В ночь на среду 18 марта главный редактор «МБХ медиа» Вероника Куцылло была госпитализирована в московскую Инфекционную клиническую больницу № 1 с подозрением на пневмонию. Читайте ее репортаж о трех увлекательных днях в больнице.

Понедельник

Непривычно тихий офис. Люди в честь коронавируса распущены по домам. Ну, большинство, нас тут человек шесть в разных комнатах.

Знобило меня с самого утра. Маску нашла дома — когда-то купила пачку для какого-то странного представления сына в театральной студии. Нужна была одна, а девять штук осталось. Сижу в офисе в маске, чувствую себя дурой и героем одновременно — защищаю людей от себя. Зам запрещает включать видео на летучке: «Напугаешь людей, а им и так не сладко». Не включаю. Кашляю. Звук тоже включаю периодически, между приступами. Знобит. Электронный градусник, который мы держим на работе, показывает 37,1. Для меня уже много, но в целом несерьезно.

Вечер. Доезжаю до дома, там градусник нормальный, ртутный — 38 сразу. Кашляю. Пытаюсь уснуть. Это трудно — все ломит.

Вторник

Кашляю. Температура упала — 37,5, но стало тяжело дышать. Ну не то чтобы тяжело, просто чаще. Как собака на жаре. В офис не еду — не хватало там всех оставшихся этой ерундой заразить. Подсоединяюсь к летучкам, стараюсь не дышать в микрофон. Зам прикрывает. Работаю. К вечеру хужеет, становится реально тяжело дышать. И в какой-то момент (то ли под давлением зама: «Ты хоть выясни, что это, вдруг мы все уже тоже от тебя…», то ли от ужаса), я набираю 103. Берут сразу.

— Здравствуйте, что у вас случилось?

— Да вот кашляю, температура и дыхание такое, учащенное…

— Откуда прилетели?

— Эээ… Ну я не то чтобы…

— Ну, где были за границей?

— Ну, в Штатах, но давно, вернулись в начале февраля…

— А в Италии был кто-то?

— Ну, был на работе один человек, но он три недели уже как вернулся, почти две недели дома сидел, и он не болеет!

— Понятно, переключаю вас на врача.

Диалог практически повторяется, доктор спрашивает: «Воздуха не хватает?» — «Ну, немного». — «Понял. Ждите. К вам приедут».

Скорую встречал сын. Говорит, что двое «космонавтов» в белых костюмах распугали копошащуюся во дворе детвору. Они и меня распугали — один высокий и тощий, совсем молодой, вторая — пониже, пошире и постарше, белые с ног до головы, в капюшонах, масках (очень похожих на аквалангистские), в серьезных намордниках с респиратором посередине. Высокий прицеливается в меня пистолетом: «38 ровно».

«Давайте послушаем вас». Слушает в стетоскоп: «Хрипы есть, у вас пневмония. Горло покажем?» Я: «А вам не страшно? Я вот рот открою, а там, может, уже коронавирус и живет…»

Парень хмыкает: «Да не верю я в этот вирус! Выдумки это все! И вообще, дышать невозможно в масках этих дурацких…

Скажите «а». Горло красноватое, рыхлое".

Сын все это время болтается в дверях комнаты, переживает. Та, что пониже, вдруг спрашивает: «А у вас нет еще обычной маски? Не могу я больше!» Она отстегивает намордник и начинает дышать свободно. Надевает нашу тряпочную маску (я уже использовала три, одна на сыне, осталось пять — меркантильно подсчитываю в уме).

«Госпитализируемся?» Я мучаюсь. Госпитализироваться страшно. Ненавижу больницы. Но и помирать от пневмонии и всяких новых вирусов неохота. «Это точно пневмония?» — «У вас сильные хрипы. Надо госпитализироваться». Решает сын: «Мама, говорят надо, значит надо».

Едем с мигалкой. На светофорах водитель привычно включает сирену, это нервирует. Едем все равно долго — на Волоколамку, в 1-ю инфекционную. Доктора сидят от меня на расстоянии, но маски уже сняты, комбезы расстегнуты, капюшоны скинуты. Звонят куда-то: «Костюмы куда девать-то? Выкидывать? А маски? Ага, замачивать, поняли!»

Спрашиваю:

— Вы что, в первый раз в костюмах?

— Ага, на подстанции заставили к вам надеть зачем-то. Ходим как клоуны.

— А сегодня у вас вызовы по пневмонии были еще?

