Зализняк Андрей Анатольевич. Лингвист.Академик. Из книги "Прогулки по Европе"
Я ответил: «Да я его почти что и не знаю. У меня ведь основной язык английский, а французским я просто чуть-чуть занимался самостоятельно». – «Да? – сказал Зозуля. – Ну а, допустим, лекцию на французском языке вы могли бы понять?» Хотя в тот момент я еще даже в самом вольном во ображении не мог допустить того, чем все это потом оказалось, я все же заподозрил, что тут могло быть что-то интересное. «Ну, это, – сказал я, – может быть, и смог бы». – «Ну а учиться во французском университете вы могли бы?» Это было подобно внезапно разверзшимся небесам. С трудом сдерживая дыхание, я ответил: «Ну в этом-то уж совершенно никакой проблемы! Без всякого сомнения!»
Почему при наличии целого французского отделения выбрали меня, студента английского отделения? Ответ я узнал много позднее. Он оказался совершенно советским: ни на одном из пяти курсов во французской группе не было ни одного мужчины! А в разнарядке от высшего начальства значился мужчина: девицы считались слишком ненадежным человеческим материалом для посылки за границу. Факультетскому начальству не хотелось признавать, что они не могут выставить ни одного человека по представленному заказу. И, видимо, кто-то сказал, что, дескать, у нас есть один такой отличник, который занимается разными языками. Думаю, сыграло роль и то, что по прочной советской традиции гораздо более подходящими для посылки за границу считались не те, кто знал иностранный язык хорошо, а как раз те, кто знал плохо, а еще лучше, чтобы совсем не знал. Так что реальное знание языка никого всерьез не беспокоило. А комсомольская репутация у меня была достаточно благополучная.
Началось хождение по иностранным отделам и инструктажи. Все делалось спешно: ведь учебный год уже начался. Отъезд, как мне сказали, будет через неделю или две. Я бросился изучать карту Парижа и различные энциклопедии, спешно подучивать язык.
Постепенно стало выясняться, однако, что формула «через неделю или две» действительна для любого момента, когда бы я ни позвонил в иностранный отдел, – в октябре, ноябре, декабре… «А как же мне быть с зимней сессией?» – спросил я. – «На всякий случай сдавайте», – ответствовал иностранный отдел. В такой же перманентной предотъездности прошла зима и весна, и я уже без всяких выяснений пошел сдавать летнюю сессию. А после этого махнул рукой и, плюнув на требование не отлучаться из Москвы, в августе пошел в байдарочный поход по Днестру. В Одессе меня ждало сообщение до востребования о том, что нужно срочно прибыть в Москву для отправления в Париж.
Еще один инструктаж, на этот раз не где-нибудь, а на Старой площади, в ЦК КПСС. После полагающихся слов о долге перед Родиной и т. п. переходят к существенному – о женщинах: «Годик надо железно потерпеть». И вот, после года сидения на чемоданах, когда надежда уже практически угасла, отъезд все-таки состоялся...
31 октября. Переселяюсь в Ecole Normale. Никого нет, но на столе плащ и «Populaire» – газета социалистической партии. Потом мне рассказали, какое бурное было в Ecole Normale обсуждение: с кем поселить советского? Для них, разумеется, любой человек – это прежде всего остального член такой-то партии. Первая мысль была: поселим, конечно, с коммунистом. «Скучно, пошло! – закричали другие. – Давайте, наоборот, поселим его с фашистом!» Решили, однако, что это тоже довольно плоско. Придумали несравненно более изысканное: поселить с социалистом. Вот где они по-настоящему сцепятся! (Как потом выяснилось, они ужасно просчитались: мой деликатнейший и тактичнейший социалист ни разу за весь год не вступил со мной ни в какую политическую дискуссию.)
2 ноября. Днем иду на коллективное интервью советских студентов для журнала France-URSS. В посольство надо ходить на хор. Манкировать не положено: это такое место для поддержания должного уровня патриотизма и ностальгии.
3-е. Завтрак проспал: он, оказывается, начинается в 7 часов, а в 9 идти в столовую уже бесполезно – съедают все чисто. Иду в бельевую сдавать белье. Принимает молодая женщина. «Вы из СССР? Неужели? Вот мой билет КПФ, смотрите! Вот портрет Сталина, никогда с ним не расставалась, а теперь оказывается, что же? – сами видите… Все-таки он, наверное, слишком доверял Берии…» И еще довольно много в том же духе. «У нас все члены партии между собой на ты. Вот встречу Мориса Тореза – скажу ему ты. А у вас? Среди персонала только я одна член партии. Среди учеников – около двадцати. Вот году в 46-м – 47-м было другое дело – тогда было больше шестидесяти». И потом: «Это и все, что у вас есть из белья? Так мало? Приходите в понедельник, для вас я все сделаю в два дня, другое дело, если бы еще кому-нибудь».
