«Я испытал реликтовый ужас». Кураев, Проханов, Медведев и Рубинштейн рассказывают, что делали в августе 1991 года

Почему они выходили на улицы или предпочитали сидеть в кабинетах, как они оценивают случившееся в августе 1991-го сейчас и считают ли реальным повторение подобной революции в современной России

Лев Рубинштейн, поэт

Я находился на съемной даче в Жаворонках, встал рано утром и увидел, как на крыльце стоит задумчивый хозяин дачи — полковник танковых войск в отставке. Он стоял и сомнамбулически говорил сам себе: по Минскому шоссе танки идут в сторону Москвы (это он по звуку определял). Потом он посчитал: 24 единицы (может быть, тоже по звуку). Чтобы понять, что происходит, я включил радио «Свобода»*. 

Чуть-чуть походил по даче, пытаясь всматриваться в лица дачников, но с изумлением понял, что никого эти события не интересуют: кто-то собирал яблоки, кто-то шел с корзинкой за грибами в лес.

Приехав на Белорусский вокзал, я увидел на Триумфальной площади толпу, которая собиралась и куда-то двигалась, подойдя к своему дому на «Маяковской» — одинокий танк. Дома я стал обзванивать друзей.

Вечером мы пошли с поэтом Тимуром Кибировым к Белому дому, но ходить по улицам было нельзя, потому что действовал комендантский час. Однако на улицах было полно народу. Иногда встречались менты, и мы рефлекторно от них сторонились. Но по их физиономиям было видно, что они на нашей стороне. Им полагалось нас задерживать, но они демонстративно отворачивались, когда видели нас. Это было очень странно.

Был страх, который в отдалении был сильнее, чем рядом. Он улетучивался по мере приближения к Белому дому. Мы видели множество людей, встречали знакомых. В толпе было дружно, все готовы были друг друга защищать. Ждали, что может случиться что-то дурное, но в это не верилось. У Белого дома я пробыл до открытия метро, потому что весь вымок под дождем и думал поехать домой переодеться. Хотел проспать час, но рухнул и проспал три. Вышел на улицу и увидел, что в переулке рядом стоит автомобиль с открытыми дверьми — из него звучит радио, а вокруг него группа людей. Я спросил, что происходит. Какая-то тетка мне сказала: «Все, они сбежали!» — «Кто?» — «Ну эти, чекисты». Мы были не знакомы, но я ее обнял.

Свободы сейчас стало меньше, чем в 1991-м, но ее все равно больше, чем в начале 1980-х. ГКЧП опять победил. Только не те, старые, которые стали уже антропологически непривлекательными, а новые, моложавые поджарые чекисты со стальными глазами. Я не знаю, способны ли сегодня люди выйти и так же защищать демократию. В один день большинство может оказаться апатичным, а в другой выйти на улицы. Это невозможно предугадать.

Сергей Медведев, комментатор и ведущий программы «Время» в 1991 году

Самые яркие эмоции в жизни я испытал в течение трех дней августа 1991-го. 19-го числа я должен был вести программу «Время». Сел за руль своих «жигулей» и поехал в редакцию, чтобы готовиться к выпуску. По дороге я увидел, как вдоль Садового кольца плотно стояла военная техника. Уже в редакции стало ясно, что надо ехать в город, чтобы рассказать о том, что происходит.

Но по новым правилам, введенным ГКЧП, на телевидении появился его уполномоченный — полковник КГБ. Мы не знали, как он выглядит, не знали его фамилию, поскольку он сидел в здании через дорогу от нас. Этот полковник должен был согласовывать все разрешения на съемку. Но, по сути, всем распоряжался главный редактор телеканала Ольвар Какучая, который и подписал разрешение.