— Нет, вы первая, в основном — сердечные и травмы.

В какой-то момент в машине наступает тишина — оба врача дремлют. Высокий потом объяснит, что смена в скорой — 24 часа («бывает и полусуточная — 12 часов, но сейчас суточная»), что они ездят с 9 утра и ездить до 9 утра следующего дня. Время — десять вечера.

У приемного покоя очередь из скорых. Мы — четвертые. Стоим. Врачи выходят из машины, дышат, болтают с коллегами. Приносят вести: «Дурдом — говорят, мест нет! Только если в коридоре соглашаетесь лежать. Мы бы не соглашались». Я уже очень хочу домой. Я не соглашусь лежать в коридоре!

Очередь двигается медленно. За нами уже собралось еще пять машин. Врачи ведут переговоры — с приемщиками, с подстанцией. Подстанция говорит: сдавайте куда направление дали, в других больницах все то же самое.

Ситуация у ребят патовая — им надо сдать меня во что бы то ни стало. Иначе им печать какую-то не поставят. «Давайте так: мы вас как бы сдадим, а вы потом там откажетесь лежать в коридоре, у вас мазок возьмут и поедете себе домой!» Мне жалко ребят и хочется сдать этот чертов мазок. «Окей, — говорю. — Давайте».

Запускают в бокс. Мои со скорой носятся с документами, выясняют, что костюмы выкидывать надо здесь («желтый контейнер у выхода!»), прощаются и уезжают.

Я остаюсь в комнатке где-то три на три с уставшей приемщицей. «Вас предупредили, что лежать в коридоре? Ждите, сейчас врач придет».

Жду врача, повторяю про себя: я не буду лежать в коридоре! Я, конечно, не народный арт… журналист РФ, но на звание условно заслуженного все-таки претендую. Я не буду лежать в коридоре.

Врач появляется минут через 20.

«Я не буду лежать в коридоре!» — «Хорошо, — говорит, — вы хотите тест на коронавирус?» — «Ну да». — «Давайте так: вы согласитесь подняться в отделение, а мы у вас возьмем мазок на коронавирус. И рентген сделаем. А потом вы решите — оставаться или нет». — «Окей, но имейте в виду — я не согласна лежать в коридоре!»

Приходит лаборант, берет мазки длинными ватными палочками — из носа и горла. Другая дама ведет на рентген, потом — в отделение. Еду на лифте, повторяя тихо: «Не буду лежать в коридоре».

Лежу на кровати в коридоре. Я не знаю, как это получилось. Я так устала, я кашляю, я хочу спать, все равно где. Честно говоря, это не то чтобы совсем коридор, это холл перед сестринским постом, туда перпендикулярно стенам влезают ровно шесть кроватей — три на три, от собственно коридора они отгорожены низкими ширмочками. Я — на шестой кровати, последней. У остальных есть столики на две кровати, там можно поставить чашку с ложкой, воду. У меня столика нет, только стул. Но у меня и чашки с ложкой нет (забыла взять, как и зубную пасту со щеткой) и время час ночи. Я уже ничего не хочу. Я хочу только лежать и кашлять. То же самое делают четверо из соседок — лежат и кашляют. Двое подозрительно тихи. Над постом горит яркий свет. Отвернувшись от него и накрывшись с головой, я, наконец, засыпаю.

Среда

Утро в больнице раннее, просыпаются в 6−7. Сестры болтают на посту, вскоре к ним выстраивается очередь из палат — на температуру и таблетки. Мне, коридорной, даже не приходится вставать — «стреляют» инфракрасным градусником над низкой ширмой: «36 и 9, нормальная!» Видимо, от ужаса все упало. Кашель остался.

Все медицинские в больнице — в масках, чуть серьезнее, чем обычные, с респиратором. Больные — почти все в обычных, но некоторые — без. Не потому, что не хватает — маски лежат на сестринском посту, бери не хочу. Просто не хотят. И я их понимаю: всю ночь я кашляла в свою маску, все вокруг рта и носа уже горит. Читать чатики в телефоне в моих «дальнозорких» очках почти невозможно — с маской они запотевают через секунду. Но ради спасения человечества я терплю.

В женском туалете две кабинки и одна раковина. Но очереди, как ни удивительно, почти нет. Как я поняла позже, в некоторых палатах есть свои туалеты. В целом в отделении около 70 человек (и женщин, и мужчин — они в другой половине коридора), более точную цифру мне не дали.