7 ноября. Мне указано, что в моем пиджаке и ботинках нельзя появляться на посольском приеме в честь 7 ноября (а о том, чтобы не явиться на прием, не может быть и речи). Выручает Метейе: едет со мной в магазин Louvre, и мы покупаем и то и другое: «Это так, для срочности, – говорит он, поскольку костюмчик дешевенький, для приемов, по его понятию, мало пригоден. – Настоящий костюм мы тебе купим к Новому году». (Мне он прослужил потом в качестве парадного, если не ошибаюсь, лет двадцать пять.) Выдают костюм как есть, раз он нужен уже сегодня, но с тем, чтобы завтра принес снова для подгонки.
В городе антисоветские демонстрации. На всех подходах к советскому посольству внутренние войска в черных касках. Пропускают к посольству только по документам о том, что ты из СССР.
5–8 ноября. В Ecole Normale ритуал инициации conscrits (только что принятых, новобранцев). На меня он не распространяется; старшие – Луи Ален и Луи Мартинез, которые как бы взяли меня под опеку, только водят меня смотреть на эти забавы. (Разумеется, иностранцы избавлены от этого ритуала не потому, что их жалеют, а потому, что им не положен тот полноценный статус, дорогу к которому он открывает.) Первобытная основа здесь, конечно, та же, что на Новой Гвинее и в отечественной дедовщине. Но во французском исполнении это все же поэлегантнее и поостроумнее. Старшие изощряются в том, какую бы каверзу устроить в комнатах новобранцев. Украли у них, например, все одеяла и вывесили на веревке, которую умудрились протянуть между двумя зданиями Ecole Normale на высоте пятого этажа.
Специальный трибунал из старших делит всех новобранцев на пятерки и дает каждой пятерке какое-нибудь издевательское задание, например, доставить в Ecole Normale дощечку с надписью Place de l'Etoile, сняв ее с площади, или лифчик Брижит Бардо с ее личной дарственной надписью. Это называется course aux trésors (гонка за сокровищами). 8 ноября при полном собрании всех учеников происходит итоговое судилище – fête de réconciliation (праздник примирения). Капитан каждой пятерки должен предъявить свои трофеи главному судье и отбрехиваться от его свирепого натиска. Кое-кому удается сделать это с блеском, и тогда зал живо его приветствует. Всё происходит, конечно, на таком густопсовом жаргоне и с такой массой недоступных мне фоновых знаний, что мне за их остроумием не уследить; кое-что мне успевают объяснить мои покровители.
14 ноября. Наконец реально начинается учебный год. И сегодня мой первый урок для учеников Ecole Normale, пожелавших заниматься русским языком, – он же начало всей моей преподавательской карьеры .Потом Институт фонетики: начинаются курсы французской фонетики для иностранцев.
15-е. Первая лекция Мартине в Институте языкознания Сорбонны: курс «Иерархия лингвистических ценностей».Получил в магазине подогнанный костюм. Вечером отправляюсь в театр Ambigu, на моноспектакль Марселя Марсо, великого мима. Понравилось; особенно запомнилась сценка «Давид и Голиаф».
16-е. Начинаются занятия в Ecole Pratique des Hautes Etudes. Лежён, два занятия одно за другим: 1) микенская филология; 2) италийские диалекты. Лежён появляется на 20 минут позже начала, солидный, могучий, уверенный в себе. Слушателей человек десять. Среди них даже один кюре. Практически всё понятно. Сперва записывал всё по-французски, потом стал писать вперемежку. После этого в Институт фонетики не пошел, чем и начал традицию прогулов их занятий: это место, конечно, нельзя и сравнить по степени серьезности с Ecole Pratique des Hautes Etudes и Институтом языкознания.
Вечером урок русского языка. Потом кино. Сильнее всего хроника. Венгрия, демонстрация во главе с социалистами в Париже, контрдемонстрация коммунистов, буйство фашистов и поджог здания ЦК КПФ, наклоняющиеся буквы «Parti Communiste Français», крупным планом горящие членские билеты: «Paris a vécu les jours de sa colère»; демонстрация на Красной площади с толстенной бабищей в первом ряду на радость зрителям. Египет – бомбардировка каналов и городов, высадка парашютного десанта, танки на улицах Порт-Саида: «L'opération franco-britannique a réussi». Публика реагирует бурно. Когда показывают Венгрию, крики: «Alger! Port-Saïd! Alger! Port-Saïd!» Из другой части зала: «Fascistes!» и свист. Хроника продолжается: Rainier et Grace de Monaco qui attendent leur enfant.
