РУССКАЯ СИМФОНИЯ ВСЕОБЩЕГО БЕССМЕРТИЯ. К 100-летию первой публикации поэмы «Двенадцать»

Будто играющий в жмурки

С Вечностью – мальчик больной,

Странствуя, чертит фигурки

И призывает на бой.

Это слова из стихотворения «А.М. Добролюбов», которое Александр Блок пишет в 1903 году, ещё до выхода своего первого сборника стихов. Александр Добролюбов был единственным из поэтов-символистов, который, отказавшись от собственно творчества, превратил в творчество саму жизнь. Добролюбов ушёл «в народ», «в паломники» – вопреки тогдашним устоям, основал секту «добролюбовцев» и кочевал по просторам бескрайней империи; под конец жизни почти разучился грамотно писать, однако долгое время периодически напоминал о себе в мерцающей с годами среде «Серебряного века». Он умер в 1945 году, прожив долгую жизнь.

При всей бескомпромиссности своей Блок пойти «добролюбовским» путём не мог: гений не в состоянии отречься от творчества – ему суждено испить эту чашу до дна. Но Блоку было суждено «Двенадцатью», кажется, невозможное – воплотить творчество и в жизнь, и в собственную смерть, и в грядущее всеобщее бессмертие. За четыре года до «Двенадцати»:

О, я хочу безумно жить:

Всё сущее – увековечить,

Безличное – вочеловечить,

Несбывшееся – воплотить!

Зимой 1918-го, холодной, голодной и послеревоюционной, увековечил, вочеловечил, воплотил…

Поэма вышла 3 марта 1918 в газете левых эсеров «Знамя труда». Сто лет подряд Блоку «пришивают» идеологическую принадлежность в связи с ней. «Благородный служивый» Колчак хотел повесить Блока, войдя в Москву, «непримиримый офицер» Гумилев (царствие ему небесное) утверждал, что, написав «Двенадцать», поэт послужил «делу Антихриста» – «вторично распял Христа и ещё раз расстрелял государя», Ольга Каменева, сестра Троцкого, жена Каменева и комиссар театрального отдела Наркомпроса, признав «Двенадцать», не рекомендовала читать поэму вслух, потому что в ней «восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся». Что и Блок, и его «Двенадцать» переживут в веках и этих, и множество других талантливых и бесталанных оппонентов, например, у меня сомнений нет.

В 1922 году Владимир Вейдле написал: «Зато я знаю стихи Блока, и я знаю, что, сколько бы ни было неосновательных попыток сделать их историей, они всё-таки останутся жизнью». Более всего, с мощным и трагическим финалом Блока соотносимы стихи неизменно почитаемого им философа Владимира Соловьёва:

Жизнь – только подвиг, – и правда живая

Светит бессмертьем в истлевших гробах.

Сам Блок считал, что его путь – это движение от тезы Света «Стихов о Прекрасной Даме» через антитезис тяжёлого похмелья и рыдающих скрипок «Снежной маски» к синтезу грандиозного преображения мира в «Двенадцати», где само происходящее – в глубинах – «смертию смерть поправ».  И «смертию смерть поправ», в конечном итоге, венчает и судьбу самого Блока.

Конечно, движение Блока (поэт и человек в нём суть одно целое) связано и с влиянием на него учения Владимира Соловьёва, и с пульсом самой эпохи русского символизма, которую, уверен, ещё спустя сто лет, назовут просто эпохой Александра Блока, и с древними представлениями гностиков о взаимопроникновении Света и тьмы («Но страшно мне: изменишь облик Ты»), и с чтением Каббалы, и, прежде всего, с тем, что сам Александр Блок был и остался в истории глубоко верующим христианином. Обо всём этом много написано.

И, тем не менее, есть резон попытаться взглянуть на «Двенадцать» и «изнутри», исходя из особенностей души и характера Блока, сложившихся ещё с самой ранней его юности.

С конца 1983 по конец 1987 года мне довелось совсем молодым человеком вместе с Кларой Николаевной Суворовой работать в ЦГАЛИ над Летописью жизни и творчества Блока. Я ушёл из ЦГАЛИ в журнал «Наше наследие», а главный редактор Летописи К.Н. Суворова тяжело заболела и скончалась в 1992 году. Мои периодические попытки хотя бы прояснить судьбу не менее чем 13-тысячной картотеки для Летописи Блока, дабы оказать посильное бескорыстное содействие для возобновления прерванной когда-то масштабной работы, заканчиваются загадочной пристрастно-неопределённой реакцией архива – и это тем более непонятно при том, что мне не случалось на протяжении последних 30 лет даже заходить в ЦГАЛИ.

Так вот, работая над cозданием «картотеки Блока», мы шли за источниками, как архивными, так и печатными, буквально день за днём «проживая вместе с поэтом его жизнь» и, не скрою, находясь под постоянным, можно сказать, магическим воздействием его судьбы.

Дело в том, что Александр Блок сполна обладал способностью взглянуть на мир глазами того или иного другого человека. Это – очень русская черта (в данном случае под русскими разумею тех, у кого русский язык из века в век пропитал спинной мозг). И не просто русская, а именно в большей степени московско-петербуржская: даже далеко не каждый приезжий из регионов России способен приобщиться к такому навыку видения происходящего. Не могу доподлинно и исчерпывающе судить, скажем, об англичанах, французах, американцах. Но, например, моё одногодичное пребывание в Израиле показало, что местные жители практически не способны посмотреть на мир сторонними глазами, а вот, скажем, немцы, если и поглядывают на окружающее с позиции другого человека, то отнюдь не того, который есть на самом деле, а того, которым, по чьему-то разумению, данный индивид должен бы быть.