Мы с оператором пытались попасть в центр, но это было сложно — улица Королева была перекрыта троллейбусами и автобусами, между ними остались узкие коридоры для проезда одной машины. У нас проверяли документы, на удивление удостоверение программы «Время» сработало, и нам удалось доехать до Манежной площади. Там сразу начали снимать. Площадь была запружена народом, в оцеплении стояли солдаты. Кто-то читал им стихи, кто-то провоцировал их, кто-то кричал: «Неужели вы будете стрелять в нас?!» Из окон гостиницы «Москва» летели листовки с призывами не подчиняться ГКЧП. Вся атмосфера была пронизана эмоциями и ожиданием того, куда события повернут дальше.

Вместе с толпой мы дошли до Белого дома и увидели, как там начали строить баррикады. Я успел поговорить с забастовщиками. Время поджимало, и нужно было торопиться обратно в Телецентр. В монтажную я сел, когда программа «Время» уже началась. Ключевым эпизодом репортажа стало выступление Бориса Ельцина с танка с призывом ко всеобщей политической забастовке. Он пошел в эфир буквально «с колес».

После выпуска главный редактор сказал, что звонили из ГКЧП и потребовали меня уволить за агитацию. Но все равно я возвращался домой на подъеме. Когда по дороге заехал на заправку, там было, наверное, машин 150, потому что в стране вообще были проблемы с бензином. Но когда водители увидели меня и узнали, то пропустили без очереди.

Конечно, эмоции не позволяли до конца анализировать ситуацию — что произойдет в стране и со мной, если ГКЧП выиграет. Но я и мысли не допускал, что это может произойти. Эмоции были главной движущей силой тех событий. Я не видел ни одного пассивного, равнодушного человека — на лицах были или возбуждение, или брезгливость, или ненависть. Но все были вовлечены в эти события. Это была реальная революция, которая происходила на твоих в глазах, в твоем городе — городское восстание невооруженных людей. 

Александр Проханов, писатель

Я был знаком, а может, и дружен со многими гэкачепистами. Находился внутри этого процесса. Поэтому я чувствовал, как он начался и должен был разрядиться открытым действом. Я ждал этого момента. А узнал о нем, находясь в Подмосковье, где работал на своей даче. Когда танки ехали по Минскому шоссе, ко мне прибежал сосед и сказал: «Наконец-то наши в городе!» И я поехал в редакцию газеты «День», которая печатала, наверное, всех будущих гэкачепистов и которую я тогда возглавлял. 

Зачем мне, главному редактору, бежать на баррикады? Я был человеком, который за два часа до ареста [Олега] Бакланова (первый заместитель председателя Совета обороны при президенте СССР, член ГКЧП. — Прим. ред.) решился пройти [к нему] сквозь строй ненавидящих меня [митингующих]. Они считали меня «главным мракобесом». Я был у Бакланова в кабинете и видел, как он сжигает секретные документы, рубит [их] в своей машинке, превращающей их в лапшу. Мы обнялись на прощание. И я проводил его в тюрьму.

Когда кончились события, ко мне, как в штаб ГКЧП, пришли либералы, чтобы убедиться, что я сломлен, нахожусь в состоянии паники, ожидая возмездия. Но я сказал им: «Будь проклята ваша свобода!» И эта публикация вышла в «Комсомольской правде», [либералы] увидели отпор, и это была моя «баррикада». После этого я чувствовал благодарность многих поверженных патриотов.

Когда случилось поражение, я испытал реликтовый ужас. Это не был страх за мою шею, нет, даже не страх за моих друзей. Это был ужас человека, который ощутил, как двигаются континентальные платформы: когда кончалась одна Российская империя, красная, и зарождалась черная дыра русского безвременья. И это был именно реликтовый ужас, который я испытывал только один раз в жизни. Хотя бояться мне приходилось и прежде, и после. <…>

В 1990-е годы началось становление нового государства, я называю его «Пятой империей». Моя метафора состоит в том, что трубопровод русской истории Горбачев и Ельцин перерезали автогенами, он стал давать страшные утечки, все [последующие] 10 лет историческая энергия падала в пустоту. А потом пришел такой электросварщик (я думаю, что вы его, наверное, знаете), его зовут Путин. И у него в руках был уже не автоген, а сварочный аппарат. И он наспех, торопясь из-за нехватки времени, сварил этот шов. Но этот шов до сих пор красный, он не остыл, может лопнуть в любой момент.