из письма от 16 ноября 1956 Устроился я очень здорово. Все бытовые проблемы урегулированы простейшим образом. Режим еды железный: 8–8.30; 12.30–13; 19.30–20. Опоздаешь – останешься голодным, изволь идти в ресторан. Режим прочий – самый свободный во Франции.
...Воспитанники школы – будущая интеллектуальная верхушка Франции. В Cité же народ самый разный, да еще вдобавок 80 % иностранцев. Здесь же редкий тип не является в чем-нибудь оригинальным и неповторимым. Философов, конечно, не счесть. Политиков еще больше. Спорят – до остервенения. Каждый обед подписывают какую-нибудь листовку. Вообще обед и ужин – основное время и место общественной деятельности. Главное – здесь все друг друга знают, видят минимум три, а то и десять раз в день. <…> У нас закрытая школа, стопятидесятилетние традиции, причудливые, остроумные, фантастические, неописуемые. <…> Иностранные языки знают все. Каждый третий знает их 4–5, некоторые типы – бессчетно. Общая тенденция безусловно левая, с элементом непременного критицизма и самостоятельности суждений по любому вопросу. Ко мне относятся чрезвычайно благожелательно и тактично, даже в самые неприятные дни. Об условиях для французского языка уж и говорить не приходится. В школе бытует жаргон совершенно своеобразный и выразительный. В значительной мере он заразил даже дирекцию и преподавателей.
Постепенно привыкаю к тому, что французы по любому поводу (а уж по такому серьезному, как окончание обеда или ужина, – совершенно непременно) должны зайти в кафе и просидеть там час-полтора, иногда и полдня, за чашечкой кофе, разговаривая обо всем и ни о чем. Сегодня после обеда поучаствовал в таком сидении с Аленом, Мартинезом и с общим нашим приятелем американцем Пьером Хоэнбергом. Потом отправились бродить по старым узким улочкам между Ecole Normale и церковью Saint Médard. Такого рода прогулки парижских бездельников – впечатление совершенно особого рода. Их развлечения напоминают романы XIX века; и сами эти улочки, как кажется, не изменились с того времени. Основное развлечение – задирать девиц, стоящих у своих крохотных прилавков, а также заходить в маленькие магазинчики и спрашивать самые фантастические вещи, скажем, «нет ли у вас бюста моей бабушки», потом изысканно вежливо извиняться и говорить комплименты продавщицам.
1957 3 января. Новая попытка взять Col du Mont (и нарушить границу). На этот раз пошли на лыжах. До ледяного кулуара на самом перевале не дошли всего метров четыреста, когда на косом склоне у меня под лыжей оторвался пласт снега, покатился вниз и быстро превратился в небольшую лавину. «Хватит», – твердо сказал Анри, хоть ему и очень забавно видеть мою мистическую тягу к границе и к мысли о ее нарушении. (Его любимая забава в Советском Союзе состояла в том, чтобы вынуть перед новыми знакомыми несколько снимков горных пейзажей и как бы невзначай сказать: «Вот моя любимая гора, я на ней часто бываю; и вот на эту тоже люблю подняться, она уже по ту сторону границы». Эффект всегда один и тот же: никто из его слушателей больше не смотрит на альпийские красоты и не обсуждает никаких проблем альпинизма – все потрясены одним: «Как же можно перейти границу?!»)
8 января. Париж. Я уже приобрел кое-какой опыт жизни в Ecole Normale. Знаю, например, что, когда приходишь утром к своему столу, а масла уже не осталось, то можно попробовать сходить на кухню и попросить у интенданта еще масла – иногда это увенчивается успехом. Вообще жизнь хоть и нельзя назвать голодной, но все же готовность еще чего-нибудь съесть почти постоянная. Столы на восемь человек, и все, что возможно, подается неразделенным. Накладывают сами, соблюдая некие неписаные нормы умеренности, а остатки уже откровенно доедают самые активные.
