Исповедь сэра Генри Слоутона
Моё имя Генри Слоутон. Хотя, какой к чёрту, я Генри. Раз уж я нахожусь теперь на земле моих предков, то и зваться должен так, как мена нарекли мои родители, - Андрей Славгородский.
Я офицер адмиралтейства его величества Георгия Четвёртага, и выполнял особые поручения при миссии Соединённого Королевства в Тегеране, куда был отправлен вместе с сэром И.Вольфом. Вольф сменил там главу миссии сэра Мартина, а я вскоре получил депешу от своего головы, о необходимости срочно убыть в Петербург в распоряжение сэра Y…
В лето благости 1824-е 15 дня месяца октября я отплыл с торговцами на корабле из Ирана в Российскую империю и благополучно прибыл в Астрахань. Путешествие по морю было коротким и приятным, потому, что корабль наш был оснащён котлом нагреваемым нефтью, а всё время в пути, на Каспии был полный штиль.
В порту мне посчастливилось встретить попутчика, который как и я, следовал в Санкт-Петербург. Это был Николай Фёдорович Хитрово. Генерал, бывший послом русского императора во Флоренции. И так мы с ним очень удачно при посредстве дипломатической почты быстро добрались до Царицына, затем отправились на лошадях к пристани на реке Дон, откуда на пароходе совершили путешествие до Воронежа. По пути мы много беседовали, и чрезвычайно сдружились, ибо прониклись друг к другу великой симпатией.
Оказалось, что сам Хитрый Лис Севера - маршал Кутузов, доводится Николаю Фёдоровичу тестем. Я начал пытать генерала о том, правда ли, что род Кутузовых ведёт начало от скифов, на что получил утвердительный ответ. При этом генерал поинтересовался, от чего я имею к данному вопросу столь живой интерес. Я рассказал о том, что мой род так же ведёт свою историю от скифов, и высказал, что с момента ступления на русскую землю, пребываю в сильном волнении, поскольку не чаял здесь оказаться, хотя слышал от родителей и бабушек с дедушками много рассказов о своей альма матер. Заодно посетовал на те перемены, которые случились с нашим королевством в последние двадцать лет.
Генерал Хитрово сообщил, что его государь сильно обеспокоен тем фактом, что его лучшая морская провинция вдруг перестала ему подчиняться, тревожится о судьбе всех русских, которые вдруг оказались без защиты Российской короны, и спросил меня о том, много ли таковых, и что вообще за перемены теперь случились на островах Албиона.
Я с горечью поведал о том, что с тех пор, как править стали пришельцы, называющие себя «людьми завета» (бритманами), человекам стало тошно жить от неуёмных притеснений. В лето 1801-е бритманы запретили именоваться «варварскими» именами, и те, кто был Андреем, стали Генри, кто был Иваном, превратился в Джона. Фома теперь Томас, а Степан Стивен. Запретили играть пьесы в театрах на любом языке, кроме одного из ангельских, называемого «инглиш», и вообще под страхом наказания заставили всех говорить и писать на инглише.
Мои предки столетиями говорили на наречии основателя клана, учёного мужа Остромира. И город наш исстари назывался Славянский городок у Белой горы на реке Долгий Дон, с тех пор как корабли склавенов пристали к пустынным берегам Альбиона. А теперь город называется Лондоном, Белая гора – Белгравией, а славянский Городок стал предместьем Слоу-Таун.
Русский флаг с адмиралтейства сняли, и повесили «Юнион Джек». Кресты православные с храмов сбросили, а вместо них идолища змеев водрузили, да кресты старозаветные египетские. Те, кому более сорока лет от роду, ещё помнят Альбион другим, а вот двадцатилетние уже и не верят в то, о чём наше поколение им рассказывает. Да ещё и сердятся от того, что гишпанцы, франки, галлы и прочие еврейские народы на континенте, не понимают их ангельской старозаветной тарабарщины. Впрочем, европейцы и сами теперь друг друга не разумеют, потому, что в каждой земле насаждается новая речь, непохожая на речь соседей.
