Вредительство и саботаж в советской хирургии: как пытались не допустить к использованию метод и аппарат Илизарова

Показательная история, как изобретение, которое спасло массу людей, не могло пробиться в жизнь. Выписал самое ценное.

Гавриил Абрамович Илизаров Показательная история, как изобретение, которое спасло массу людей, не могло пробиться в жизнь. Выписал самое ценное (из книги Владимира Голяховского: «Путь хирурга. Полвека в СССР»). * * * ...В одной из групп врачей-курсантов был моложавый мужчина кавказской наружности...Оказалось, что работает он не на Кавказе, а в сибирском городе Кургане, в госпитале для инвалидов Отечественной войны. Его звали Гавриил Абрамович Илизаров, ему было тридцать восемь лет. После первой же лекции он, несколько стесняясь, подошел к профессору Языкову и стал горячо и сбивчиво рассказывать, что он изобрел аппарат для сопоставления смещенных костей при переломах. Он испытывал этот аппарат для лечения инвалидов в Кургане, и все переломы срослись хорошо. Он несколько раз повторил:— И не надо делать никакого разреза кожи, и больные совсем не теряют кровь. Я привез аппарат в Москву и хотел бы показать его вам. Он доброжелательно, хотя с некоторым недоверием, выслушал молодого изобретателя: — Что ж, приносите ваш аппарат, я с удовольствием посмотрю. Покажете его всем нам. На следующий день Илизаров объяснял всем нам конструкцию и принцип своего аппарата. Это было сложное и малопонятное сооружение, а говорил он сбивчиво и еще менее понятно — русский язык не был его родным. Все столпились вокруг и задавали много вопросов. Языков сказал: — Хотите показать нам аппарат в действии? Я назначу операцию. Оперировал Илизаров, ассистировали ему я и врач-курсантка из Краснодара. Он все делал сам, нервно, но старался работать очень тщательно, нас просил только удерживать детали аппарата. У больного был перелом голени ниже колена. Илизаров умело просверлил кости перекрестно насквозь двумя тонкими спицами выше и ниже перелома. Это было опасно — можно поранить сосуды и нервы. Но видно было, что он имел в этом опыт, ничего не повредил, кровотечения действительно не было. Потом он надел на те спицы два кольца. Закончив это, он начал поворачивать кольца с помощью аппарата и закрепил их нарезными штырями. Возился он долго, волновался, объяснял. Не сразу, но все-таки в конце получилось вполне хорошо. Больного отвезли в рентгеновский кабинет, рентгенотехник Женя сделала снимки — отломки кости стояли в правильном положении. Мы с Илизаровым понесли снимки в кабинет Языкова, где он отдыхал. Профессор с удивлением посмотрел на снимки, с еще большим удивлением — на Илизарова: — Действительно, хорошо получилось. Ваше изобретение очень интересное. Я напишу положительный отзыв на ваш аппарат. Илизаров внимательно читал отзыв, он все делал внимательно — это я уже заметил. — Хорошо. Спасибо вашему профессору. — Что вы собираетесь теперь делать? — Я приехал в Москву только для того, чтобы предложить здесь мой аппарат и мой метод. Теперь покажу этот отзыв в научном отделе Министерства здравоохранения. Он еще обращался к нескольким профессорам, но услышав, что он, провинциальный доктор, что-то изобрел, они даже не хотели смотреть на его аппарат. И в министерстве его аппарат и метод никого не заинтересовал. Вместо помощи чиновник даже высмеял его: — Что вы занимаете наше время своими бредовыми идеями? Он уехал обиженный, не закончив курсы и даже не попрощавшись. Мне запомнился этот уникальный деревенский доктор, который приехал на курсы не для того, чтобы усовершенствоваться самому, а чтобы усовершенствовать московских специалистов своим новым методом лечения. Только через десять лет он сумел сделать это — убедить московских профессоров в ценности своего изобретения. Ему предстояло пройти долгий путь преодоления барьеров советской медицинской бюрократии. И мне суждено было помочь ему в этом. Мы встретились с ним через восемь лет в его городе Кургане и с тех пор стали друзьями. А в далеком будущем, через двадцать пять лет, я стал распространителем его нового метода по всему миру. Владимир Голяховский (на столе его совместное фото с Илизаровым) <...