Зомби-апокалипсис: лимитрофы ползут на кладбище

Постсоветское пространство было и останется главной головной болью России в ближайшие годы. С близкими всегда сложнее выстраивать отношения, чем с абсолютно чужими.

Эти отношения не бывают абсолютно прагматичными до тех пор, пока близкие, по какой-то причине, не станут чужими

В государствах, возникших после распада СССР, живёт ещё слишком много людей, помнящих, что мы были гражданами одного общего отечества, чтобы мы могли относиться друг к другу так же, как относимся к остальному окружающему миру. Даже в России, несмотря на то, что в последние годы циничный прагматизм стал популярен в достаточно широких кругах населения, ранее по инерции считавшего всех отпавших братьями, всё ещё регулярно говорят о том, что кого-то очередного на постсоветском пространстве «мы потеряли».

При этом никому не придёт в голову так же говорить «мы потеряли» не только о далёкой Мексике, но даже о Румынии или Финляндии. Их мы просто никогда своими не считали.

Аналогичным образом в постсоветских республиках регулярно говорят о том, что «Россия их потеряла». Говорят и русофобы и русофилы, даже не задумываясь, что при разводе теряют друг друга обе стороны. Не задумываются и о том, что после развода Россия стала жить лучше — это у них жизнь ухудшилась. Всё равно говорят: «Россия должна была в нас вкладывать, выращивать нашу национальную пророссийскую элиту, и тогда бы она нас не потеряла».

Между тем, есть прекрасный пример, эти утверждения опровергающий. В 90-е Россия, поддерживая активные торгово-экономические отношения с окружающими постсоветскими странами, во многом идя им навстречу, дотируя их экономики на сотни миллиардов долларов, бросила Кубу практически на произвол судьбы. Как выжила Куба после того, как внезапно и резко оборвались поставки энергоносителей, машин и оборудования из СССР, когда закрылся для кубинского сахара бывший советский рынок? Только напряжением всех сил и единением власти и народа в намерении выстоять. То, что они удержались — их личная победа. Им никто не помог, они всё сделали сами.

Тем не менее, Куба — один из ближайших российских союзников, не спрашивает почему им не воспитывали элиту, почему в них не вкладывали деньги, не мотивирует этим своё бегство под крыло западных стран. Даже контрабандные креветки в Россию почему-то везут не через Кубу, а через страну у которой не то, что моря — озера порядочного нет.

В чём отличие Кубы от «младших братьев»? В том, что она действительно самодостаточна. Она может существовать как государство без внешнего финансирования. Куба может на себя заработать. Конечно, она тоже не откажется от бесплатных (или в разы более дешёвых, чем у соседей) нефти и газа, но она готова платить за экономические преференции политической лояльностью, а если экономических преференций нет, без комплексов и истерик выстраивает прагматичные торгово-экономические отношения, причём не с одной лишь Россией.

На постсоветском пространстве с Кубой, по уровню реальной политической самостоятельности и финансово-экономической самодостаточности можно сравнить лишь Казахстан и Азербайджан. Некоторое время, за счёт закрытия своих политико-экономических систем и ставки на массированную продажу энергоносителей с ними пытались конкурировать Узбекистан и Туркменистан. Но с падением нефтяных цен и обострением конкуренции на мировом рынке между продавцами углеводородов они оказались в кризисной ситуации.

Кстати, Баку и Астана также в кризис не процветают и неизвестно насколько хватит их запаса прочности, но, по крайней мере, они продемонстрировали достаточную устойчивость своих систем даже в сравнении с давно существующими государствами (в том числе некоторыми европейскими). Из Азербайджана и Казахстана реже всего можно услышать, что Россия с ними недостаточно работала, равно, как и требование к России открыть рынки, снизить цены на энергоносители, поделиться технологиями и после этого «не лезть со своими советами» к гордым и самостоятельным «братьям». Зато остальные буквально заходятся в истерике. Причём о том как Россия их обижала недостатком внимания и поддержки примерно одинаково рассказывают в постсоветских странах и русофобы, и русофилы.

При этом надо понимать, что абсолютно все, без исключения, постсоветские режимы пытались проводить пресловутую «многовекторную» политику, балансируя между Россией и Западом. Какое-то время это всех устраивало. Лимитрофы доили двух «коров». Россия имела умеренно дружественное окружение, от стабильности экономических связей с которым зависела ритмичность работы ещё не импортозамещённой российской экономики. Запад имел режимы, признающие его моральное, политическое и идеологическое лидерство и стремящиеся к интеграции в западные структуры.

Однако уже к концу 90-х — началу нулевых стало ясно, что Россия начинает проводить суверенную политику. Пусть вначале и осторожно, но по мере усиления всё более и более явственно, Москва заявляла о необходимости учёта её интересов и об отсутствии намерения безоговорочно подчиняться западному диктату. С этого момента политика «многовекторности» себя исчерпала. Запад сразу же дал понять всем на постсоветском пространстве, что необходимо сделать однозначный выбор. Россия вначале пыталась сохранить возможность компромиссных решений, предлагая переговорный механизм Россия/ЕС/страна «Х» (где «Х» — любое из постсоветских государств). Однако Запад такой вариант не принял и Москве пришлось также занять жёсткую позицию, предлагая номинальным союзникам решить с кем им по пути.

Похоже, что именно это признание Россией их суверенитета и права самостоятельно решать свою судьбу сильнее всего оскорбило «младших братьев». Как это так, вопрошали они, почему Россия за нас не борется?

