждали объяснений, недоумевали, почему молчит Сталин. Мы и не подозревали, что после тяжких поражений в первые дни войны Сталин на время впал в прострацию. По свидетельству Микояна, он боялся, что соратники по Политбюро его сместят и арестуют. Никаких источников информации кроме газет и радиорепродуктора у нас не было. В первые дни войны конфисковали все радиоприемники, в том числе наш новейший, только что купленный радиоприемник 6-Н-1. Мама говорила, что они понадобились для военных самолетов, а потом их нам обязательно вернут. Не знаю, верила ли этому сама мама, а я верил. Излишне добавлять, что нашего радиоприемника мы больше не видели.
Наконец, 3 июля 1941 г. по радио выступил Сталин. Мне кажется, я помню его речь: глухой голос, сильный акцент, долгие паузы между фразами. Начало его речи было совершенно необычным: «Товарищи! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» Мы хотели узнать самое главное: что происходит? Почему немцы наступают, а мы отступаем? Что будет дальше? И Сталин дал ответ. Германия начала войну в выгодных для неё условиях, мобилизовав свою армию, вооружившись «до зубов» танками и авиацией, вероломно разорвав пакт о ненападении с СССР. Танков и самолетов у Германии гораздо больше, чем у нас. Однако лучшие дивизии Германии уже разбиты; в бой вступают главные силы Красной Армии, «гитлеровская фашистская армия так же может быть разбита и будет разбита, как были разбиты армии Наполеона и Вильгельма».
Сейчас я знаю, что Сталин заранее получил информацию о готовящемся нападении Германии, но не поверил ей. В последние годы, когда раскрылись некоторые военные архивы, стало известно, что Советский Союз имел в три раза больше танков и в полтора раза больше самолетов, чем Германия, и почти все их потерял в первые месяцы войны. Советское командование, ослабленное репрессиями и боявшееся ответственности, уже в первые дни войны потеряло управление войсками и не могло остановить противника. Советские войска несли чудовищные потери. За первые шесть месяцев войны они потеряли 4 млн. 473 тысячи человек убитыми, ранеными и пленными (93% от численности Красной Армии до войны), причем 52% всех безвозвратных потерь составили пленные (более 2 млн. 335 тыс. чел.). Всего этого мы тогда, конечно, не знали, и сталинские объяснения казались нам очень убедительными. Стало как-то легче, хотя положение на фронтах не улучшалось, а явно ухудшалось.
В Ярославле у военкоматов стояли очереди добровольцев, в подвалах оборудовали бомбоубежища, во дворах рыли щели для защиты от бомб. Окна занавешивали плотной темной бумагой, чтобы свет не стал ориентиром для вражеской авиации. Наша учительница Вера Ивановна ушла в армию. Она зашла в школу попрощаться с классом уже в солдатской шинели. На стенах появились плакаты: «Родина-Мать зовет», «Воин Красной Армии, спаси!», «Болтун – находка для шпиона», призывы к постоянной бдительности. По городским улицам загорелые, покрытые пылью пастухи гнали стада коров откуда-то с запада. Появилось много «эвакуированных» и просто беженцев, часто просивших что-нибудь поесть. Однажды, когда я был один дома, в дверь постучался совсем юный измученный, истощенный солдатик в грязной шинели. Он просил хлеба, но хлеба у нас не было. Я провел его на кухню, где с утра лежали 2–3 вареных картофелины. Солдатик съел их с жадностью и спросил, можно ли взять кусочек сахара со стола у соседей. Я заколебался, потому что это был не наш, а соседский сахар, но солдатик схватил этот кусочек и быстро ушел.
С фронта приходили письма – сложенные треугольничком листы бумаги без конверта и марок, с номером полевой почты и штампом «проверено военной цензурой». В газетах появилось сообщение, что 22 июля 1941 г. ровно через месяц после начала войны немецкие самолеты впервые бомбили Москву. Затем налеты на Москву стали повторяться почти каждый день. Теперь известно, что одна из бомб попала прямо в Кремлевский дворец, но не разорвалась, другая разрушила здание ЦК ВКП(б). Нашу школу заняли под госпиталь, и начались наши скитания по разным другим зданиям, из которых нас снова и снова выселяли, чтобы разместить раненых или какое-нибудь военное учреждение.