>Большие самолеты в Курган не летали, в Свердловске я пересел на небольшой местный. Половина пассажиров были инвалиды с костылями. Я завел разговор с молодым соседом:— Вы живете в Кургане?— Нет, лечу туда лечиться — к Илизарову. Слышали про такого?— Слышал. У вас к нему направление? Что с вами? — У меня воспаление кости, перелом не срастается. Направления у меня нет, но люди говорят, что он чудеса делает, его Кудесником из Кургана зовут. Мою ногу только чудо спасет: пять операций в разных городах делали — не срослась, гноится. Предложили ампутацию, а я как раз услышал про Илизарова. Авось примет на лечение, спасет ногу-то. Надежда на Илизарова была последней. В этих рассказах отражался печально низкий уровень нашей специальности. Прозвище Кудесник из Кургана я услышал впервые. Такие слухи о докторе и такая народная вера в него были поразительны — это настоящая народная слава. В советской прессе ничего об Илизарове не писали, но, как в древние времена, люди верили «устной газете» — передавали друг другу слухи и ехали к нему лечиться. <...>Всех этих людей он лечил одним методом: делал им операцию и накладывал свой аппарат со спицами, просверленными через кость. После этого аппарат можно было растягивать или сжимать поворотом специальных гаек. Эти манипуляции аппаратом создавали растяжение или сдавливание кости и этим вызывали ее сращение и даже удлинение, если необходимо. Ничего подобного я нигде не видел. За шесть лет он очень упростил аппарат, сделал его более компактным и более эффективным. Но качество изготовления аппаратов было низкое. Медицинская промышленность производить их отказывалась, поэтому все делали частным образом его благодарные больные на местном заводе для… автобусных кузовов. Но автобус и хирургический аппарат — вещи довольно разные. При мне приходили инженеры и техники, приносили выточенные болты, гайки и другие детали, обсуждали новые чертежи. Но их продукция годилась больше для автобусов, чем для хирургии. Илизаров приходил в госпиталь до зари, а уходил уже к полуночи. Я включился с ним в этот ритм: и интересно, и я хотел показать свою заинтересованность. Каждый день я осматривал с ним десятки больных, ассистировал ему по несколько часов, выхаживал тяжелых больных. Оперировал Илизаров блестяще: он делал остеотомию (рассечение) кости за двадцать минут (у наших профессоров уходило на это два-три часа). Пока мы делали операцию, санитарка вносила в предоперационную охапку дров и затапливала печь. В таких условиях только быстрота его техники спасала больных от инфекции. Мало-помалу Илизаров стал более разговорчив со мной: — Вот ведь, мать их за ногу, обком и облисполком заваливают меня блатными больными — прими да прими. Теперь у меня три очереди: инвалиды войны со всего Союза, обкомовские и люди, которые приехали сами по себе. Едут отовсюду, а как им откажешь? Гавриил Абрамович Илизаров <...>У меня был с собой фотоаппарат со вспышкой, я фотографировал то, что видел. Но снимки были нечеткие из-за теней и не показывали ясно все детали. Тогда я стал зарисовывать положение аппарата и этапы манипулирования им. Набралось около сорока схематических зарисовок. Поздно вечером в своей комнате в гостинице я приводил в порядок рисунки и записи дня и все больше понимал, что один этот человек — доктор Илизаров, без научной степени и звания, делал больше, чем весь наш институт. Его работа была новой, прогрессивной и перспективной — как раз то, чего не хватало нам. Я поражался и его достижениям, и тому, что он работал совершенно изолированно, без какой-либо поддержки. Нужно было его поддержать. Но как? Через три недели я решился и написал письмо Волкову (директору мединститута), в Москву: «Уважаемый Мстислав Васильевич! Решаю написать Вам о том, что увидел у Илизарова в Кургане. Я убедился, что он действительно добивается поразительно хороших результатов лечения своим методом, он удлиняет кости на десять и более сантиметров. При этом он одновременно вылечивает остеомиелиты. У него очень тяжелый контингент больных со всего Союза. Было бы интересно пригласить его в наш институт для семинара, чтобы