Лучший из сынов твоих, Россия. К 185-летию Добролюбова

185 лет назад, 5 февраля 1836 года родился один из виднейших разночинцев, яркий критик 1850—60-х гг. Николай Добролюбов

"О, как он любил тебя, народ!" Чернышевский

* 

"Отстоит царя Россия, отстоит Россию царь!" Князь Вяземский

* 

«Страна, выдвинувшая двух писателей масштаба Добролюбова и Чернышевского, двух социалистических Лессингов, не погибнет…» Энгельс.

* 

Начав текст с предсмертного стихотворения Николая Александровича, окунёмся ненадолго в пору его появления на свет.

Добролюбов родился в замечательную и одновременно трагическую, — по словам П. Анненкова, доброго знакомца Карла Маркса, — эпоху.

Ежели смотреть в международном контексте, то это, во-первых, вселенская скорбь — смерть Пушкина. Затем старт творческого пути «русского Гамлета» Тургенева, перенесшего впоследствии русскую литературу за границу и наоборот. В публицистике — первые статьи Белинского (1834). Чуть позже — всплеск «Философических писем» Чаадаева. В политической сфере — арест герценовского кружка в 1834-м. В Европе — массовое чартистско-английское движение, предтеча (с некоторой натяжкой) социал-демократии.

В аналитическом аспекте затронем ту эпоху цитатой современного политолога Глеба Павловского:

«…Мы можем обращаться к прошлому в рамках разночинско-«белинской», в дальнейшем большевистской традиции, которая инкорпорировала в себя отчасти русскую дворянскую культуру, но не инкорпорировала консервативную мысль. Скорей за ненадобностью, чем из-за ненависти к ней — просто с ней им нечего было делать. Консерваторы — милые люди, известные только тем, что спорили с Герценом, а он спорил с ними, со славянофилами. Все замечательно, все патриоты, и как пишет Пастернак в известном стихотворении, «прадеда-славянофила пересмотрит и издаст», где «славянофил Самарин послужил и погребён». Послужил — вот что важно! Что определяет признание себя в традиции», — говорит Глеб Олегович в контексте объединения, — или, точнее, разъединения, — постпетровских традиций. 

 

Не предвидя «от сего никаких последствий», западники и славянофилы враждовали академически. Не владея утилитарными соображениями и выводами, практической жгучестью теоретического единоборства. Компилируя меж собой две подгруппы одного творческого кластера. Противоположную из которых составляли «уроды» литературной семьи: Сенковский, Греч, Булгарин etc.

Вообще Россия, — со свойственной ей доморощенной революционной теорией народоправства, — капитально отставала от идейно-политического вызревания западных пролетарских движений. Философская же основа основ демократических размышлений заложена именно в 40-х годах XIX в.: Белинским, Грановским, Герценом, Станкевичем, Бакуниным. Эстафетой перенятая потом Чернышевским с Добролюбовым, — давшим очередной духовный подъём передовой российской мысли.

«Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек был даровитый, молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы», — сетовал Тургенев И. Борисову на преждевременный уход Николая Александровича.

Сорокалетний приверженец искусства для искусства, — уже именитый и высокомерный; — вдрызг разругавшийся с «мальчишкой» Добролюбовым по поводу чрезмерной критической реакции на его «Накануне», Тургенев искренне каялся в дальнейшем, что статья «Когда же придёт настоящий день?» — самая выдающаяся из всех подобных отзывов на роман.

Сторицей ответив Д. тем, что содеял его прототипом Базарова: ну или, по меньшей мере, вложив тому добролюбовские непримиримость, упорство и бескомпромиссность. Ненависть к никчемной мишуре: «…я скорее прощу частную ошибку, но не общественную», — говорил Николай Александрович. (Хотя Д., конечно же, будучи пылким и возбудимым, «скучного» Тургенева считал учителем человеческих чувств, не менее. Наряду с Белинским, Герценом, Некрасовым. Никоим разом не уступая в вопросах принципиально-объективного характера.) Что, впрочем, не помешало Тургеневу порвать и с Некрасовым, и с Чернышевским, и с «Современником» вместе взятыми: «Вы простая змея, а Добролюбов — очковая», — полушутя выговаривал Тургенев Чернышевскому.