В Дневниках, Записных книжках, письмах, в пьесах, и, конечно, в стихах Блок не устаёт проникновенно думать и о реальных людях, и о созданных им персонажах, глядя на мир их глазами. И это требует громадного нечеловеческого напряжения и неиссякаемой щедрости души. Наивысшей точки это неотъемлемое от Блока состояние достигает именно в поэме «Двенадцать», написанной в огнедышащем Петрограде. От этой бесстрашной любви к каждому человеку и берёт начало «страшный шум, возрастающий во мне и вокруг. Этот шум слышал Гоголь (чтобы заглушить его – призывы к семейному порядку и православию)… Сегодня я – гений» (так записал Блок, поставив в «Двенадцати» последнюю точку).

Перед нами многоголосная симфония, передающая с множественностью многозначных оттенков, как видят разбушевавшуюся стихию своими глазами самые разные прямо из петроградской заснеженной улицы взятые люди. Это – человек, что не стоит на ногах от ветра. Старушка, как курица, в ожидании, что большевики загонят в гроб. Буржуй, который в воротник упрятал нос. Писатель – Вития, скорбящий о погибели России. Невеселый товарищ поп. Барыня в каракуле, которая поскользнулась. Бродяга, ссутулившийся от свистящего ветра. Двенадцать (!) разбойников – «Свобода, свобода, Эх, эх, без креста!» (это их общий, всех 12-и, взгляд на мир) «А Ванька с Катькой – в кабаке... – У ей керенки есть в чулке!» (а это уже «парное» осязание жизни). Один из 12-и злодеев Петруха, одержимый страстью, лишает жизни Катьку. И вновь 12 тех, кто уже после безвинной катькиной крови «ко всему готовы, ничего не жаль...». И ещё нищий голодный пёс, точно уж ни в чём не повинный (ну и его готовы пустить в расход, ибо он и есть «старый мир»). И в какой-то момент читатель вместе с Блоком вдруг видит мир глазами несчастного обречённого пса. Не случайно «старый мир» у Блока символически уподоблен животному, а не человеку. В Ветхом Завете душа человека обозначается одним словом, а душа животного другим, ибо животные, в отличие от людей, не творят историю (такого наблюдения в связи с поэмой ещё не делали).

Перечислил здесь и сам же поразился: не только 12 красноармейцев, не только 12 главок. Ещё 12 основных картинок с разными ожившими волею гения Блока смотрящими на мир глазами (и об этом ещё не писали). И эти 3 раза по 12 (всего 36) венчает единственный:

Нежной поступью надвьюжной,

Снежной россыпью жемчужной,

В белом венчике из роз –

Впереди – Исус Христос.

Цифры «12» и «3» в наших комментариях, конечно, не нуждаются. А вот куда менее известное наблюдение: сумма всех целых чисел от 1 до 36 равна 666… Почему же впереди ветра, ужаса, леденящего душу мороза, а главное, крови (мороз и кровь! вот он русский бунт во плоти), возвышается Свет, а не тьма? Это – самый что ни на есть блоковский вопрос, вопрос всей его жизни, однако зазвучавший пронзительнее всего после октябрьской революции.

Блок: «…В январе 1918-го года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе девятьсот седьмого или в марте девятьсот 
четырнадцатого. Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией. Например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, – будь они враги или друзья моей поэмы». «Шум слитный», «музыка революции»… В этих понятиях – объяснение, почему именно Христос. Блок: «Если бы в России существовало действительное духовенство… оно бы давно «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами» (с красногвардейцами в смысле необратимости истории, а, конечно же, не убийства несчастной Катьки). Отсюда и старообрядческое написание имени Его с одним «И» (нащупывание первородства Имени для русского уха и глаза). Как мы увидели, Блок любил и понимал людей с такой невероятной силой, что в финале его грандиозного пути Поэта не находится места сатанинской тьме.

Сам Блок никогда не читал вслух «Двенадцать», за него это делала жена. Он слышал Музыку, но не мог её воспроизвести. Демиург не может воспроизвести поступь истории будущих веков, но способен в состоянии невероятного напряжения проникнуть в Божий промысел, который когда-то в грядущем увенчает Свет, что заново воссоздаст земную жизнь и воскресит во плоти ушедшие поколения.

Зримый же Блоком «антитезис» – это и тотальное во всевозможных формах душегубство – бич XX и XXI столетий, охваченных «мировым пожаром», начало которого застал поэт. И самым буквальным «антитезисом», кошмарным антиподом музыке Света в прошлом веке стало «танго смерти» в Яновском концлагере, под звуки которого казнили палачи. И если Блок не мог воспроизвести мелодию бессмертия, принесённую им с высот, то спустя десятилетия чудом выжившие узники помнили звуки «Танго смерти», но были не в состоянии воспроизвести уже эту мелодию ада.

Блок умел услышать многих изнутри и воспроизвести их голоса (здесь пуповиной он связан с Достоевским). Всё своё очень короткое в привычном земном измерении и очень долгое в духовном смысле пребывание в человеческом, пока ещё обезображенном нашим же и произволом, несовершенном мире, Блок шёл к своей симфонии грядущего всеобщего бессмертия, названной им «Двенадцать».

После «Двенадцати» русский Данте стихов уже не писал, много и напряжённо трудился в Репертуарной секции Наркомпроса, в издательстве «Всемирная литература» и в 40 лет сгорел от эндокардита, который был в то время смертельной болезнью. Ушел из пылающего мира тот, в ком соединились ребёнок с чистотой помыслов и «120-летний» всезнающий мудрец, но остались стихи, творящие бессмертие.