он сделал несколько операций по своему методу. Было бы хорошо ему защитить диссертацию под эгидой нашего института. Его изобретение заслуживает всесоюзного и международного признания, его метод не стыдно показать на любом форуме за границей». Я написал это по вдохновению от всего увиденного, написал то, что думал, не очень отдавая себе отчет, что пишу его противнику. Да мне и очень хотелось прекратить неоправданную враждебность между ними. Но я не сразу послал письмо: сначала я зазвал Илизарова к себе в гостиницу и купил бутылку водки с закуской — колбасой и сибирскими пельменями. Он нехотя согласился прийти. — Гавриил Абрамович, поверьте — хотя я из ЦИТО, но я на вашей стороне. Вот прочтите, что я написал Волкову, — и дал ему письмо. Он читал со скептическим выражением на лице. Мне пришлось проявить много искусства артистизма и человеческого общения, чтобы «растопить» его. Мы пили и беседовали: — Вам надо защитить диссертацию и написать книгу. Выпьем за ваши успехи! — Что ж, выпьем… Диссертация почти готова, а книгу я напишу, но все не хватает времени. Писать Илизарову было трудно: он вырос в горном ауле Кусары, в Дагестане, и русский язык у него был слабый. Во многом он был самоучка. Излагать что он делал ему было нелегко. Уходил он от меня без недоверия. Тогда я отправил письмо. Перед отъездом Илизаров дал мне бесценный подарок — три набора своего аппарата. Вернувшись в ЦИТО, я отдал привезенные аппараты. В коридоре меня встретил Веня: — Ты что наделал? Ты что, не знаешь, что ссориться с начальством — все равно, что ссать против ветра? Волков отдал твое письмо Казьмину, а он теперь показывает его всем. По всему институту тебя теперь прозвали «прихвостень Илизарова». Первым делом мы с Веней пошли к Каплану, он встретил меня приветливо, но и настороженно: — Знаете, вдруг пришел ко мне Казьмин и буквально бросил мне на стол ваше письмо. И сказал: «Что это у вас Голяховский такой восторженный?». Я сначала не понял, но когда прочитал ваше письмо, то мне стало ясно — это как выстрел в их сторону. Знаете, что я вам скажу? Я верю тому, что вы написали, но зачем вам надо было это писать? — Аркадий Владимирович, я просто не мог по-другому. Если бы я это не написал, то они никогда не дали бы мне это сказать. Я еще не все написал. Вот посмотрите мои зарисовки. Каплан и Веня рассматривали рисунки, я комментировал. Закончив, сказал: — Я еще не написал, что, по-моему, Илизаров один сделал больше, чем весь наш институт. Я написал Казьмину записку, что хотел бы на утренней конференции доложить, что видел у Илизарова, и продемонстрировать свои зарисовки. Несколько недель он ничего не отвечал. Секретарши доносили, что он должен спросить разрешения у директора, а тот редко появлялся в институте, занятый высокими делами в министерстве. Наконец пришел ответ, что на следующей утренней конференции мне дается десять минут на доклад о поездке. Десять минут на Илизарова? Это же совершенно новый метод, совершенно другой принцип лечения! За десять минут этого нельзя объяснить. Мы с Веней выбрали самые основные зарисовки, он будет откидывать их через аппарат на экран, я буду тыкать в них указкой и рассказывать. Я надеялся, что у аудитории будут вопросы и я смогу в ответах многое рассказать дополнительно. Волкова на конференции не было, перед самым началом Казьмин поманил меня к себе пальцем-крючком (указывать все пальцем была его привычка): — Я задам вам только один вопрос: как вы считаете, это аппарат или это метод? Если ответите — метод, пеняйте на себя, — и ткнул прямым пальцем, как стрелой, мне в грудь. Я понимал, что и вопрос, и угрозу он заранее согласовал с директором. Им хотелось, чтобы все новое в илизаровском методе было сведено лишь к аппарату. Но в том-то и дело, что изобретенный Илизаровым аппарат дал ему возможность открыть новое в нашей дисциплине — формирование кости путем растяжения (дистракционный остеогенез). Фактически мне предлагали публично отказаться от того, что я написал в письме, как Галилею предлагали отказаться от того, что Земля вращается. Если не откажусь… Аудитория была забита докторами — некоторым был