И это несмотря на то, что ходило мнение, дескать, пока Николай Александрович был жив, Тургенев трусливо боялся вступить с ним в полемику. А когда Д. умер, то Тургенев тут же изобразил на него злостную карикатуру в виде Базарова.

Может быть и так, — оставим в покое перипетии двухсотлетней давности.

Тургенев был противоречив и непрост: «Мертвечиной от них несёт!» — отбросив комплиментарность, восклицал он в порыве ярости по поводу Чернышевского с Добролюбовым (одновременно рассказывая о «реальном» прототипе своего Евгения Базарова: провинциальном медике Дмитриеве), — «Отличился Тургенев! По-генеральски ведёт себя…» — заочно резюмировал Добролюбов. — «Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского», — поставил жирную точку в перепалке цензор В. Бекетов.

Показав две контрастирующих версии тургеневского отношения к Добролюбову: примиренческую и одномоментно явно отрицательную, язвительную; — добавим, что исторически происходило следующим образом.

Разрыв «Современника» с Тургеневым — результат сложных, затяжных идейных разногласий меж революционными демократами и либералами, точку зрения коих представлял Тургенев. Статья Добролюбова — отнюдь лишь повод, не причина. Так же как и разгромная рецензия Чернышевского на книгу Готорна «Собрание чудес…». Где «Рудин», — как бы сноской, — в подоплёке называется гротескным шаржем на тургеневского «сокамерника» по заграничному, берлинскому студенчеству «Мишеля» Бакунина.

«…раскол неизбежно произошёл бы, если бы даже Добролюбов был изысканно любезен и преданнически почтителен со старшими литераторами», — подытожил Антонович.

Общие институциональные философические проблемы этики и эстетики вдруг потеряли главенствующее значение. Уступив «проклятым» европеизированным вопросам внутренней политики государства. И положения и благоусмотрения о желании лучшего для державы — меж однородными по сути цеховыми группами — стали весьма различны. И Добролюбов, неоспоримо обладавший особым чутьём, одним из первых уловил неуловимую пока(!) — вездесущей цензуре — действительно огромную мощь влияния печатного «сухого» слова на публику. Алчущую «порядочных явлений» из народной жизни: «святого дела».

Правда, после ухода Тургенева подписка на журнал внушительно увеличилась. И скажем, Вятская ссыльная губерния по числу подписчиков была далеко впереди Архангельской, Астраханской, Витебской, Минской, Могилевской и мн. др. То уже другая история…

Чернышевский, в свою очередь, с неизбывной гордостью за товарища отметил в некрологе: «Ему было только 25 лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы, — нет, не только русской литературы, — во главе всего развития русской мысли».

Недолгая творческая жизнь Николая Добролюбова удивительнейшим манером соприкасается с пятилетним всего лишь созидательным путём его ровесника — Николая Помяловского. Также сына священника. Также прожившего на белом свете крайне мало. Также хлебнувшего семинарских горестей — детско-юношеского лиха: «Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи “вопросов жизни”», — писал Помяловский в знаменитых «Очерках».

Поражает невероятная схожесть их непростых коротких жизней. (Чем не тема будущим исследователям-филологам?) Волею судьбы ставших символами времени. По воле всемогущего времени обернувшихся символами борьбы разночинской интеллигенции за буржуазно-демократические ценности. В отличие, кстати, от упомянутого выше чартизма, — в итоге замёрзшего под бременем несостоятельных, порой до смеха, ошибок. (Навроде обнаружившихся липовых подписей под третьей лондонской конвенцией 1848 г. — новозаветного Апостола Павла и наследного герцога Веллингтона. Вряд ли имевших какое-либо отношение к повальной безработице и голодным бунтам начала — середины XIX в.)

«Надобно сбрасывать авторитеты, карать низость публично, иначе мы будем двигаться по-лягушачьи или, ещё хуже, — стоять на одном месте, воображая, что идём вперёд»… — Сочинять, анализировать сверх нормы Добролюбов начал рано. Ещё в нижегородской семинарии, — удивляя преподавателей глубочайшим классическим подходом к довольно-таки серьёзным темам отнюдь и далеко не школьной программы.

В питерском Главном педагогическом институте и вовсе ошеломлял студиозусов-бурсаков, воспитанных в покорности и смирении, невиданной смелостью и бесспорно лидерскими качествами. Друзья не раз ставили его в параллель профессорам. (Замечательными переводами Гейне, к примеру: «Romanzero» в частности.) Невзирая на тщедушную, в общем-то, наружность и незамысловатые физические данные. Невзирая на мнимость якобы бесхарактерности и плохую память. Считая себя слабым в том, в чём гораздо сильнее других: «Он имел чрезвычайно сильный характер», — вспоминал Чернышевский.

