Незабытые воспоминания Дмитрия Сергеевича Базанова
Неизвестный солдат о себе и других Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг. Приказчик был опытнее всех нас: он ранее работал в лавке одного из местных торговцев, а когда-то жил и работал в Москве, в магазине какой-то фирмы. «Уступая» просьбам членов общества, приказчик отпускал продукты из лавки «на книжку», иначе говоря, открыл кредит своим покупателям так же, как это делали и прочие торговцы. Записывал, как говорил он сам, плохо, а большинство покупателей не платили долгов: летом не время (собрание было в августе или в сентябре), а осенью, наверное, заплатили бы. «Товарищи» предпочли списать убыток, ... Читать далее
Неизвестный солдат о себе и других
Часть 1. Из глубины жизни народной. Глава 2. Война и революция. 1904-1907 гг.
Приказчик был опытнее всех нас: он ранее работал в лавке одного из местных торговцев, а когда-то жил и работал в Москве, в магазине какой-то фирмы. «Уступая» просьбам членов общества, приказчик отпускал продукты из лавки «на книжку», иначе говоря, открыл кредит своим покупателям так же, как это делали и прочие торговцы. Записывал, как говорил он сам, плохо, а большинство покупателей не платили долгов: летом не время (собрание было в августе или в сентябре), а осенью, наверное, заплатили бы. «Товарищи» предпочли списать убыток, причиненный приказчиком и погасить свои собственные долги ему «на книжке». Они догадались распределить прибыль раньше составления отчета и баланса правлением.
«Приказчик отпускал некоторую часть товаров без денег, в кредит, ну и «пострадал»! За это ему и снисхождение от народа», – так завершил наши изыскания один из членов правления.
Все мое увлечение кооперативным движением как рукой сняло. Я увидел, что в нашей лавке действует тот же торговец-капиталист, может быть, и ростовщик, а мы, члены правления, не более как его приказчики и счетоводы. Так говорил и страховой агент, так говорили и торговцы. Эти смеялись над нами, предлагали свои услуги, рекомендовали друг друга в приказчики: «Ведь приказчик-то ваш весьма неумен, мы повели бы дело с гораздо большей пользой!»
О культурном состоянии нашего крестьянина я уже говорил ранее, но вопрос этот настолько сложен и неясен, что и впредь я должен буду возвращаться к нему, и не один раз.
В нашей литературе: научно-политической, публицистической и художественной – было и встречается ставшее обычным краткое общепринятое определение: Россия 1913 года – страна отсталая, русский народ был народом отсталым и т.д. В научной литературе в подтверждение приводились некоторые цифры и факты из экономики, техники, политики, в сравнении с такими же показателями по передовым странам Европы и Северной Америки, иногда по Японии. Доказательства неоспоримые, да и спорить против этого утверждения никто не решался; и как спорить, когда «истина совершенно очевидна»!
В художественной литературе цифры и факты в сравнении с такими же цифрами и фактами о культурном облике мужика, нашего и заграничного, не приводились. Писатели ограничивались иногда пространными, а иногда и короткими разговорами на эту тему русских помещиков, бывающих за границей, да своими соображениями на этот счет на основе личных впечатлений. Не помню я и таких художественных произведений русских писателей, где были бы приведены типы крестьян Франции, Германии, Северной Америки, Японии, с типами мужиков в нашей стране. О заграничных мужиках я и составил свое суждение на основании переводных произведений иностранных писателей. То, что я не знал этих сравнений из сочинений русских писателей, это вина и беда не моя, а вина и беда самих писателей. Книги, написанные ими, я поглощал с великой жадностью и, кажется, прочитал все более или менее известные.
Между тем, сравнивая типы крестьян, выведенных в произведениях Бальзака, Мопассана, Анатоля Франса, Кнута Гамсуна, Генриха Ибсена, Джека Лондона и других писателей, с обычным в нашей деревне средним крестьянином, рядовым мужиком, я обнаруживал немало общего, одинакового, тождественного в культурном облике, но не обнаруживал серьезных различий. Мало того, мужик в этих произведениях, заграничный мужик, казался мне жестче, грубее, своекорыстнее, сквалыжнее нашего среднего мужика. И грамотность его вовсе не была выше уменья ставить каракули вместо подписи на документах.
Может быть, жил он «чище», одевался лучше, пил меньше (но французский крестьянин сам изготовлял вино, «не самогон ли?», пил всегда больше русского, да и немец без кружки пива спать не ложился) и т.д. А в остальном? Та же, если не большая, вера в богов и чертей, те же… Однако дальше сравнения идут в нашу пользу!
Мне казалось, что никакого превосходства у заграничного мужика над нашим мужиком (1913 год) не было и быть не могло. Мужик везде мужик, мещанство везде одинаково!
А наш крестьянин под влиянием более суровой эксплуатации и жизненных условий из мещанина уже превращался в революционера, союзника русского рабочего класса-пролетариата и становился восприимчивым к идеям рабочего класса, уже распространившимся в его среде партией рабочего класса, партией Ленина (большевиков). Это было совершенно естественно и не могло быть иначе.
До 15 миллионов крестьян и крестьянок принуждены были полжизни проводить вне семьи на «сторонних» заработках (см. Гумилевский, доклад на 2-м Всероссийском съезде по вопросам кустарной промышленности, 1911 г.) или сбывать свои кустарные изделия в городе, бывая там еженедельно. Наш кимрский крестьянин, как известно, знал Москву, Петербург, Тверь не хуже постоянных рабочих этих городов. И в подавляющем ряде случаев это обстоятельство оказывало сильнейшее на его культурный облик влияние.
При всем моем желании поверить нашим писателям и найти признаки отрицательного, исключительно развращающего действия городской культуры на работников из наших деревень, я не находил их. Наоборот, убеждался, что я, несмотря на более высокую грамотность и мое увлечение книгами, живя в деревне, отстаю от своих товарищей, работавших, хотя бы посезонно, в городе или на фабрике, на заводе, на железной дороге. Такие, как Иван Хлестов, и политически начинали подпирать меня. Об этом ничего нет ни у Льва Толстого, ни у Чехова, почти нет и у Горького.
На Горького можно было даже быть в обиде. Он великолепно изобразил рабочего, бурлака, бродягу, обитателей Хитрова рынка, но как-то просмотрел крестьянина-мужика в деревне, а то, что им написано о мужике «в отходе», отвратительно. То мужик-парень глупее и хуже бандита, то отец и сын дерутся из-за проститутки и готовы убить друг друга, то артель плотников навоняла там, где спали, так, что хоть топор вешай, то рожи солдат, заросшие щетиной, с приплюснутыми носами, прильнули к стеклам и отравили жизнь благородному интеллигенту. Когда же Горький писал с восторгом о буйном труде артели грузчиков («Фома Гордеев»), он почему-то не заметил, что изображенные им «рабочие», которых он готов был целовать в их звериные волосатые, мокрые рожи, были мужики – сезонники! Да и плотники, переходившие в ледоход Волгу или Оку, работали зимой, а летом были, конечно, у себя дома, работали на земле, в сельском хозяйстве, были мужики! За исключением, может быть, солдата, оторвавшегося полностью от деревни.