Это негодование было и остаётся вполне искренним. Дело в том, что после того, как Запад жёстко потребовал выбора, сохранить остатки «многовекторности» можно было только под предлогом «ужасного давления» «агрессивной России». При этом надо понимать, что именно на «многовекторности», в рамках которой прозападная политическая ориентация обеспечивала видимость суверенитета, а экономические преференции, предоставляемые Москвой, позволяли выживать материально, основывалась относительная стабильность лимитрофных режимов.

Нарушение этого баланса вело либо к резкому усилению политического веса России в национальной политике (против чего усиленно протестует многие годы претендовавший на лавры «главного интегратора» Лукашенко), либо к экономической катастрофе, которую сейчас переживает окончательно сориентировавшаяся на Запад Украина.

Таким образом, главной проблемой постсоветского окружения России является неспособность этих государств выживать вне рамок специфически понимаемой их элитами «многовекторности». Относительно короткий (десятилетний) период, когда эта форма «многовекторности» была актуальна и востребована закончился на рубеже нулевых. С тех пор вес Запада в мире в целом и на постсоветском пространстве в частности неуклонно падает, а вес России растёт. Комфортная для лимитрофов система трещит по швам и прекращает работать. Но поменять, реформировать её они не могут. Они не Куба. Их понимание независимого государства крайне неполно и однобоко. Оно сформировалось в ранние 90-е, когда независимость непрошенной упала на голову большинству из них, вместе с «многовекторностью», как единственно приемлемой в тот момент формой организации новообретённой государственности.

Привычный постсоветским элитам мир рушится на глазах, а к жизни в другом они не приспособлены — не хватает знаний, опыта, навыков. С высокой вероятностью встроиться в новый сложный мир смогут Казахстан и Азербайджан, меньше всего привязанные к убогой «многовектороности» и проводившие всё это время наиболее прагматичный курс. Есть шанс у Узбекистана — всё будет зависеть от качества местной элиты, о котором трудно судить, по причине информационной закрытости страны.

Как ни странно, есть шанс у Грузии. Её постсаакашвиливская элита, хоть и умеренно русофобская, но достаточно прагматичная. Главная проблема Тбилиси — катастрофически слабая ресурсная база независимой государственности. Но опыт Кубы показывает, что и в таком случае можно выкрутиться.

У Прибалтики был бы неплохой шанс для адекватного реформирования, не будь она привязана к ЕС, а так Европа вряд ли позволит прибалтам что-то менять, пока не выпьет из них всю кровь.

Теоретически могла бы относительно спокойно, при поддержке России, пройти период необходимых реформ Белоруссия, но там Лукашенко не желает реального реформирования, настаивая на безальтернативности политики «многовекторности» и своего правления. В свою очередь оппозиция готова взорвать белорусскую государственность, лишь бы похоронить Лукашенко под её обломками. Дееспособная часть элиты смотрит на Запад, а с вменяемостью в принципе плохо. По сути, в Минске субъективный фактор аннулирует имеющиеся неплохие объективные предпосылки для встраивания в новый мир.

В результате, большая часть постсоветских элит боится усиления России и пытается в меру своего разумения этому противодействовать. Получается смешно и грустно. России оказывается значительно проще решать проблемы глобального характера, чем региональную проблему постсоветского пространства. Учитывая же, что в сегодняшнем мире его роль, как экономическая, так и стратегическая, в каких-то случаях обнулилась полностью, а в каких-то серьёзно снизилась, то и в Москве не очень понимают зачем напрягаться, убеждая не очень приятных бывших родственников не самоубиваться окончательно, а попытаться восстановиться. Ведь вкладываться в восстановление всё равно России, а в той же Африке и на Ближнем Востоке Москва получает куда больше бонусов со значительно меньшим количеством проблем.

Понятно, что если (а вернее когда) нежизнеспособные бывшие родственники умрут, под дверью начнёт пованивать. В принципе, тогда можно и озаботиться ликвидацией не переживших кризис тушек, недавно бывших на всю голову суверенными государствами.

Впрочем пока Россия держит дверь для «братьев» открытой. Не безусловно — условия прописаны и выставлены на всеобщее обозрение и не предполагают никакой «многовектороности». Но это предложение не будет действовать вечно. Не будет даже очень долго. И не потому, что Россия такая «злая». Она как раз бывает излишне доброй. Просто каждое решение можно принять лишь в определённый промежуток времени. Если вы не войдёте в поезд до его отправления, мотивируя это тем, что проводник вас недостаточно хорошо уговаривал, то поезд уйдёт без вас.

Разница заключается в том, что в быту вы без проблем дождётесь следующего поезда, а в политике, как правило, неиспользованный шанс бывает последним. И жалуйтесь потом в «Спортлото», что вас плохо уговаривали.

Подчеркну, Россия не занимается благотворительностью. Пока что действительно рациональнее во всех отношениях помочь этим инвалидам политического процесса выжить и постепенно интегрировать их в работающую систему, чем безучастно смотреть, как они помирают, норовя перед смертью укусить. Но нельзя спасти больного, если он сам не желает лечиться. Поскольку же как раз самые здоровые выстраивают с Россией нормальные отношения, а наиболее больные продолжают плеваться и кусаться, понятно, что спасение этих последних наиболее проблематично, а правду говоря — вообще невозможно.

Именно поэтому постсоветское пространство представляет и в ближайшем будущем будет представлять для России не самую критически важную, но самую неприятную и трудно решаемую проблему. Часть постсоветских элит готовы из последних сил ползти на Запад, как к миражу в пустыне, даже когда Запада уже не будет.

Я знал их, Горацио.