То были всевозможные дерзкие прошения, петиции, отзывы. Закулисные обрисовки начальственного быта — вплоть до грязных пасквилей. Стихи, конечно. Эпиграммы: «…царь Николай просил у бога суда на сына своего».

Впоследствии Д. ходил в запрещённых списках далеко за пределами Петербурга — его копировали и пускали по рукам провинциальные учащиеся, семинаристы. Да и преподы не брезговали. Даже не ведая, кто автор строк. Наподобие, скажем, этих, — на смерть Николая I: «И будет Русь страдать при сыне бестолковом, как тридцать лет страдала при отце».

«…в провинциях-то живут люди рассуждающие, серьёзно интересующиеся наукой и литературой, с любовью следящие за современным направлением мысли», — откликался Д. в рецензии «Пермского сборника» на взаимодействие столичной и провинциальной культур.

Д. уже в студенчестве задумывался над созданием конспиративной организации с революционной программой. Знаменуемой переворотом, который приведёт всё общество к «пути разумному». [Стоял во главе кружка из 10-15 человек: Шемановский, Сциборский, Михайловский. Также Турчанинов, учившийся в Саратове у Чернышевского, познакомивший Д. с Ник. Гавр.] С конкретными предписаниями по борьбе со злоупотреблениями начальства и отсталой системой преподавания. Будучи даже арестованным в 1854-м за злобный памфлет на 50-летний юбилей несчастного, с «душонкой мелкой» Н. Греча (1787—1867), заслуженного литератора, редактора, издателя. Печатавшего Грибоедова, декабристов, Пушкина. Да и вообще всю «золотую» плеяду. 

Ладно бы одно это. Невыносимый сарказм Добролюбова достигает апогея в 1858-м, в сатирической филиппике на день рождения обожаемого Белинского: «И мёртвый жив он между нами»; — будучи приглашённым прекраснодушными стариками-«фарисеями» к обеду в честь неистового Виссариона.

Возмущённый платоническими восхвалениями, высокомерностью и винным бездельем жителей незабвенных 40-х годов, Д. переборщил, естественно. Крайне возмутив почтенных академиков, учеников и друзей Белинского, сей же миг обратившихся к Некрасову: мол, любезный, выбирайте — он или мы!

Некрасов, — необычайно увлечённый личностью Д., — встал на его сторону. Тем самым окончательно оттолкнув от себя старых литературных друзей. 

К моменту знакомства с Чернышевским, кроме древних языков владевшего несколькими европейскими, Д. вполне изучил важнейшие работы последнего.

Отношения, быстро переросшее в глубокую дружбу, повлекли за собой плодотворное сотрудничество студента Главного педагогического института с популярным, гремевшим тогда на всю Империю некрасовским «Современником».

«Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него… С Н.Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский — Некрасова, Грановский — Забелина и т.п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моём смысле — вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, всё, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно», — делится Д. с однокурсником Н. Турчаниновым (в 1856-м), прекрасно понимающим, что заключительные слова конспиративно вскрывают политический ракурс бесед.

Позднее критик М. Антонович рассказывал, что Добролюбов с нескрываемой гордостью изрекал в их задушевных беседах: знаете ли, кто меня учил философии, да и одной только философии? Н. Г. Чернышевский! — как будто для довершения полной параллели и аналогии с тем, что бывало прежде в смысле преемственности.

Причём беседы эти велись умудрённым беспощадным редактором, неумолимым строгим судьёй — с начинающим публицистом. А ведь они абсолютнейшие ровесники! Впрочем, так его и воспринимали — он был, и это ощущалось в каждом слове, — намного выше одногодков во всех образовательных и мировоззренческих значениях.

Но что чересчур возвышало его над обыкновенными выдающимися людьми, что составляло исключительно характерную отличительную особенность, возбуждало удивление, почти даже благоговение к нему, — это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть убеждения. Так, М. А. Антоновичу, — в будущем видному критику, известному философу, популяризатору дарвинизма, — Добролюбов настойчиво рекомендовал проштудировать два сочинения Фейербаха. По его мнению, заделающих пробел в недостатке знаний крайне левого гегельянства: это «Сущность религии» и «Сущность христианства».