В туалете есть мыло и антисептик. Бумага тоже есть, серенькая, тощенькая, типа «54 метра», но есть. Ручки все железные, краны — барашки, один железный, второй пластиковый. Их надо крутить с усилием. Стараюсь брать барашки туалетной бумажкой, потом вспоминаю, что сподобилась взять с собой пачку спиртовых салфеток (купила накануне в аптеке вместо закончившихся санитайзеров). Хожу везде с салфеткой (когда не забываю — отучиться от привычки хватать все голыми руками очень трудно). Чищу зубы пальцем, предварительно вылив на него тонну антисептика, — в отделении купить пасту и щетку нельзя, надо ждать передачки.

«Девочки, на уколы! На уколы, все на уколы!» У процедурной выстраивается очередь, дистанцию в два метра никто не держит. Да и в метр тоже. Решаю от греха подождать, пока рассосется. Захожу последней. «Куцылло? Так, деточка моя хорошая, щас кровь возьмем из вены, мазок возьмем и укольчик тебе сделаем».

Удивительно, как в больнице ты, в свой полтинник с лишним, внезапно превращаешься в деточку. Как ни странно, это не то чтобы очень раздражает, хотя лаборантке на вид лет тридцать, не больше.

Сдав все и уколовшись, возвращаюсь в родной коридор («рекреацию» — вспомнила забытое школьное слово). Санитарка со шваброй требует убрать вещи с пола, кладу рюкзак на кровать, больше некуда. «С ума все посходили! — шмякая шваброй под кроватью, ворчит санитарка. — Выдумали вирус какой-то! Нет никакого коронавируса. Это все мериканцы выдумали. Мухлюют там, вертят! И наши туда же!» Кашляющие на кроватях изумленно спрашивают: «Вы не верите в вирус?» — «Не верю, конечно! Все, чтобы народ задурить, чтоб продукты их закупали!» Санитарке вторит медсестра с поста: «Да ни одного тут у нас теста положительного не было! Нет никого с коронавирусом!»

Для справки — именно в этой больнице, 1-й инфекционной, лежал Давид Беров, наш первый московский «коронавирусник». Может быть, на другом этаже, не знаю.

Столовой для больных в отделении нет. Видимо, потому что больница инфекционная. Еду развозят по коридору на тележке, останавливаются перед палатами. Народ подходит и сам забирает тарелки, относит на свои тумбочки и столы, в моем случае — на «мой» стульчик. У бывалых — свои чашки и ложки (вилка здесь практически не нужна — вся еда мягкая, всё едят ложкой). Мне, неподготовленной, выдали красивую пузатенькую синюю чашку и обычную стальную (не алюминиевую) ложку. Видимо, остались от других пациентов. Долго и задумчиво мыла их мылом и антисептиком, деваться некуда — есть почему-то хотелось.

Еда, кстати, нормальная. Да, больничная, мягкая, несоленая — каши, котлеты, супчики — но вполне съедобная. Манной, например, народ добавки просил.

Кулера в отделении нет. Зато на отдельном столе в коридоре есть столик с большими чайниками. Металлическими. В них — вода холодная, вода горячая, компоты, заварка.

И все — все! — пациенты берут эти чайники голыми руками за металлические ручки и наливают себе в чашки питье.

Вот это, пожалуй, потрясло меня больше всего.

Около 12 пришла моя лечащий врач. «На рентгене пневмония не показана, но у вас бронхит, надо лечиться». — «Сколько?» — «Как минимум до вторника. Еще завтра третий мазок на коронавирус возьмем». — «А когда результаты будут? — «Первый — завтра после трех должен прийти».

Днем принесли передачу от сына с братом — щетка, паста, чашка, ложка с вилкой (с вилкой больше все-таки человеком себя чувствуешь), полотенца, вода в бутылке.

В больнице ремонт. На верхнем этаже все время что-то сверлят. Во время летучек по хэнгаутсу сижу с отключенным микрофоном уже не только из-за кашля, но и из-за этого. Бесит.

К вечеру троих из моих пяти соседок распихали по палатам. Еще две удивительным образом выписались. Поступила только одна новенькая (позже, к ночи, добавятся еще две). Мне шепотом сказали, что вот-вот тоже переведут — «в палату с туалетом». Я, признаться честно, уже знала, что в медкругах задействованы моими друзьями какие-то процессы, поэтому смирно ждала своей судьбы.