Мой спутник очень участливо отнёсся к моим рассказам, и спросил тогда, как же может быть, что я против такого положения дел, но при этом являюсь шпионом британского короля. На сей счёт я отшучивался разными увещеваниями, но сам понимал, что генерал прав. По совести, так человеку поступать не должно. Приспособленчество ведёт к забвению предков, а это гибель для народа. Так всё и есть. Погибло склавенское поколение, жившее сотни лет в Альбионе. Нет его больше. Но, Николай Фёдорович с пониманием и благодушием отнёсся к данному вопросу, и вскоре мы перестали затрагивать сии щекотливые темы.
В Москве мы останавливаться не стали, и сменив лошадей, тут же отправились в Тверь. Генерал объяснил, что разумнее будет поспешить, чтобы сэкономить время, и устроить достойный отдых в имении его тестя Михаила Илларионовича, которое находится почти на пути к Петербургу, не далече от города Андреаполя. И вечером 6 ноября мы прибыли в место дивной красоты посреди дремучих лесов, где стоял роскошный дворец, какому позавидовали бы иные монархи, и несколько домов скромных, для прислуги.
Встретил нас один только сторож – истопник Макар. Поскольку домочадцев в такое время года в имении уже не бывает, то и рабочий люд на зиму распускался по домам. Я удивился тому, что столько печей протапливать всю зиму достаётся одному только простому мужику. Как же он справляется? И как можно жить в одиночестве в глуши, вдали от людей и дорог!
В то время, пока мы располагались в отведённых для гостей спальнях, на втором этаже особняка, наш кучер поставил карету на крытом дворе и распряг лошадей. Макар же включил динамо, располагавшееся посреди двора, засветились все вазоны на крыше дворца и лампы в помещениях. После, мы с генералом отужинали варёной говядиной с печёным картофелем, и устроились в бильярдной с рюмочками превосходной наливки из крыжовника, которую Макар приготовлял отменно. Долго не беседовали по причине усталости, и ушли опочивать.
Утром 7 ноября была превосходная погода. В небе не облачка, и солнце грело так, как это бывает только летом. Все обратили внимание на то, что вокруг стоит удивительная тишина. Ни птаха не чирикает, ни ветер деревцем не треснет. Макар поставил на лужайке летнюю мебель из плетёных прутьев, и растопил самовар. Когда мы беседовали сидя в креслах, обернувшись в пледы, и попивая из фарфоровых чашек превосходный чай, послышалось журчание воды, и мы не успели даже слова молвить, как оказались по пояс в грязной воде.
Неизвестно откуда прибывала вода, и уровень её поднималась так же, как он поднимается в купели, когда её наполняют водой из водопроводной трубы. «Бегите в дом, полковник!»: - закричал Николай Фёдорович, и я побежал, насколько смог. Услышав крик, я обернулся, и увидел, что генерала накрыло неизвестно откуда приплывшим плотом из толстых брёвен. Бросился назад, начал нырять, чтобы извлечь генерала из мутного водоворота, но усилия оказались тщетны. Генерал Хитрово сгинул в пучине.
Мне ничего не осталось делать, кроме как уворачиваясь от проплывающих кусков дерева, пытаться заплыть в двери поместья, которые были затоплены уже почти до самого потолка. Только я выбрался на лестницу, как первый этаж дворца погрузился в пучину. Вскоре вода появилась и на полу в покоях второго этажа. Пришлось искать вход на чердак. Там, через слуховое окно я выбрался на крытую железом, крышу дворца.
Моему взору предстала ошеломляющая картина. Из воды, цвета чая с молоком, торчали обломки деревьев, которые несколько минут назад были великолепным лесом. Пространства на многие вёрсты открылось для обозрения, и то, что я увидел, повергло меня в крайнее отчаяние. Везде. Везде вокруг, докуда хватает взору, было лишь мутное море. Лишь где-то на горизонте маячил небольшой остров, покрытый желтой листвой.