интересен доклад, некоторым было интересно посмотреть, как меня будут бичевать за непослушание. Я волновался, говорил быстро, Веня быстро менял мои зарисовки. Когда я кончил, Казьмин спросил: — Какие есть вопросы? У меня к вам первый вопрос: то, что вы нам показали, что это, по-вашему, — это метод или это просто аппарат? Мне предстоял последний шанс выбора между лояльностью и совестью. Галилей, как известно, вслух выбрал лояльность, а про себя буркнул по совести: «А все-таки она вертится!» Но то было время инквизиции — Галилея могли бы сжечь на костре. Меня жечь не будут. Я ответил: — Аркадий Иванович, я только что показал, что с помощью аппарата Илизарова можно делать операции не одним только методом, а многими методами. — Ага, так значит — это метод? — Да, это новый метод. Никто больше никаких вопросов не задавал, всем было ясно, что я погиб. Я оглядывался и ждал, что мой шеф Каплан поддержит меня, он ведь согласен со мной. Но он молчал. Молчали и другие профессора-хирурги.. Через две недели пришло распоряжение из дирекции: перевести старшего научного сотрудника Голяховского на год в поликлинику для приема амбулаторных больных.Обычно в поликлинику посылали только младших сотрудников и лишь на полгода.Меня лишали возможности делать операции. Это был мой «костер». Гавриил Абрамович Илизаров <...>вдруг, однажды, быстрой походкой ко мне вошел… сам директор Волков. Никогда он в поликлинике не показывался. Что случилось? Я привстал навстречу, он — возбужденно: — Владимир Юльевич, я удивлен — мы посылали вас к Илизарову, чтобы вы научились его операциям, а вы до сих пор не сделали в институте ни одной операции по его методу.У меня от удивления буквально отвисла челюсть... Я — сразу к Каплану: — Аркадий Владимирович, Волков сказал, чтобы я начинал делать илизаровские операции. — Да, да, он только что был здесь, пришел в большом возбуждении и сказал, чтобы мы завтра же начинали делать операции по Илизарову. Я сказал, что вы единственный в нашем институте, кто делал эти операции. Тогда он пошел к вам. Знаете, что я вам скажу, что-то у них там случилось. Действительно, с чего бы это в Волкове произошел вдруг такой резкий положительный крен в сторону Илизарова, которого он терпеть не мог? Об этом я узнал позже. А пока я даже не имел понятия, где были аппараты, которые я почти год назад привез из Кургана. И на следующее утро происходил важный новый этап в моей профессиональной жизни и в истории московской хирургии: я сделал первые в Москве операции по илизаровскому методу. Ассистировали мне Каплан и Веня Лирцман. Работать, конечно, было трудно: я несколько раз ассистировал Илизарову в Кургане, но уже почти год вообще не делал операции, а мои ассистенты совсем не имели опыта в этом методе. Хирургия вся стоит на опыте — чтобы хорошо делать любую операцию, надо сделать ее не менее двадцати раз. Но опытные хирургические руки Каплана и Лирцмана сильно помогли: мы справились, и больные с аппаратами Илизарова лежали теперь в палатах. Волков пришел убедиться, что выполнили его задание. Теперь он не был так возбужден, похвалил меня: — Я доволен, что вы освоили эти операции. Я дам распоряжение нашим профессорам, чтобы они подготовили в своих отделениях больных для илизаровских операций. А вы помогите им это сделать. И, прошу вас, сделайте две операции в моем отделении (он дополнительно заведовал отделом детской ортопедии). Это было совсем удивительно: кто бы мог подумать еще день назад, что Волков будет просить накладывать аппараты Илизарова! Я позвонил Илизарову: — Гавриил Абрамович, я вам писал, что придет время, и я начну делать в Москве ваши операции. Теперь Волков разрешил мне их делать, и я уже сделал три по вашему методу. Илизаров только сказал: — Ну и ну, во дает!.. — Нам срочно нужны ваши аппараты, пришлите самолетом, я их встречу. Деньги от института переведем по счету, я гарантирую. Но все-таки что могло заставить Волкова изменить свое отношение к Илизарову? Об этом мне и Вене рассказали по большому секрету секретарши ученого совета Тамара и Ирина. В день той перемены они заменяли постоянную секретаршу Волкова и соединяли его