Писатель Дина Рубина: «Культурная элита — это те, кто культуру исповедует и поклоняется ей в самом широком смысле»

— Дина Ильинична, как лично вы определяете для себя понятие «культурная элита»? Какими критериями пользуетесь?

— Знаете, никогда не задумывалась над этой формулировкой, возможно, потому что совершенно равнодушна к любым светским сообществам. Я очень простой, народный человек по рождению, по детству, по ташкентскому двору, и людей никогда, даже мысленно, не втискивала ни в какие группы или тем паче в «элиты». В культурную же «элиту» вообще не верю.

Понимаете, когда творческий человек — артист, писатель, художник — добивается чего-то стоящего в своем деле, он, и без того штучное явление, внутренне еще более обособляется, если, конечно, он не участник инструментального ансамбля. Но и в таком случае у него свой инструмент, своя партия и своя роль. Серьезный творческий человек всю жизнь занят своим делом, своими идеями и вообще самим собой. К тому же люди ведь очень разные: талантливый писатель может быть совершенной свиньей в семейной и общественной жизни, пьяницей, скандалистом, наркоманом — да кем угодно. Но при этом оставаться талантливым писателем. Элита ли он? Ой, не знаю, не уверена.

А вот кто настоящая культурная элита, это я знаю, поскольку сталкиваюсь с такими людьми всю жизнь. Это те, кто культуру потребляет и исповедует, и поклоняется ей в самом широком смысле: жить не может без книг, без хорошей музыки, без театра. Причем если человек — тонкий и чувствующий читатель, то он, как правило, и посетитель серьезных выставок, и завзятый театрал. Да и вообще: культурный мыслящий человек. Вот он и есть представитель культурной элиты.

Я была знакома с одним бельгийцем, чей отец был известным оперным певцом. Так вот, этот малый не добился в жизни никаких общественных высот, правда, знал восемь языков, держал антикварную лавку, хорошо разбирался в исторических стилях. А музыку знал так, что исполнение Пятой симфонии Брукнера оркестром под управлением Герберта фон Караяна мгновенно отличал от исполнения оной оркестром под управлением Геннадия Рождественского. Я его описала в рассказе «Еврейская невеста». Вот такой человек, по моим понятиям, — самая что ни на есть культурная элита.

— В России довольно часто культурную элиту отождествляют с интеллигенцией. Хотя, кажется, что понятие «интеллигенция» шире, как минимум потому, что интеллигентность предполагает и следование определенному нравственному канону. А для вас эти понятия различны?

— Если говорить о России, то следует быть чрезвычайно осторожной в определениях и высказываниях. Как вам кажется: Петр Ильич Чайковский годился быть представителем культурной элиты России? Между тем он имел несчастье быть гомосексуалистом, то есть глубоко несчастным по тем временам человеком, можно сказать, отверженным, если бы данный факт его биографии был обнародован. Как там насчет «нравственного канона», что бы он ни означал?

Все эти ярлыки: интеллигенция, культурная элита — ровным счетом ничего не разъясняют. А для писателя вообще любой термин и ярлык — штука запрещенная. Для меня одним из самых интеллигентных людей, встреченных в жизни, была Мария Федоровна, моя домработница. Семнадцатилетней девчонкой, еще в сталинское времечко, она бежала из колхоза, каким-то чудом украв свой паспорт из сейфа в конторе председателя. Добежала до Москвы и всю жизнь убирала квартиры. Но не абы кому и где: это были писательские квартиры, артистов Большого театра. Никогда я не слышала, чтобы эта умная и сдержанная женщина сказала лишнее или глупое слово, или сплетню какую передала. А уж она много чего видела и знала. Для меня эта ее сдержанность, ум, деликатность, умение никого собою не обременять являются свидетельством подлинной интеллигентности. Хотя к культурной элите страны Мария Федоровна имела отношение через швабру и ведро.

— И тем не менее мы знаем, что раньше, скажем, в советскую эпоху или в XIX веке писатель был не просто уважаемым человеком, но в каком-то смысле фигурой, исполняющей чуть ли не пророческие функции. Сегодня же это отношение, кажется, кануло в Лету. С чем это связано, на ваш взгляд?

— Да хотя бы с тем, что ни в XIX веке, ни в советскую эпоху у рядового человека не было возможности донести свой голос и свою точку зрения до сведения общественности. Сейчас — загляните в любой форум — любой Акакий Акакиевич самым решительным образом скажет вам, что думает о вашей книге, которую вы писали пять лет. Любой индивидуум становится с вами на одну доску и смотрит уже не снизу вверх: «Писа-а-атель!», а вполне снисходительно. И писателю приходится это глотать, он теперь плавает в том же информационном водоеме.