Андрей Кураев, бывший протодиакон РПЦ

Рано утром 19 августа я включил телевизор, а там ГКЧП. Поскольку я был пресс-секретарем патриарха [Алексия II], я тут же позвонил ему домой и без подробностей просто сказал: «Включите телевизор, там переворот». Через некоторое время патриарх мне перезвонил. Он ехал в Кремль на службу (впервые, кажется, была служба в Кремле), и мы договорились, что встретимся на полдороги и я проеду на службу в машине патриарха.

Уже потом, во время службы, я сообразил, что есть проблемка: в конце патриаршей службы всегда возглашается «многая лета» властям, а кто же сегодня власть? Я подошел к митрополиту Кириллу (нынешнему патриарху Московскому и всея Руси. — Прим. ред.) и говорю ему: шепните святейшему, что стоит отказаться от этой формулы. Кирилл со мной согласился и поговорил с патриархом. Храм был полон «белоэмигрантами» (впервые проходил Конгресс соотечественников). Это люди, знающие акценты православного этикета, и они обратили внимание, что формула о богохранимых властях из службы ушла. Они оценили это как здравое и мужественное решение патриарха Алексия.

Разумеется, журналисты требовали каких-то комментариев. Члены Синода, включая митрополита Кирилла, полагали, что надо отмолчаться, а я пробовал убедить патриарха в обратном. Более того, я набросал текст послания патриарха на случай перехода ГКЧП к силовым действиям, в котором он совершенно ясно высказывался против участия армии в политике, против насилия, что прозвучало бы как поддержка Горбачева и Ельцина, а не ГКЧП. Но патриарх отказался это подписывать. Тем не менее я раздал эту заготовку знакомым журналистам с просьбой не публиковать без особого разрешения. 

Тем временем у Кирилла появился другой вариант обращения патриарха, в котором все было просто: «давайте жить дружно и так далее». Но из него было не понятно, с кем патриарх.

А когда в ночь с 20-го на 21-е пошли сообщения о том, что вот-вот начнется штурм Белого дома и кровь пролилась на Садовом кольце, я опять позвонил патриарху и сообщил ему эти новости. На самом деле я ошибся. Спустя годы я понимаю, что эти ребята погибли напрасно. Потому что тогда-то группа техники, под которую они легли, уже получила приказ уйти из Москвы (одна из версий участников событий. — Прим. ред.). Они шли по Садовому кольцу под мостом Калининского проспекта в сторону от Белого дома, и это не был обманный маневр, они уходили на базу. А москвичи им мешали, потому что они не знали, что танки уходят. В итоге произошло столкновение. Здесь и солдаты не виноваты — они оказались в ситуации, к которой не были готовы. Все поступили по совести, а люди погибли, хотя их никто не хотел убивать. А тогда это воспринималось так, что армия пустила в ход оружие против мирных невооруженных людей. Я сообщил об этом патриарху. И его реакция была опять же по совести — что раз так, то давайте выпустим это обращение.

Уже на следующий день официальная патриархия отрицала, что есть такое обращение. Клерки были правы: это обращение не прошло по каналам, по которым обычно идут документы патриарху и от него. Тут было мое прямое и личное взаимодействие с ним. 

ГКЧП и до сих пор мне несимпатичен. Как бы то ни было, мы получили примерно 20 лет свободы. И потому я считаю, что очень вовремя родился: главные годы моей жизни все же прошли в «культпросвете», в свободных условиях. Но последнее время я чувствую, что с каждым годом молодею и молодею, потому как вокруг оказывается все больше и больше примет моей комсомольской юности.

* СМИ признано Минюстом иностранным агентом

Подготовил Алексей Синяков

Больше текстов о политике и обществе — в нашем телеграм-канале «Проект “Сноб” — Общество». Присоединяйтесь