разговоры по телефону. Как это часто бывает, секретарши не любили своего начальника — за то, что он бывал высокомерен, а еще за то, что много зарабатывал (социальное расслоение так называемого «бесклассового» советского общества). Один из телефонных звонков в тот день был особый: — Министр здравоохранения Петровский хочет разговаривать с профессором Волковым. Секретарши соединили его, но не положили свою трубку, а из любопытства стали подслушивать. Министр сказал: — Мне только что звонил член Политбюро Шелепин и спрашивал про операции какого-то доктора Илизарова в Кургане. Он хотел знать, делают ли его операции в Москве. Что вы знаете об Илизарове и делают ли у вас в институте его операции? Секретарши говорили, что голос Волкова мгновенно осел. Еще бы! Если заинтересованы член Политбюро и министр здравоохранения, он, как директор Центрального института, не имел права ответить, что операции в институте не делают — это навлекло бы такой гнев, который мог разрушить его карьеру. Он угодливо сказал министру: — Да, Борис Васильевич, конечно, конечно, я прекрасно знаю метод Илизарова, и мы делаем его операции в ЦИТО. Тамара с Ириной, посмеиваясь, с сарказмом рассказывали наперебой: — Когда Волков положил трубку, он выскочил из кабинета бледный, как полотно, взгляд беспокойный — куда девалась его всегдашняя величавость. Он куда-то помчался, ну прямо будто наделал в штаны. Мы его таким напуганным даже представить себе не могли. Волков помчался к Каплану. Он испугался, что наврал министру, и если пришлют для проверки комиссию из министерства, то он обязан показать, что не соврал. Он должен был сделать потемкинскую деревню из аппаратов Илизарова — иначе головы ему не сносить. Поэтому он и был возбужден, придя ко мне в поликлинику. Но хитрый дипломат, он даже и тогда передо мной сделал вид, что это не его, а моя вина, что в институте не делали операций Илизарова. Член Политбюро Александр Шелепин, который звонил министру Петровскому, имел должность председателя Центрального Совета профсоюзов. По этой должности ему приходилось разбирать письменные жалобы трудящихся. Уже несколько лет туда писали тысячи инвалидов и жаловались, что годами не могут попасть на лечение в Курган к Илизарову. Поэтому он и позвонил министру. Министр сам был хирург, но не специалист по травматологии и не был в курсе работы Илизарова. Но ясно, что он не имел права ответить члену Политбюро, что не знает такого популярного в народе врача и что в Москве не делают его операции. Снизу вверх по иерархической лестнице все обязаны только соглашаться и говорить «да». ..Но, сделав уступки от страха перед начальством, Волков не смог примириться с Илизаровым. Личность карьериста превалировала над профессиональной объективностью. Вместо того, чтобы по моему совету пригласить Илизарова защищать диссертацию в нашем институте, он продолжал ставить палки ему в колеса. Илизаров защищал кандидатскую диссертацию в Перми. Председатель ученого совета хирург Вагнер считал, что по научному значению работы Илизаров заслуживает степени доктора наук. Подобные случаи бывали чрезвычайно редко. Илизарову дали диплом доктора наук, а Волков опять должен был проглотить горькую для него пилюлю. Гавриил Абрамович Илизаров <...>Я не имел отношения к лечению Брумеля (чемпион мира по прыжкам, известный всем в СССР - И.Л.), но у нас с отделением Мироновой была общая перевязочная. Когда его привозили на каталке на перевязку, мне удавалось наблюдать, как его лечили — абсолютно беспомощно. Миронова просто не знала, что с ним делать; иногда важно заходил Волков, покровительственно разговаривал с Брумелем, но тоже не знал, как его лечить. Состояние ноги все ухудшалось, из раны тек гной, кости разрушались, дело неуклонно шло к ампутации. Я видел подобных больных у Илизарова в Кургане и понимал, что вылечить Брумеля может только он. Но его имя еще не было широко известно в Москве. Как мне втолковать Брумелю, что ему надо уезжать от московских профессоров к провинциальному доктору Илизарову? Он мог мне не поверить и наверняка спросил бы совета у Мироновой и Волкова. Предложить такое в стенах ЦИТО, где все ненавидели Илизарова, — с моей стороны было бы равносильно самоубийству: меня тотчас выгнали бы с работы. Как это сделать? Нашелся неожиданный выход: мне позвонила невеста Брумеля — младшая сестра моего друга Бориса Катковского: — Володя, что делать? — Валерий сходит с ума, он думает, что совсем теряет ногу. — Таня, скажи ему — пусть едет в город Курган к Илизарову. — Да, мы о нем слышали. Ты считаешь, что он лучше московских профессоров? — Таня, верь мне: для Валерия он намного лучше. Он для него — единственный.