В какой-то момент у старших учеников Ecole Normale наступает полоса экзаменов agrégation (приблизительно соответствующих нашим аспирантским). Экзамены тяжелейшие, продолжаются по семь часов. Сдающие добросовестно предупреждают своих соседей по столу, что на обед им попасть не удастся. И вот тогда у оставшихся получается роскошное усиленное питание. Мне однажды довелось оказаться вдвоем за столом, который, как всегда, сервировался на восьмерых. Всего съесть не смогли, но все же изрядно продвинулись к этому. Остатками поделились с соседними столами.
Поразительным для русского человека образом к числу немногих вещей, от которых на столе кое-что все-таки иной раз остается, относится вино! Первое время я не мог удержаться, чтобы этим не воспользоваться. Но постепенно понял, что от вина отказываются те, кто собрался всерьез позаниматься.
Чего не остается на столе ровно никогда, это салата – хотя бы за восьмерых ели двое. Салат вообще играет за обедом ту ритуальную роль, которую по нашим представлениям должно было бы играть вино. Салат подается в огромнейшей миске, а отдельно к нему подается соус. В некий непонятный постороннему момент один из застольщиков, признанный по какому-то бессловесному тайному согласию самым уважаемым из восьми, встает и приступает к ритуальной операции под названием «размешивать салат». Только совершенно ничего не понимающему может показаться, что ничего тут хитрого нет. Операция длится долго, и все смотрят на нее почтительно и терпеливо. Какой же неизмеримой чести я удостоился однажды ближе к концу года, когда мне вдруг сказали: «Ну, Andréi, нам кажется, что ты уже дорос до того, чтобы размешать нам сегодня салат!»
29-е. Начинаются мои еженедельные занятия на Radio Télévision Française (RTF) в акустической лаборатории у Моля (Moles): работа с новым американским прибором, именуемым сонаграф.
Из письма от 6 февраля 1957 Жизнь полная, как никогда. Дней пять в Париже была весна и солнце. Всё было еще не настоящее, сейчас идут дожди, и настоящая весна будет только в марте, но я не могу оправиться от невероятного ощущения этих пяти дней. Я много слышал о том, что Париж прекрасен весной. Я ждал этого. И все-таки правда прекраснее всяких слов, и, поскольку я не поэт, то ничего схожего с тем смятением чувств, которое одолевает, превозмогает человека весной на набережной Сены, – передать не могу, и не стоит пытаться. Скажу только, что за эти несколько дней у меня несколько раз были мгновения, когда мне казалось, что прекраснее этого у меня уже не будет в жизни моментов. А если это кажется не после, а в тот самый момент; если хочется, чтобы так было всё время; если человек просто почти готов воскликнуть: «Остановись, мгновение, ты прекрасно», – то, наверное, это близко к правде. Я счастлив, что узнал Париж осенью – отнюдь не самый красивый, но достаточно красивый, чтобы смертельно поразить столь долго работавшее воображение, как мое. А теперь я вновь открываю Париж, и эти дни я был почти столь же опьянен и безумен, как в первую неделю октября. С каким счастьем я увидел, насколько еще далеко мне до мироощущения наших чиновников посольства, когда я ничего не вижу, кроме голубого-голубого неба, узорных шпилей Нотр-Дама и мутной воды Сены, когда слышу только собственное сердце и подсознательно остерегаюсь переходить улицы в произвольных направлениях. Счастье от солнца, которое заливает Париж, настолько неодолимо, что даже долгое отсутствие писем кажется мне зловещим только ночью и в дурную погоду.
Занятия идут, как если бы к ним приделали пропеллер, и количество моих знакомств среди лингвистов (да и прочих) таково, что, наверное, при нужде я мог бы всю неделю кормиться в гостях поочередно.
Хоть у меня и отнюдь нет фаталистического предчувствия большого падения после такого подъема, но все-таки есть даже что-то грустное в этом ощущении апогея жизни, этой почти уверенности, что дальше не может быть так же хорошо. Странное ощущение сидеть на парапете набережной против Лувра, залитом весенним солнцем, смотреть на мост, на воду, на Тюильрийский сад, на рыбаков, на бесконечные пары влюбленных и понимать, быть почти уверенным в том, что воспоминание об этом мгновении будет одним из лучших воспоминаний в жизни.
Из письма от 16 февраля 1957 Жизнь идет со страшной быстротой. Просыпаюсь и уже знаю точно, как пройдет весь день; на каждый из трех четких кусков дня, разрезаемых едами, что-нибудь намечено…
...Экзамены будут по французскому языку. ..А еще через десять дней надо уже сдавать «dissertation» (~ нашему сочинению) в Институт языкознания. Мой новый акустико-кибернетический шеф дал вагон литературы и велит чуть ли не на следующей неделе представить ему «развернутое критическое суждение» об оной. Наконец, Мартине предлагает подготовить маленькое выступление в его семинаре. Всё почему-то одновременно.