Да, многие мои собратья по перу, успевшие вкусить советских писательских пряников, тоскуют об этом нашем патриархальном «поэт в России больше, чем поэт». Помнится, кто-то из западных авторов, кажется Генрих Бёлль, говорил: «Статус писателя в западном мире выше статуса дрессированного тюленя, но ниже статуса уличного акробата». Здесь надо просто выбирать: либо ты живешь в свободном обществе (свободном до той степени, чтобы не диктовать писателю темы произведений), либо ты славишь чучхе или кого там и приспосабливаешься к реальности, зато тебя «уважают».

Понимаете, мы, наконец, доросли до того, что поэт в России именно поэт, хорошо, когда талантливый. Поэт, писатель, драматург — профессии довольно сложные. К писателям в обществе стали относиться спокойнее, именно как к производителям книг. Если это замечательная книга, то писатель получит премию, гонорар, множество допечаток тиража, то есть станет жить на свой литературный заработок, что вообще-то само по себе говорит о вполне уважаемом статусе.

— Как вам кажется, экономизация культуры, которая началась в России вместе с капитализмом, как-то изменила процесс формирования культурной элиты? Условно, теперь, если у тебя много лайков и подписчиков, ты автоматически становишься элитой — будь ты блогер или рэпер. Как вы относитесь к этому процессу?

— Давайте не будем смешивать понятия. Они очень разные: культура и медиа. Те блогеры-рэперы с лайками-банами и миллионами подписчиков — это фигуры медийные, к культуре как таковой они могут вовсе не иметь отношения. Ну и опять-таки: если для нас область, скажем, моды — ведущий элемент культуры, то ведущий такого модного многолюдного блога для нас, безусловно, персонаж культурной элиты. Но есть люди, совершенно к моде равнодушные, хотя владеют семью языками и перевели на русский с албанского треть албанского эпоса.

Понимаете, о чем я? О том, что все эти определения со всеми обозначающими и толкующими их терминами ужасно плавают в общественном поле. Вряд ли весь миллион подписчиков какого-нибудь рэпера хоть раз слышал имя Льва Гинзбурга — блистательного переводчика поэзии вагантов. Для него этот «замшелый» дядька никакая не культурная элита, хотя именно на его стихи написана музыка к песням вагантов.

Словом, мы можем бесконечно толковать и перетолковывать, но в этом деле надо говорить не об определении терминов, а о многослойности понятий и явлений в современном российском обществе. Да в любом обществе, уверяю вас, в Германии, Италии и Франции «производители» современных культурных ценностей весьма по-разному востребованы и в разных слоях общества по-разному воспринимаются.

Что касается экономизации культуры, то, разумеется, она меняет все, меняется сам «парк» культурных фигур. Не говоря уже о том, что с появлением таких невероятно мощных площадок, как интернет и его главные платформы, изменилась сама физиономия мира. Мне кажется, даже рассуждать на эти темы наивно. Есть разница: выступаете вы с лекцией в доме культуры (многие писатели этим зарабатывали на жизнь) или с той же лекцией выступаете на канале YouTube. Вот значимость этой самой лекции, ваш талант рассказчика может собрать большое количество слушателей или ничтожно малое. И в этом смысле «экономизация» культуры играет существенную роль.

Помните, какими тиражами выходили книги какого-нибудь секретаря Союза писателей Маркова — миллионными! Куда все они делись, эти книги, на которые были угроханы денежки советских граждан? Ныне издатель берется издать книгу, если надеется ее окупить. Если она себя окупает, то в следующую книгу этого автора вкладывается больше денег. Если нет, то автор подумывает о том, чем бы другим ему в жизни заняться.

— Писатель не может не писать. С одной стороны, труд писателя для него самого и удовольствие, и каторга. Но только ли ради удовольствия он садится за письменный стол? Нет ли для него потребности в том, чтобы высветить нечто в жизни общества, что еще не отрефлексировано, что находится «на обочине» общественного внимания? И как в этом отношении изменилась фигура писателя сегодня, раз его статус так круто изменился?