Теперь я подобно праведнику Ною оказался посреди Земли, уничтоженной всемирным потопом. Только ковчега у меня нет. А сколько выдержат стены дворца, пока не рухнут, мне неизвестно. Как настоящему солдату, мне не нужно объяснять, что в такой ситуации нужно действовать, а не впадать в уныние. Необходимо начать с рекогносцировки и ревизии имеющегося добра, которое осталось доступным для использования.
Оказалось, что в моём распоряжении нет ровным счётом ничего, что необходимо для поддержания жизни. Приток воды прекратился на уровне трёх футов выше пола второго этажа, поэтому я лишился не только провизии, воды пригодной для питья, но и какой либо тёплой одежды. Шкафы пусты, постели и комоды с чистым бельём для постелей, затоплены густой глинистой жижей. Даже свечей нигде нет, и тем более спичек или огнива. Как же беспечны эти русские! Они так привыкли пользоваться электрическим освещением, что совершенно перестали держать прозапас обычные свечи из воска.
Нетронутыми оказались лишь тоненькая пачка писчей бумаги на высоком бюро в одной из спален, коробка с железными перьями, сделанными на мануфактуре Зоеннекен в Петербурге, да бутыль с чернилами. Поэтому, единственное, что мне остаётся, так это только писать. Один вопрос. Кто всё это прочтёт? Будет ли шанс на этот раз, что человечество вновь вернётся к своему прежнему состоянию? А может быть пройдут века, прежде, чем в этом месте снова появится хоть одна живая душа. Когда не только от меня самого, но и от дворца ни одной щепочки не сохранится.
Первую ночь провёл на чердаке, развесив на стропилах грязные мокрые покрывала. Стужа наступила лютая, и я лязгал от холода зубами так, что слышно было на весь океан. Нестерпимо хочется пить. Я собрал в спальнях десяток цветочных ваз, и наполнил их грязной водой, с мыслью о том, что она может отстояться, и ту воду можно будет очистить, пропуская её через материю. Может быть, она будет пригодной для питья.
9 ноября 1824.
Впервые появилась надежда на то, что я не последний живой человек в этом мире. С острова на горизонте поднимается столб дыма. Там кто-то уцелел. Кажется уровень воды начал снижаться.
10 ноября 1824.
Я, наконец, одет во всё сухое, и рискнул выпить отстоявшейся и процеженной воды. Настроение лучше, но по прежнему страдаю от холода, и голод уже сильно даёт о себе знать.
11 ноября
Кажется я поступил опрометчиво, начав пить глинистую воду. Резь в животе неимоверная. Начался сильный жар.
12 ноября
Вода полностью ушла со второго этажа. Превозмогая слабость и боль в суставах, начал просушку одеял и тюфяков.
13 ноября
Несмотря на недуг, (жар, тошноту и кровавый понос) испытываю сильнейшее неудобство от отсутствия пищи. Вода на первом этаже отступила на три фута.
14 ноября
Бродя по колено в мутной жиже, обследовал первый этаж. Какой восторг! Я нашёл большую бутыль с наливкой, крепостью чуть менее обыкновенного столового вина, и полный буфет яблок. Буду жить!
17 ноября
Воды почти совсем не осталось, но жидкой глиной покрыт весь пол первого этажа. Подвал же, в котором были съестные припасы, забит песком и илом напрочь. Положение моё отчаянно, но не безнадёжно.
18 ноября
Начались видения, и чудятся звуки копыт, и женских голосов. Совершил ошибку, благодаря которой едва не погиб. Пытался выйти во двор, но шагнув с крыльца, погрузился по пояс в трясину из глины и ила. Я настолько слаб, что едва смог выбраться из западни. Кроме того, трясина засосала мой левый сапог. Снова одолевает кровавый понос. Но ничего. Зато теперь у меня есть сухая и тёплая постель. Почти всё время сплю.
19 ноября.
Я настолько слаб, что совсем не могу более передвигаться на ногах. Писать лёжа, весьма затруднительно.
20 ноября.
Свои записки я помещу в опустевшую бутыль, и плотно закупорю её горлышко. Если выживу, разобью бутыль и сожгу бумаги. Если бутыль останется целой, значит я умер.