— Только пусть Валерий не проговорится в ЦИТО, что это я рекомендовал ему. Сам я не имел достаточного опыта в методе Илизарова, чтобы лечить такой сложный перелом, да мне бы все рано не доверили лечить Брумеля. Я позвонил Илизарову: — Гавриил, к тебе едет знаменитый Валерий Брумель. Наши здесь загубили его ногу — увидишь сам. Я ему сказал, что ты — его надежда. Докторам в ЦИТО нужно было явное доказательство, что илизаровский метод лучше тех, какими лечили мы. Таким доказательством стала операция Валерию Брумелю — Илизаров сделал ему очень тонкую операцию. Через месяц чемпион уже ходил с аппаратом на ноге. Журналисты кинулись в Курган — писать о чуде излечения. Статьи появлялись во многих журналах, и во всех славилось имя Илизарова. Через четыре месяца Брумель начал тренировки в прыжках, через год он прыгал на высоту два метра. Своего прежнего рекорда он не достиг, но само излечение уже было рекордом. И слава его хирурга Гавриила Илизарова тоже «подпрыгнула»: о нем заговорила вся страна и к его прозвищу «кудесник из Кургана» прибавилось «доктор, который вылечил Брумеля». А ведь он и до этого делал много еще более сложных операций. Так бывает со многими врачами: они успешно лечат тысячи больных, и никто о них не знает; но стоит вылечить знаменитость, и они сами становятся знаменитыми. Брумель после этого считал Илизарова вторым отцом (тогда я мог бы считаться дядей), и мы втроем продолжали дружить. И Валерий меня не выдал: доктора в ЦИТО удивлялись — кто подсказал ему ехать на лечение к «врагу»? Только поэтому меня не выгнали с работы. Валерий Брумель * * * <...>Я обязан сохраниться для самого себя — для Ирины, для сына, для нашего будущего. А чтобы сохраниться, надо бежать из Советской России. Что я оставлял тут, кроме ее богатой культуры? В балансе достигнутого и несовершенных возможностей оставалось многое в пользу возможностей. Я сделал тысячи операций, и свои новые, я мог сделать еще столько же — этого не захотели оценить. Я первым в мире изобрел три искусственных сустава, они могли бы принести славу русской хирургии — мне не дали их внедрить. Мне удалось открыть влияние магнитного поля на кость — меня схватили за руки, как вора. Я начал воспитывать новую плеяду травматологов-ортопедов — мне не дали создать свою школу. В балансе достигнутого и возможного был большой перевес несвершенного. Осенью 1976 года я подал заявление об уходе из института. После трудного года ожидания нам разрешили уехать. Жалею ли я, что мне пришлось уехать из Советской России? Эмиграция — это тяжелый путь испытаний. В Америке у меня ушло десять лет на изучение английского языка и на восстановление профессионального положения. Я сумел вынести все, как Стельмужский дуб. Первым из русских иммигрантов я стал профессором хирургии Нью-Йоркского университета; получил два патента на новые хирургические изобретения; сам написал на английском первый американский учебник русского хирурга, его перевели на русский и издали в России; мне удалось внедрить и развить в Америке и по всему миру метод операций моего друга Илизарова. Я читал лекции и делал операции в пятнадцати странах мира на пяти континентах — в обеих Америках, Европе, Австралии и Азии. После тяжелых и бедных лет мы с Ириной стали состоятельными людьми и объехали тридцать стран. Все это я описал в двух книгах — «Русский доктор в Америке» и «Американский доктор из России». Жалеть ли мне, что я был вынужден уехать из Советской России? — Нет, не дали мне там распрямиться во весь рост. Владимир Голяховский. Путь хирурга. Полвека в СССР (https://booksonline.com.ua/review.php?book=133300)