В дальнейшем Д. помог Антоновичу, — твёрдо порвавшему с духовной средой, — в совместном написании книги о старообрядцах (полемика с А. Щаповым). В конце концов предложив тому сотрудничество в отделе библиографии. На что Антонович безотлагательно согласился. 

Некрасов с Чернышевским предоставили молодому Добролюбову полную свободу действий в критической отрасли. И после окончания «педа» ввели его в состав редакции. Любили как сына. По-отечески принимая участие в бытовых вопросах: «…положительно, Д. жил больше у Некрасова, чем у себя дома», — обрисовывает Чернышевский период, когда Д. с Некрасовым обретались под одной крышей в доме Краевского, одного из соучредителей «Современника».

Окружающие очень удивлялись, как Д. успевал напрочь перечитать все русские и иностранные газеты, всю периодику. Все новые книги. Массу рукописей, приходивших в журнал. Редактор-Добролюбов всегда штудировал текст к тому дню, который назначен соискателю.

Бездна времени уходила на беседы с авторами-новичками. Немало — на исправления и корректуру. Непосредственно за свою работу приходилось браться лишь поздним вечером. Заканчивать далеко под утро, измождённым. Совершенно не уделяя часа новомодным течениям, гулянкам, сборищам и сплетням:

«Редакция обязана дорожить мнением читателя, а не литературными сплетнями. Если бояться всех сплетен и подлаживаться ко всем требованиям литераторов, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточно и того, что редакции нужно сообразовываться с цензурой», — с радением за профессиональную честь восклицал Д.

Много сердечных сил Д. отдал сатирическому приложению «Современника» — журналу «Свисток» (1859—1862): «“Свисток” придумал, собственно, я, — вспоминал Некрасов в 1877-м, — а душу ему, конечно, дал Добролюбов».

Мало того, пришлось заботиться о прибывших к нему — от безысходности и безденежья — двух осиротевших младших братьях (родители умерли в 54-м). И пристроить на работу дядюшку — В. И. Добролюбова. Братьями накоротке занималась старшая знакомая Авдотья Панаева, — бывшая супруга, — как бы сейчас сказали: остроумнейшего колумниста Ивана Панаева. Ухаживавшая за Добролюбовым до самой смерти. Безоговорочно откликнувшись и срочно приехав по его просьбе из Парижа. 

Вся его ненасытная до практических истин сущность будто бы наэлектризована убеждениями правды жизни, без экивоков и взаимных допущений. Д. готов был в любую минуту и секунду разразиться ударами и осыпать искрами всё заграждающее путь к реализации его прагматических тезисов. Такой молодой — и такой зрелый. Такой смелый и… беспощадно умный, мудрый.

Голову положить за правду — пожалуйста! Лицезреть бы немедленно результат…

И вот здесь — в несбыточности выявить результат в предложенных судьбой обстоятельствах: — источник невообразимых терзаний и нравственных мучений. Под стать великому предшественнику Белинскому, рядом с которым Д. был похоронен: «Белинский дождался достойного гостя» (Панаев).

Действуя в гуще суетной публичной жизни, юноша этот, сгорающий в лихорадке недовольства, негодования и отчаяния, — истинный страдалец и мученик. Поскольку нет и не было для развитого и честного мужчины благодарной «деятельности на Руси». Вот отчего и «вянем, и киснем, и пропадаем»… Киснем без возможности произносить и печатать горячие речи и горячие призывы. Как делал, например, в Италии прославленный Добролюбовым о. Алессандро Гавацци, могутный певец рисорджименто. 

— напутствовал умирающий Добролюбов, до которого докатились слухи, что Чернышевский вряд ли уж вернётся (будучи тогда в Саратове, на малой родине) — в Питер. И будет, вероятно, арестован.

В то же время не располагая тем, что от него сочувственно скрывали близкие: шеф жандармов В. Долгоруков не трогает самого Д. благодаря тому факту, что он находится в чрезвычайно бедственном, более того, весьма безнадёжном положении. А журнал вскоре будет опечатан за «вредное направление». 

«Говорят, что мой путь — смелой правды — приведёт меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. …Рано или поздно правда разоблачится, и клевета, распущенная из мелочного самолюбия, заклеймит презрением самих же клеветников». Н. А. Добролюбов