21 февраля. Письменный экзамен по французской фонетике (транскрипция).22-е. Устный экзамен по французской фонетике (проза). Вечером баскский язык у Мартине.
28-е. Был на приеме у посла, просил разрешения на поездку в Италию. Смотрит мне пристально в глаза: «Я такие вопросы не решаю. Если хотите, я запрошу Москву». Предпочел не хотеть.
1 марта 1957. Впервые в жизни оказываюсь за рулем моторного средства: Мишель Лонэ предлагает мне попробовать свой scooter Vespa. (Мотороллером его назовут в Москве потом.) Чувство совершенно необыкновенное. Мишелю и в голову не приходит, что обучать меня следует в каких-то специальных местах, – он сразу же выпускает меня на узенькие улочки Латинского квартала. И только когда я выезжаю, нисколько не замедляясь, с напрочь закрытой большими домами rue Lhomond и поворачиваю налево на rue du Pot de Fer, тесно огибая левый от меня угол тротуара, Мишель, сидящий за моей спиной, спокойно замечает: «Если ты будешь так поворачивать, то ты несомненно никогда не будешь старым».
Труднее всего не заглохнуть при старте. То и дело приходится слезать и заводить педалью снова. И сильнейшее ощущение возникает, когда чудовищный пятнадцатиметровый грузовик тормозит в тридцати сантиметрах позади меня и ждет, пока я справлюсь с глохнущим мотором.
Из письма от 2 марта 1957 Во Франции забастовка почтовых работников. ..Кстати, только что я пережил другую забастовку – обслуживающего персонала Ecole Normale. Неделю никого не поили, не кормили, не согревали, и одичалые и обросшие normalien'ы рыскали по забегаловкам Латинского квартала искии что поглотити. За эту неделю я весьма оценил пользу, проистекающую из обилия знакомств.
15-е. Занятия баскским языком дома у Мартине. Обстановка приятная – все участники (это человек семь) теперь уже друг друга знают. Читаем баскские текстики – про баскского Ходжу Насреддина по имени Пьяррес Адаме и т. п. На одном из уроков, когда очередь доходит до меня, мне достается кусок, где я все слова понимаю, а смысла тем не менее совершенно не могу уловить. «Здесь получается какая-то бессмыслица, – говорю я, – les pêcheurs d'hommes!» (Мне не повезло: если бы я перевел какими-нибудь другими словами, такого разительного эффекта не было бы. Но я по несчастью попал абсолютно точно на канонический французский перевод слов «ловцы человеков» в евангельском тексте!) Воцаряется тягостное молчание. Присутствующие, среди которых, вероятно, не менее половины верующих, смотрят – кто изумленно, кто смущенно – на варвара, который явно никогда не держал в руках Евангелия. Мартине каким-то образом заминает этот эпизод. (А я, запомнивши силу эффекта, но не понимая его причины, осознал, что же тогда произошло, только годом позже, уже в Москве, читая Евангелие.)
17-е. Я в гостях у родителей Метейе в Шату. Метейе-министр гостеприимен, любезен. Красуется необычайно. Рассказывает, что у него личный служебный самолет и он, конечно, не может тратить времени попусту, когда летит, например, в Африку: прямо в самолете у него рабочее место. Мой деликатный Жан видимым образом страдает. «Я слышал, вы хотели попасть в Италию, – говорит министр. – Если у вас будут проблемы с визой, я вам все устрою. Я скажу своим итальянским друзьям: будьте спокойны – Зализняк не агент КГБ, он им будет только потом».
Едем все вместе в Шантийи. По дороге останавливаемся, чтобы посетить маленькую церковку; оказывается, это церковь Анны Ярославны, королевы французской – XI век. Такой вот след от Anna Regina.
22-е. Утром Прижан объявляет мне, что я освобожден в Ecole Normale от дальнейшей платы, поскольку веду занятия по русскому языку.Вечером мой доклад на кружке лингвистов-марксистов о дискуссии по синхронии и диахронии в СССР. 23-е. Le bouge (собрание с выпивкой) у меня в комнате и на крыше.