Мы начали учиться в пятом классе, где, согласно тогдашней школьной программе, должны были изучать какой-нибудь иностранный язык. Почему-то в нашем классе вводился французский язык. Мы были возмущены и требовали, чтобы нас учили немецкому. Ведь мы воюем с немцами, пойдем в армию, захватим в плен немцев, и как будем их допрашивать, по-французски, что ли? Несколько дней мы бились, как львы: не ходили на уроки французского языка, срывали их, строили всякие пакости «француженке», которая пыталась нас вразумить. Но, в конце концов, были вынуждены смириться. В газетах писали о шпионах: они должны были кишеть повсюду. Мы с приятелями нашли на улице напечатанные на машинке листки бумаги. Откуда они взялись? Может быть, их потерял немецкий шпион? Понесли листки постовому милиционеру. Он посмотрел их с самым серьезным видом и сказал, что можно не беспокоиться: листки не шпионские. Не мы одни были так настроены.
Одна из наших приятельниц, которой в 1941 г. было 10 лет, рассказала мне, что когда началась война, она мечтала уйти в партизаны, пробраться в Германию и убить Гитлера. Между тем, война приближалась. Немецкие самолеты начали бомбить Ярославль. Первая воздушная тревога застала нас с приятелем на пляже. Все, на ходу одеваясь, побежали по домам. Милиционеры загнали нас в какой-то подвал, где мы и просидели до конца тревоги. Вскоре на Советскую площадь привезли сбитый немецкий бомбардировщик. Каждый день вокруг него собиралась толпа любопытных.
Жизнь становилась все труднее и труднее. Из магазинов исчезли продукты. Появились огромные очереди, которые я возненавидел на всю жизнь. Белый хлеб пропал, черный стал плохого качества: тяжелый, сырой, липкий. Его не хватало, и мама говорила: «Уж лучше бы ввели карточки, тогда всем достанется хотя бы понемногу». Я не имел никакого понятия о карточках, но когда их вскоре действительно ввели – как оказалось, больше, чем на 6 лет – познакомился с ними даже слишком хорошо. Мама получала карточку для служащих: 600 граммов хлеба в день (потом 500 грамм), я – карточку иждивенца – 400 грамм (потом 300 грамм). Самой лучшей была «рабочая» карточка – 800 грамм. Ее давали людям, занятым тяжелым физическим трудом. Казалось бы, 300–400 грамм хлеба в день – немало, я сейчас вряд ли съедаю больше. Но когда кроме черного хлеба и нескольких картофелин нет почти никакой другой еды, это голодная норма.
Карточки выдавались ежемесячно, но при утере не возобновлялись, и поэтому все страшно боялись их потерять. Хлебные карточки состояли из талонов на каждый день. Отпуская ежедневную норму хлеба, продавцы отрезали их ножницами. Купить хлеб в какой-нибудь другой день, кроме обозначенного на талоне, было нельзя. В дополнение к хлебным существовали карточки и на другие продукты: мясо, жиры, крупу, сахар, но в магазинах они отсутствовали. Лишь иногда их заменяли чем-нибудь совершенно неравноценным: мясо – селедкой или крупяным концентратом, сахар – плохоньким печеньем или пряниками. Нас «уплотнили»: в одну из двух наших небольших комнаток поселили одинокую женщину-инженера, эвакуированную из Ленинграда вместе с предприятием. Пришлось перетащить все наши вещи в одну комнату – стало еще теснее. Впрочем, «уплотнение» было не очень продолжительным. Через несколько месяцев, может быть через год, этой женщине нашли другое жилье.
У нас кончились дрова, и наш друг Бахин, который по возрасту не подлежал призыву в армию, отвез нас с мамой на делянку, где мы сами заготовляли дрова. Мы с Бахиным обрубали топорами сучья уже спиленных деревьев, а мама вместе с женой Бахина собирали сучья в одно место и жгли их. Потом нам домой привезли и сбросили перед нашим сараем целую грузовую машину толстых сырых осиновых бревен. Пилить и колоть их было некому, нанять – некого и не на что. Я попробовал сам распилить бревна отцовской плотницкой лучковой пилой и расколоть их небольшим пожарным топориком. К большому удивлению мамы, да и к моему собственному, за месяц или два я постепенно справился с этой работой. Конечно, осиновые дрова плохо горят, но тогда они нас выручили.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky