Мнения: Как Пушкин примирил западников и славянофилов

18 июня 1880 года в Москве был открыт памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Событие, оказавшее огромное влияние на русскую жизнь и проникнутое особым символизмом. Чем же оно оказалось знаменательным? 18 июня 1880 года в Москве был открыт памятник Александру Сергеевичу Пушкину. Событие, оказавшее огромное влияние на русскую жизнь и проникнутое особым символизмом. Чем же оно оказалось знаменательным? Начнем с того, что инициатива установки памятника исходила от выпускников Царскосельского лицея. Но первый сбор средств, объявленный еще в 1860 г., не вызвал никакого ажиотажа. Так что через 10 (!) лет пришлось объявлять вторую подписку. Как видим, современникам идея установить памятник великому русскому поэту не казалось чем-то столь уж важным и необходимым. Вообще, справедливо замечание Ахматовой, что Пушкин во второй половине 19 века «был полузабыт», а культ его теплился лишь в культурной элите, почти в «секте». Властитель дум разночинной интеллигенции, Виссарион Белинский, ещё в 1834-м «похоронил» Пушкина, объявив, что поэт «кончился», а вместе с тем кончилось и его влияние… Либеральные критики 60-х вообще не находили в Пушкине ничего примечательного. Особо отличился тогда проворный журналист Д.И. Писарев (стараниями большевиков не забытый и до сих пор), в статьях которого Пушкин представал светским бездельником, предающимся романтическим мечтаниям, в тот момент, когда время требует «борьбы за народное счастье». Мелкий человечишка, исполненный внутренней пустоты, духовной нищеты и умственного бессилия, которому удается красиво описывать мелкие чувства, дрянные мысли и пошлые поступки – эта писаревская карикатура на Пушкина стала эталоном либерального взгляда. И по сей день та или иная либеральная голова готова всплыть на поверхность и артикулировать нечто подобное, лишь только представится случай. Тогда же, в эпоху разгула писаревщины, граф Голенищев-Кутузов дал точное определение тогдашним «шестидесятникам», назвав их «нашествием варваров на русскую литературу», и отвечая на их «дикое требование» к литературе предоставить «вещественную пользу» бессмертным пушкинским: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас?» Однако с разгулом варварства, обосновавшегося в демократическом лагере и свившего гнезда в демократической прессе, надо было что-то делать. Противостоять этому непрестанно гудящему сонму библейской саранчи всерьез в то время мог, наверное, один Достоевский. В романе «Бесы» (1871-72) писатель вполне ясно открыл метафизическую природу явления. Но требовалось нечто еще. Указав на духовную чернь, бесов, разыгравшихся, когда солнце русской культуры закатилось, следовало теперь указать и на само солнце. И открытие памятника, установленного на собранные почитателями пушкинского таланта деньги, оказалось как нельзя кстати. Подобно Гоголю, Достоевский боготворил Пушкина, и, как и Гоголь, всю жизнь черпал у него свои сюжеты: «Быть может весь мир создан в форме совершенного пушкинского стихотворения», заметил он устами одного из своих героев. Состояние же русской мысли в момент рождения его «Пушкинской речи» прекрасно иллюстрирует эпизод, описанный в «Дневнике писателя», когда на похоронах Некрасова, в ответ на попытку Достоевского призвать имя Пушкина как первого русского поэта, из толпы собравшейся молодежи слышаться крики: «Некрасов выше Пушкина, выше Лермонтова! Те были только байронисты!». В общем, Достоевскому становится ясно, что пришло время «обновить зраки образа» русской культуры. И на следующий год такая возможность представляется.  В июне 1880 г. на открытие Памятника Пушкину в Москву съезжается вся творческая элита России (кроме, разумеется, графа Льва Толстого, вконец уже опростившегося и не понимающего, зачем нужно открывать памятник какому-то поэту, а не «генералу или чиновнику, которые хотя бы дело делают»). Символично и то, что на памятнике оказались выбиты слова, цензурированные в свое время бедным Жуковским: «Что прелестью живой стихов я был полезен//И милосердие воспел» (вместо: «Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал»)… Настоящие строки поэта будут восстановлены лишь в 1937-м, когда произойдет новое возрождение культа Пушкина уже в советской России. К тому времени памятник уже переместится со своего места на Тверском бульваре напротив Страстного монастыря на противоположную сторону, а сам монастырь будет взорван большевиками. После торжественного открытия памятника состоялся «литературный съезд», на котором левые и правые, либералы и славянофилы произносили свои речи о Пушкине: Тургенев, Островский, Ив. Аксаков… Но подлинным событием стала, конечно, речь Достоевского. Которой удалось почти невозможное: примирить в образе Пушкина «западнический» и «славянофильский» векторы русской мысли и указать на всемирное значение Пушкина и Русской идеи. Речь Достоевского как будто взорвала все привычные русла, по которым кипела вражда западников и славянофилов, и вызвала в самый момент произнесения почти мистическое восхищение. А. Плещеев вспоминал неистовство, которое овладевало аудиторией по мере того, как Достоевский читал свою речь. Так что, в конце концов, прослезился даже И. С. Тургенев. «Отношения между этими двумя писателями – замечает Плещеев – не были тогда близкими и кто это знал – а знали почти все – были потрясены происходящим. Словно вот они обнялись и расцеловались». «Когда Достоевский закончил свою речь, – продолжает Плещеев, – восторги публики перешли границы. Толпа, особливо молодежи, бросилась к эстраде, крича… Шум несся страшный, как будто рычало невиданное чудовище… Потрясающее впечатление, произведенное речью Достоевского, перенеслось с быстротой молнии за стены Благородного Собрания в город и можно без преувеличения сказать – выросло в историческое событие. Только о Достоевском в Москве и говорили. Казалось, весь праздник Пушкина заключался только лишь в этой речи…»  (А. Плещеев, «Пушкинский праздник в Москве. 1880»). Ив. Аксаков, вынужденный говорить после триумфа Достоевского, заключил общее мнение собрания в таких словах: «Вчера еще можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин, или нет; сегодня этот вопрос упразднен; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!». Что же такого сказал Достоевский в своей речи? Он, можно сказать, начал там, где закончил Гоголь, доведя мысль его о Пушкине как единственном и чрезвычайном явлении русского национального духа, до логического конца: не только чрезвычайное, но и пророческое, не только национальное, но и всемирное! Доказав этот центральный тезис, Достоевский заявил, наконец, и о своей глубокой вере в народные силы русской души, способной примирить все мировые противоречия: «ибо что такое сила духа русской народности как не стремление ее в конечных силах своих ко всемирности и ко всечеловечности?». Стать русским – значит, стать всечеловеком, братом всех людей, указать исход европейской тоске. И, наконец, изречь окончательное слово великой гармонии, «братского окончательного согласия всех племен по Христову евангельскому закону!» – вот наше всемирное назначение, и вот где Пушкин истинно пророк! Вот где всё недоразумение борьбы наших западников и славянофилов, консерваторов и либералов. Жил бы Пушкин долее, он разъяснил бы «всю правду стремлений наших» гораздо яснее. Но, увы, теперь все это лишь «великая тайна», которую нам предстоит разгадывать без него... Значение речи Достоевского было огромным. Прежде всего, она стала рубежом, положившим конец писаревщине, которая была с этого момента безоговорочно осуждена. «Духовная аристократия» вынесла свой вердикт. Отныне место Пушкина, как первого русского поэта, стало бесспорным. Пушкин был не только утвержден в звании величайшего русского поэта; не только обрел всемирный (вообще, свойственный Руси-России) масштаб; речью Достоевского был задан открытый в будущее мощный импульс, – к некоей грядущей точке откровения, осознания, разгадки. Так что вся последующая наша пушкиниана (куда бы ее порой не заносило), кажется, рожденной импульсом этой речи… Символично, впрочем, и то, что этот миг примирения оказался действительно лишь мигом, и уже буквально на следующий день война западников и славянофилов закипела с новой силой. Тот же Плещеев пишет, как на торжественном обеде в честь гостей праздника М. Катков поднял бокал за единение писателей, прекращение раздоров и деление на либералов и консерваторов, Тургенев же, не протянув Каткову руки, встал и вышел из-за стола, а за ним последовали все его единомышленники. Тут же следом «московское общество разделилось на две части, и та часть, которая сочувствовала Тургеневу, оказалась куда больше, нежели почитателей Каткова…». Но, хотя этот момент единения русской культуры оказался почти иллюзорным, он все-таки был. Символично, что свою речь Достоевский читал 8 (20) июня 1880 г. – день, на который в тот год пришёлся праздник Троицы, день рождения Христианской Церкви – нового духовного единства нового мира. И событие «Пушкинской речи» действительно можно назвать подобием такого рождения. Или – пророчеством о судьбе России? Возможно, если бы Пушкин не был убит, Россия воочию явила бы пример такого единства? Очевидно, во всяком случае, что эхо этого события русская история слышит до сих пор, и, несомненно, будет слышать, пока стоит Россия. И сегодня, когда новые варвары в Америке и Европе крушат памятники, стирая историю цивилизации, самое время нам об этом вспомнить … Теги: памятники , русская культура , русская литература , Александр Пушкин