Фигура третья, разлучная

Вот эти «осколки» советского кино, которых всё меньше… Когда складываешь их вместе, понимаешь, как причудливы, многоцветны, неповторимы эти цветные и черно-белые стеклышки.

Меньшов был яростным рыцарем зрительского кино. Как ни странно, в те времена было немодно декларировать приверженность кинематографу простых чувств и чистых эмоций, кинематографу жанровому, сюжетному, возможно, чуть грубоватому, лишенному тонких аллюзий. На Меньшова высокомерно смотрели коллеги, его не любила критика. Из его картин вырезали реплики и эпизоды. Безобидная комедия «Любовь и голуби» попала под антиалкогольную кампанию и на год легла на «полку». Потом оттуда хотели убрать прелестного алкоголика дядю Митю, которого сыграл Сергей Юрский. За «Ширли-Мырли» на него, кажется, вообще накинулись все — и слева, и справа. Сейчас «Ширли-Мырли» разошлись на цитаты, и каждый уважающий себя россиянин знает, что «капусточка, мама, дело, конечно, хорошее, но в доме надо держать и мясные закуски». И вообще сейчас понятно, что «Ширли-Мырли» — кино не столько о прошлом, сколько о будущем. Кино-предсказание, размотавшее новую российскую историю и старые российские характеры далеко-далеко вперед.

Сам режиссер с удовольствием вспоминал, как потрясла его когда-то очередь на «Москва слезам не верит» вокруг самого большого московского кинотеатра той поры «Россия». Дня через три после выхода фильма в прокат вдруг оказалось, что попасть на него невозможно. «Когда впервые увидел эту очередь на Пушкинской площади, сначала решил, что попал на митинг диссидентов, — рассказывал Владимир Валентинович. — Потом думал, что в магазине дают дефицит. Когда осознал, что люди хотят посмотреть мой фильм, испытал 20 секунд абсолютного, полного счастья».

Потом был «Оскар», на который Меньшова не пустили. О поездке в Америку не могло быть и речи — режиссер в те годы был «невыездным» — кто-то из «доброжелательных» коллег написал на него донос в органы. О том, что «Москва слезам не верит» получила премию американской Академии, Владимир Валентинович узнал из программы новостей. И не поверил — дело было 1 апреля. За наградой выходил на сцену чиновник из посольства (газеты всего мира написали тогда, что впервые «Оскара» получает сотрудник КГБ), а сама статуэтка долгие годы пылилась в Госкино. Только в конце восьмидесятых на церемонии «Ники» позолоченный американский мужчина и режиссер самого зрительского фильма в истории советского кино наконец встретились.

Чёртов характер вроде бы подводил его, но на самом деле, не будь этой упертости, неспособности к компромиссам, не было бы меньшовских фильмов. Мне кажется, Гога, он же Гоша, он же Жора из не верящей слезам Москвы — в чем-то и есть сам Меньшов. Даром что Владимир Валентинович долго не мог найти актера на эту роль и уже готовился сыграть ее сам. К счастью, вовремя согласился Баталов, но в простом слесаре Гоше без высшего образования, но с золотыми руками узнается как меньшовский характер, так и некоторые детали его биографии.

Парень из Астрахани, собиравший открытки с фотографиями кинозвезд, мечтал пробиться в мир театра и кино. С первой попытки не получилось. Вернулся за жизненным опытом. Набирал его, работая токарем, шахтером, матросом. На актерском считался бесперспективным, распределился в провинциальный театр, потом вернулся в Москву к жене, Вере Алентовой, работавшей в театре Пушкина.

Но он хотел не только играть в театре и сниматься — снимать. Поступил во ВГИК. Специально для него великий режиссер Ромм придумал аспирантуру по режиссуре. Стипендия немного помогала молодой семье, у которой не было своего жилья: жена с маленькой дочкой жили в общежитии театра, муж — во вгиковской общаге. Семейная жизнь трещала по швам. Много лет спустя в фильме «Москва слезам не верит» Меньшов со знанием дела рассказал о том, что такое типовое советское общежитие.

Формула меньшовских историй проста и гениальна одновременно. Его кино — о счастье простого человека. Оно — счастье — для каждого разное. Смотреть на летающих в небе голубей или радоваться простому домашнему обеду, когда вся семья в сборе. Вроде все просто, но вот увидеть, понять, почувствовать эти счастливые мгновения может только человек, верящий слезам. Меньшов верил. При всей внешней брутальности он был человеком сентиментальным и простодушным, любил старое кино и авторскую песню. Любил друзей и хорошую компанию.

На свое и наше счастье, Владимир Валентинович много снимался, и собственно актером он оказался первоклассным, органичным, легко вписывающимся в разные стили, с легкостью принимавшим любые правила игры. Конечно, в кадре он всегда оставался «немножко Меньшовым», даже если играл генералов, маршалов, министров, Светлого мага, Льва Толстого или президента России. Но для меня, например, едва ли не самый сильный и точный портрет типичного советского человека в кино нарисован именно Меньшовым в коротком эпизоде в «Курьере» — помните монолог отца, который не может понять, почему сын пьет неразбавленное молоко из банки?

Мне довелось видеть его в разных ситуациях. В первый раз — на художественном совете старого, еще советского «Мосфильма», где он как всегда с кем-то ругался и за что-то воевал. Потом много раз брал у него интервью, бывал у него дома, держал в руках поселившийся уже в доме на Тверской-Ямской «Оскар». Помню, даже сгонял по просьбе Меньшова видеокассеты с парфеновским «Намедни», когда он готовился снимать фильм «Зависть богов». Видел его на премьерах, фестивалях и юбилеях коллег, на сцене «Гоголь-центра» в ярком молодежном окружении спектакля Владимира Панкова «Двор».

Мне кажется, мало кому так подходило определение «народный артист». Не официальное звание, но неофициальное определение. Он именно что чувствовал народный характер — не как что-то посконно-лубочное, а как объединяющее чувство дома и семьи, постоянства, верности и основательности.

«Фигура вторая, печальная». Владимир Валентинович редко появлялся в кадре в своих режиссерских картинах, разве что в забавных камео, вроде этих, из фильма «Любовь и голуби», где он в пиджаке и чистой рубахе в клеточку, в кепке с огромным чубом объявляет фигуры. Сегодня вот «фигура третья, разлучная». Но кино-то все равно счастливое, и даже на разлучной фигуре невозможно не улыбнуться…

Александр Колбовский
— специально для «Новой»