24-е. Много гулял по крышам. Это одно из любимых развлечений учеников Ecole Normale (и в особенности моего Жана) – гулять по конькам ее крыш. По всему периметру главного здания (прямоугольника с внутренним двором) конек крыши сделан плоским, шириной сантиметров двадцать. Так что можно обойти здание по конькам кругом. Можно даже, хотя и с некоторым трудом, разойтись с тем, кто вздумает сделать такой же круг в противоположном направлении. Кроме того, на крыше есть и просто плоские участки, где очень удобно сидеть читать или устраивать разные пикники и увеселения, а в жару – спать.
Ходить по конькам не считается решительно никаким геройством, хотя в первый раз там и бывает немножко не по себе. Геройская прогулка состоит совсем в другом. На стене Ecole Normale в межоконьях укреплены бюсты великих: Паскаля, Расина и т. д. От края окна до бюста – немногим меньше метра. Задача мастера состоит в том, чтобы из окна перелезть на голову великого, а с нее – на следующее окно. В идеале так проходится весь этаж, из конца в конец. Школа знает своих мастеров; но к сожалению, ее анналы знают и тех, кто на этом альпинизме погиб.
Из письма от 7 мая 1957 Возможно, что я в какой-то мере усвоил французское отношение к праздникам. А отношение это, с нашей точки зрения, по меньшей мере странное – полное равнодушие. Качество и количество еды и пития, содержание разговоров и главное – общее настроение – от будних дней не отличается по существу нисколько. Вот примеры, которые сперва необычайно меня поражали: люди, которые спокойно ложатся спать 31 декабря, как всегда, в 10 часов; люди, которые проводят 1 мая в поезде (не знаю, знаете ли вы, что 1 мая – нерабочий день), имея полную возможность поехать и 30 апреля и 2 мая; люди, которые в собственный день рождения отправляются к кому-то в гости; наконец, венец всего – свадьба, на которую нас пригласили: для того, чтобы это хоть издали напоминало наши представления о том, что такое свадьба… нам пришлось сложиться и сбегать за вином.
...Интересно, что за эти месяцы многое в моем первоначальном отношении изменилось – разонравилось кое-что, что нравилось, и поослабли некоторые «возмущения». Помню, сначала меня изумляла и поражала способность французов час, два, три часа разговаривать про еду и питие, про то, где кто как вкусно поел и попил два, три, десять лет назад. Разговор начинается за столом, но может продолжаться еще час после обеда. Первые 3–4 раза я приписал это вежливому желанию хозяев поддержать разговор, не касаясь никаких иных тем, кроме столь безобидной; рассматривал это как своего рода любезность по отношению ко мне, тем более что начало было всегда одинаковым: «Что едят и пьют в России?»
После того, как мне двадцать раз в двадцати разных компаниях пришлось рассказать, что едят и пьют в России, я решил, что я или сойду с ума, или никогда в жизни больше не сяду за один стол с французами. Лишь гораздо позже я понял, что никакой особой любезности ко мне не было, проявлялась лишь нормальнейшая для француза потребность обсуждать одно из своих высших наслаждений. Уверяю тебя, что распространенные у нас представления о типично французских наслаждениях в корне неверны. Три четверти наслаждений в жизни состоит в том, чтобы вкусно поесть и обсудить это со своим ближним (говорю с уверенностью, так как нет оснований полагать, что французы «стесняются» рассказывать о других своих удовольствиях). Отсюда нормальное время для обеда или ужина – полтора часа. «La table n'est pas louée» («стол не нанят» – подразумевается «на время») – любимая поговорка в этом случае. Решительно убежден, что при всем своем чувстве юмора очень немногие французы догадаются, что «Сирена» – рассказ юмористический, а не бытописательный.
Одна из сильнейших причин презрения к американцам – в том, что они «не умеют есть», проглатывают что попало на ходу и стараются тратить на еду минимум времени – презренные люди. У нас рассказ человека, который побывал за тридевять земель, в духе: «ехали туда на пароходе – кормили так-то, приехали в такой-то город – ели то-то, потом поехали в другой – пили то-то, потом полетели в самолете домой – обед был такой-то» – возможен только в баснях Михалкова и тому подобных произведениях. Здесь такого рода юмора не поймет никто. Мне довелось встретить 7 или 8 человек, побывавших в СССР, – рассказ строго по этой схеме, с безошибочным указанием, что именно было съедено в Киеве, что в Москве, а что в Тбилиси, – составляет 80 % всех впечатлений.