Около девяти вечера перевели в трехместную палату, как шутили сестры — «к мужикам». На «мужской» половине оказалась пара женских палат — блок на две, по три кровати в каждой, с отдельным туалетом и раковиной в «предбаннике». Раковина на этот раз с одноруким краном, что гораздо приятнее, туалет, правда, без внутренней щеколды и с незакрывающейся из-за этого дверью (совсем незакрывающейся, с пятисантиметровой щелью). Прямоугольное ведро со страшноватой надписью «Мед.отходы кл. Б» с педалью, — оно при нажатии на педаль открывалось тоже сантиметров на пять, поэтому к крышке было привязана специальная веревочка, за которую нужно было потянуть рукой, чтобы ведро открылось полностью. Поразмыслив, приняла решение ходить на «женскую» половину — там кабинки все-таки с замками и есть ведра, в которые что-то можно выбрасывать «без рук».

Уснула в десять.

Четверг

Соседки по палате «блатными» не выглядели. Одна — на кровати параллельно моей, между нами сантиметров 80−90 — с пневмонией, кашель раздирал ее почище моего. Темненькая, сухонькая, лет 40−45, из Екатеринбурга, «щас не работаю, а вообще, в охране, вахтами, вот мы когда служили с мужем, было лучше…» — муж бывший военный, комвзвода, сама была ефрейтором. Речь с матерком, почему-то ненавидит украинцев, точнее даже не украинцев, а русских с Донбасса: «Им, б***, все, а нам — ничего! Суки поганые. Одному, б***, только приперся с Украины своей сраной, хоп — и квартиру! Хоп, — и работу! А нам? Да ну н***!» Родину при этом очень любит: «Вот есть у меня знакомая. Натали, б***, вдруг стала! Всю жизнь была Наташка, а теперь, значит, б***, — Натали! Спуталась с хайльгитлером, ну, с немцем. Живет, значит, там теперь хорошо, приезжали они типа родителей ее повидать. Ну немец — он немец и есть, он по-ихнему говорит, что с него взять. А Наташка, типа, русский забыла. Я ей — привет, говорю. А она мне так с акцентом типа: пиевет! Ну и все, и не стала я с ней больше разговаривать. Потому что я, б***, патриотка. Ну н*** такое».

Когда рассказывает, маску сдвигает на подбородок — «ну н***, невозможно». Я жмусь к стенке, стараюсь дышать пореже.

Вторая — вполне интеллигентная, светленькая, чуть постарше меня, инженер по образованию, не пневмония и не бронхит, «ухо заболело, все красное». Три сокращения за жизнь: после первого вдруг налоговая полиция («по знакомству помогли устроиться, звание дали, офицером стала»), расформировали, перешла в ФСКН, расформировали, теперь — на ранней офицерской пенсии и параллельно — «при МВД». Работа «бумажная» — статистика, компьютерные программы («выучилась, пришлось за три дня»), что-то такое. Зарплата, говорит, тысяч 27, «ну, если честно, к Новому году еще тысяч 60 подкидывают, но для Москвы это вообще ничего, не хочу обидеть регионы, — кивает в сторону темненькой. — Но мало же совсем, а пенсии наши военные с обычными уравняли, очень обидно это». ФСКН вспоминает с теплом и ностальгией: «Платили хорошо, ничего не скажу. А вот оперов наших фскновских очень жалко было. Молодые ребята, сидят в засадах ночами, болеют, кашляют все, а начальство им запрещало больничные брать. Ужас просто, так жалко».

Вспоминаю Голунова, молчу, не хочется спугивать.

Приходят врачи. Светленькую обещают выписать в пятницу. Темненькую — не раньше понедельника, лучше позже — пневмония продолжается. Мне — анализы (обычные) хорошие, может, и не будем до вторника держать. «А тест когда придет?» — «Сегодня во второй половине». — «Так, может, сегодня и отпустите?» — «Ну, сегодня вам больничный не смогут оформить по времени». — «Да мне не нужен, можно, если все ок, сегодня?» — «Ну посмотрим».

У меня есть дурная привычка. Я курю. А в больнице нельзя. Я больше суток без никотина, мне реально плохо. Ловлю санитарку, спрашиваю, как справляются мужики. Шепотом: ну, в мужском туалете они, в окошко… Не вариант, меня могут не понять. Есть еще лестница, но это очень стремно — по ней врачи часто передвигаются с этажа на этаж. Привычка сильнее страха — рискую, треть сигареты, (да, их я взяла с собой, в отличие от зубной щетки!) в открытое лестничное окно, голова кружится, но мне явно лучше.