— Почему же, писатель вполне «может не писать». Иначе все мы были бы погребены под завалами книг. Мы знаем писателей, причем гениальных, авторов трех, четырех книг, написанных за всю жизнь. Возьмите Гончарова, Гоголя, Грибоедова. Отнюдь не все, как Достоевский, вынуждены были строчить новую главу к выходу следующего номера журнала. И не все, как Чехов, вынуждены были пахать, поскольку на них висела большая родня.

Кроме того, разность людей никто не отменял: писатели тоже люди разные, организмы разные. Помню, Михаил Шишкин говорил мне, что после выхода книги год чувствует себя вполне удовлетворенным, следующий год тоже пребывает в спокойствии и только на третий год начинает думать о новой книге. Есть писатели, которые выпускают книгу раз в пять–семь лет. А есть действительно такие, кто чувствует себя ужасно, не усевшись за письменный стол на следующее утро после выхода новой книги. Таким был Аксенов.

И за работу писатель садится не ради чего-то и уж точно не в погоне за удовольствием, а скорее, погоняемый сильнейшим внутренним позывом, похожим на тот, что заставляет птиц лететь на другую половину земного шара. Ни психологи, ни ученые, ни психиатры обозначить как-то этот позыв к творчеству не в состоянии, так же как создатели искусственного интеллекта не в состоянии имитировать авторский художественный текст. Я уже много раз приводила высказывание Фрейда: «Перед проблемой писательского творчества психоанализ слагает оружие».

Что касается потребности выразить «нечто важное» — это непременная часть рабочего процесса.

— А как вы понимаете для себя проблемы, которые «волнуют общество» сегодня? Важны ли они для вас?

— С этим сложнее. Есть действительно порода писателей-общественников, которые внутренне отзываются за некий общественный призыв. Чернышевский, скажем. Вы любили читать в школе Чернышевского? Ответа не жду. Нет, писатель — а мы ведь имеем в виду настоящих художников, правда? — обычно выполняет тот же заказ природы, который выполняют и птицы, улетающие на юг: его влечет, его неистово влечет тема, характеры, идея зарождающейся в недрах его ума и воображения книги. А вот потом очень часто случается так, что написанная книга укладывается, как родная, в общественный пазл современности: «Палата №6» Чехова, например. Абсолютно уверена, что Чехов писал эту вещь, исключительно руководствуясь художественными намерениями, а не общественными. Гражданское чувство погнало его на Сахалин, ну так и «Остров Сахалин» — произведение документальное, не художественное, и написано Чеховым в документальном жанре.

Конечно, у литературы всегда есть социальные задачи. Вернее, так: она задач не решает, но явленные в художественной ткани образы и темы так или иначе отвечают на многие вопросы современности. Когда я описываю стайку алкашей у пивного киоска, с удовольствием работая над лексикой, типажами, общим воздухом сцены, вовсе не значит, что я дала себе задание осудить пьянство. Но описанная сцена сама по себе вполне может явить яркую укоризну такому вот общественному явлению. Писатель не соцработник. Он не обслуживает моральное и социальное благополучие общества.

— Как вообще вы понимаете, что именно сейчас вы должны написать об этом, а не о чем-то другом?

— «Хочется», — отвечает моя внучка в подобных случаях. Тянет, некая мысль начинает тебя тревожить более, чем другие. Или наоборот: какая-то история, которой я собиралась заняться, собирать по ней материал, разрабатывать ее, неожиданно отплывает на задний план, как бы охлаждается. Не то чтобы становится неинтересной, но при новом взгляде предстает с иной стороны. И взгляд, и мысль перемещаются к другому предмету обдумывания. Это одна из необъяснимых вещей в творчестве. Пройденное, прожитое время, со всем своим событийным грузом, поворачивает тему, историю, замысел книги, как на сценическом круге. Другое освещение, другой взгляд — и ты теряешь интерес.

В этом очень сказываются события. Не просто события, а общественные потрясения. Например, сейчас выходит моя новая книга «Маньяк Гуревич», которую мне захотелось написать. Неудержимо захотелось написать такую вот теплую светлую книгу о трогательном, в чем-то нелепом человеке, совершающем подчас странные или вовсе смешные поступки. Книга получилась, как сказала моя редактор Ольга Аминова, «нежная». Для меня необычно. Почему именно сейчас захотелось ее написать? Да шкура, шкура моя писательская почувствовала, как измучены люди этими месяцами проклятой пандемии, обременены печалью, болезнями, потерями. Как хочется им сочувствия и любви. Понимаете? Воздух времени влияет на воздух литературы.

Фотографии: Антон Кардашов / АГН Москва.