Среди этих людей были настолько различные по общественному положению и по темпераменту, насколько только возможно. После этого я стал чуть-чуть понимать, что основное, среднефранцузское представление о том, что такое, скажем, Англия, – это то, что там безвкусно едят, что в Германии жрут картошку, сосиски и дуют пиво, что в Италии можно иногда неплохо поесть, но всем им, конечно, бесконечно далеко до Франции, из чего следует, что французы в некотором роде наиболее высокоорганизованная нация из всех. В заключение прошу не думать, что это всё красочные преувеличения. Это – холодная констатация фактов. Если бы я не сумел атрофировать у себя эмоциональное отношение к этому кардинальному во французской жизни вопросу, я давно бы уже сбежал в Москву.
...Да, раз уж начал я немножко рассказывать об esprit gaulois, то обязательно нужно рассказать об одной черте этого галльского духа, которая нравится мне чрезвычайно. Лучше всего выражается она французской поговоркой «Il faut prendre la vie comme elle vient» («Следует принимать жизнь как она есть»). Наиболее поразило проявление этого у старых людей; мне довелось их видеть несколько. Это довольно трудно определить – может быть, это способность не задумываться особенно над жизнью, некоторая общая жизнерадостность. Ни разу, даже от очень старых людей мне не довелось слышать жалоб на возраст, на старость, на болезни, на тяжкую жизнь и т. д. Вспоминал я всегда в этих случаях некоторых старух в наших деревнях…
Не перестает поражать меня хозяйка дома, где живет Гросс; ей 71 год, но она сохранила способность так заразительно смеяться, поддразнивать молодежь и рассказывать веселые истории, что уж и привык, кажется, а все диву даюсь. Больше того, если услышит смех в комнате, выходит сейчас же из кухни и добивается, чтобы и ей рассказали, в чем дело. А ей 71 год! И прожила очень тяжелую молодость, была анархисткой (между прочим, знала Ленина в 1903 году), сидела в тюрьмах и т. п. Поистине начинаешь верить французам, когда они в один голос заявляют, что хандра есть абсолютно национальная русская, а отнюдь не общечеловеческая черта и что французу, не побывавшему в России, ни за что даже и не понять, что это такое.
29 апреля 1957. ..вечером нужно идти на первомайский вечер в торгпредстве. Как досадно: вероятный поздравительный звонок из Москвы меня в Ecole Normale не застанет. Недолго думая, поступаю по обычаям школы – оставляю около телефона (общего для всей школы) записку о том, что если вызовут меня, то нужно попросить телефонистку перебросить звонок на другой номер. И пишу номер торгпредства: учить мягкие мозги нужно ведь еще долго.
В торгпредстве в какой-то момент вечера меня действительно вызывают к телефону. Вхожу в специальную комнату. Там какие-то посольские чиновники с суровыми лицами. Подают мне трубку, а другую трубку от того же телефона без всякого стеснения подносит к уху чиновник. Это звонок Ирен: «С днем рождения!» Моя система переброса звонков сработала превосходно. Отвечаю тусклым голосом что-то вялое, боясь спровоцировать ее на любое лишнее слово. Кое-как этот фальшивый разговор кончается. После чего со мной уже начинается настоящий разговор: кто такая? где, когда и при каких условиях познакомились? бывали ли у нее дома? И т. д.
К счастью, через некоторое время меня вызывают к телефону снова. На этот раз уже из Москвы. Друзья отпраздновали у меня дома мой день рождения. Мое присутствие им для этого совершенно не требуется. В Москве на два часа больше, поэтому они все уже достигли очень продвинутой фазы – настолько, что на Центральном телеграфе, куда они ввалились, чтобы устроить этот звонок, им приходится иметь дело с милицией. Сказать они ничего членораздельного мне уже не могут; вырывают трубку друг у друга, для большей доходчивости используют русский лексикон в полном объеме. Чиновник слушает и в этот раз, но теперь уже скорее с одобрением. Даже чуть-чуть размякает от приятной отечественной атмосферы и свободной словесности. Я уже не выгляжу в его глазах таким несомненно чуждым элементом.
24-е. В Париж прибывают советские туристы, совершающие круиз вокруг Европы. Среди них Людмила Юльевна, мать Володи Тихомирова, и мне предстоит ее разыскать. Задача непростая; но мне все же удается узнать, что всех их сегодня ведут в Лувр. Бросаюсь туда. Весь двор Лувра заполнен людьми – сразу видно, что моими соотечественниками. Мне нужно найти группу № 6. И вот оказывается, что Париж уже порядочно меня испортил: я без всяких предосторожностей просто подхожу и спрашиваю, где здесь группа № 6. При первом же звуке моих слов те, к кому я обращаюсь, поворачиваются ко мне спиной. Несколько обескураженный, перехожу к другим и делаю новую попытку – эффект в точности повторяется. Так и не удалось ничего добиться. Постепенно догадываюсь, что всех их смертельно запугали тем, что непременно будут «провокации» и страшнее всего, разумеется, те, кто к ним будет обращаться по-русски.