«Девочки, на уколы!». Пока жду подальше от очереди, слышу встревоженный разговор двух медсестер. «Все! Закрывают нас!» — «Как закрывают, ты че?» — «На прием закрыли уже, больных не принимаем с сегодня, а завтра — все!» — «А нас-то куда?» — «Куда-куда. Не говорят!» Замечаю, что родная рекреация совсем опустела — всех перевели в палаты, новых нет.

Спрашиваю в ординаторской, не привезли ли результаты теста. «Нет, сегодня ничего не привезли, завтра с утра будут, ждите».

Пятница

Самый короткий и одновременно самый длинный мой день в больнице. Он тянулся бесконечно. Часы остановились. Я почти перестала кашлять. Я бродила по коридору из конца в конец, ожидая врача. Я очень хотела домой и — очень боялась, а вдруг положительный и на еще две недели в «каталажку»?

Врач пришла как обычно, около 12. «Отрицательный!» — «Боже, выписываете?» — «Да, анализы нормальные, но помните, бронхит еще есть, обязательно обратитесь в поликлинику по месту жительства — нужно долечиваться». — «А можно меня прямо сейчас выписать?» — «Ну, так не положено, выписку сестры делают, вот как сделают, вам отдадут, тогда можно будет».

Опять слоняюсь по коридору. Сестры (или санитарки — не всегда их сразу разберешь) бегают по этажу, собирая опустевшие со вчера матрасы. Увозят ширмы и приборы для дезинфекции помещений. Я уже выяснила, что отделение закрывают временно, на ремонт («Будут как вот щас наверху делают тут тоже делать боксы на одного, а не как тут у нас»), большинство пациентов выписывают, кого нельзя — переводят на другие этажи. Персонал вроде тоже весь оставляют.

Ревет дрель. Я тихо сдыхаю от ожидания, не зная, что где-то там, «наверху», уже давно идет работа по моему выпусканию из больницы. Я терроризирую врачей и медсестер: ну когда же, когда! Они огрызаются: «У нас 40 выписок в один день! Успокойтесь, идите в палату!»

Я не успокаиваюсь, не могу, хватаю завотделением: «Отпустите меня, пожалуйста, я совсем уже не могу здесь».

Она терпеливо пытается мне объяснить (но мне, конечно, кажется, что меня, эээ, накалывают), что курьер с пропечатанными выписками должен прийти во-о-он из того здания — мы стоим у окна — а он не идет, вот когда придет, тогда все будет. Завотделением уходит, я стою у окна и смотрю на волю, где экскаваторы утюжат снесенные стены старых корпусов больницы. Ревет дрель.

Через пять минут мне выносят выписку, называют по имени-отчеству. Еще через пять я на улице, иду мимо экскаваторов и дышу настоящим воздухом. Я счастлива.

Эпилог

Мораль, возможно, неправильная, но представляющаяся мне сейчас верной. Если у вас высокая температура, кашель и стесненное дыхание — звоните в 103 или 112. Но будьте готовы к тому, что вас могут госпитализировать. Взвесьте тяжесть своего положения, подумайте, не нужна ли больничная койка кому-то, кому хуже, чем вам. Я думаю, что в ближайшее время нужно будет думать о том, как уменьшить нагрузку на врачей. Без фанатизма, конечно — если вам реально плохо или просто очень страшно — звоните и ложитесь в больницу. Там помогут. Мне, например, помогли, кашляю я гораздо меньше.

Мораль номер два, очень важная. Я увидела, что информирование медперсонала об опасности коронавируса даже в Москве поставлено очень плохо. Несмотря на все усилия доктора Дениса Проценко, в одной из больниц, которая неизбежно тоже примет на себя удар вируса (или персонал, которой будет брошен на усиление других больниц) — большинство медсестер и санитарок не верят в эпидемию, что может очень скоро подвергнуть опасности их жизни. А от их жизней будут зависеть жизни больных. То же самое можно сказать и о врачах скорой. В очереди машин в инфекционную больницу только «мои» были в защитных комбинезонах, и они чувствовали себя в прямом смысле белыми воронами. И никто из других скорых не старался держаться от них подальше. Мне кажется, ситуацию с наплевательским отношением медиков к своей собственной жизни медицинским властям Москвы нужно срочно исправлять.

Всем здоровья!

Оригинал