Приходится искать по гостиницам, обращаясь только к французским администраторам. Наконец все-таки удалось определить гостиницу, где размещена группа № 6, а затем и номер Людмилы Юльевны. Приезжаю к ней в гостиницу; беседуем. Сожалею, что не могу послужить гидом, потому что послезавтра у меня центральный экзамен года. Предлагаю посмотреть некоторые фильмы, объясняю, как попасть в кинотеатры, где они идут. Чувствую, однако, что как-то никак не могу попасть в правильный тон. От меня явно мало пользы, хоть я и стараюсь: похоже, что мои рассказы и мои предложения противоречат каким-то аксиомам, которые очевидны для членов туристской группы. Если не ошибаюсь, ни Людмила Юльевна, ни другие так и не воспользовались моими советами.
(Много позже я узнал, что мой стиль Людмиле Юльевне действительно не понравился; она сказала: «Пора, пора ему уже возвращаться!».)
Из письма от 6 июля 1957 С подарками я совершенно потерял голову: как из 400 рублей сделать 40 подарков…, не говоря уже о трех заказах на книги, при мысли о стоимости которых у меня кружится голова. Если я не найду из-под земли каких-то добавочных средств, то буду пытаться продать фотоаппарат. Тяжело это очень; не говоря уже о том, что с моими способностями я продам его в лучшем случае за четверть цены, мысль о том, что это отцовский подарок, никак меня не оставляет.
Экзамен я сдал хорошо, и теперь поздравлениям нет конца (даже от русских). Сдавало 101 человек (за исключением двух или трех все, натурально, французы). Конечный результат (после трех экзаменов, каждый из которых представляет собой тур, то есть дает определенный отсев) – 7 аттестатов с отличием (в каковом числе и я), 17 аттестатов так наз. «assez bien» (в общем, «прилично»), 10 просто аттестатов и 67 провалов.
9-е. Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале». (Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее. Вообще отсылка неугодного в Москву – это было тонкое дело, требовавшее индивидуального мастерства и изобретательности. Например, посылали его в Прагу за икрой для посольского приема. А в Праге ему говорили: «Как раз сейчас у нас вся икра кончилась. Придется вам лететь дальше в Москву».)
14 июля 1957. Чтобы доставить мне удовольствие, Метейе идет на то, чего он очень не любит: просит об одолжении своего отца. И тот, будучи военным министром, устраивает мне великолепный именной билет на военный парад на Елисейских Полях. Дух Ecole Normale, однако, моего Жана не покидает – когда я получаю от него билет, то на нем при словах Andréi Zalizniak четкими буквами приписано espion soviétique.
(Смотрю на эту историю с отдаления во времени и понимаю: самое замечательное здесь то, сколь спокойно я отправился с этим билетом на Елисейские Поля и предъявлял его полицейским.
Садимся в Ленинграде. ...Досмотр происходит невероятно медленно и мелочно; видно, что таможенники каждую вторую вещь видят впервые и думают, под какую бы рубрику запретов ее подвести. Очередь к ним еле движется. Потом вообще произошла какая-то остановка и замешательство. (Позднее выяснилось, что они в своем усердии заставили открыть свой чемоданчик индонезийского дипкурьера. Начавшийся скандал несколько их отрезвил.) Дальше уже пошло немного полегче.
У меня оказались подозрительными только книги. Видно было, однако, что латинский шрифт им не по силам. (Думаю также, что крамола в их представлении все-таки прочно ассоциировалась с русским текстом, а во вредоносность чего-то, написанного непонятными буквами, они в душе не очень верили.) Я стал им объяснять, что-де пробыл в командировке год и вынужден был купить себе учебники. «Но они советского издания?». Тут я напропалую сказал: «Разумеется», – смутно надеясь на то, что они не станут разбираться в выходных данных, написанных латинскими буквами. И о чудо: «Можете закрывать».
(Вопрос таможенника был не таким диким, как может показаться: посольские работники и их жены постоянно занимались тем, что привозили из-за границы модные многотомные собрания сочинений, которые было чудовищно трудно достать в СССР; кажется, они платили за них не валютой, а рублями.)Ночь кое-как провели в аэропортовской гостинице. Москва – на следующий день.