В трапезной
- Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас... Брат Василий вносит обед.
- Я уж на одну персону только принес. А вам о. Антипа послушание назначил, - с улыбкой говорит он мне, - в трапезную пойти. Там у нас чинно, под жития вкушают.
Я не понимаю, спрашиваю его: "Что это значит - "под жития"?
- Все вкушают, а очередной чтец читает про "жития". Это, чтобы вредные мысли не входили. Пища молитвой освящается, тогда и питание на пользу. Никакой чтобы заботы в мыслях.
Я удивлен: как раз и в физиологии это говорится, - читал недавно "Физиологию" Льюиса. Оказывается, и монахи знают.
Я говорю брату Василию, что об этом и в науке говорится, чтобы принимать пищу в полном спокойствии, без раздражения. Он глядит на меня с сомнением, не подвох ли в моих словах.
- Вашу науку мы не знаем, а святые отцы так установили, из древних лет. Такой наказ есть, старца Назария Саровского: "вкушать молча, как бы какое священнодействие совершаешь".
- Это называется - физиология питания! - говорю я.
- А по-нашему наказ старца Назария, - говорит упрямо брат Василий, - чтобы хлеб насущный не осквернять дурными помыслы. А для женска пола, для их персоны... - показывает он на мою жену, трапезная при гостинице у нас. Но для них чина не полагается, без "житий" вкушают.
- Вот это грустно, - говорю я. - А если дурные помыслы? Несправедливо оставлять женский пол без охраны от искушений.
Брат Василий чувствует мою шутку и улыбается. Говорит, что наказ для братии установлен, но и в женских обителях, говорят, тоже под "жития" вкушают.
Далекое, наивное: милый простак, просвещавший меня духовно, - и я, юный студент, учивший его ученой мудрости.
Я иду в трапезную палату. Она в монастырском четыреугольнике, против ворот, при церкви Успения Пресвятой Богородицы. Встречается о. Антипа, несет корзиночку. Я заглядываю в нее и вижу: крупная красная смородина! Это изумляет меня, как чудо. В Москве она отошла давно, там и малина уже сошла, а тут - снова вернулось лето. О. Антипа достает кисточку, показывает мне и сам любуется: смородина сочно сквозит на солнце - живые яхонты!
- Крупная-то какая, будто клюква. На праздник Преображения Господня десять пудов собрали, а это остаточки, благословил о. настоятель на трапезу, в гостинчик. Сады-то наши не видели еще? Посмотрите. Все монах Григорий, великим тружением своим. Через него и смородинка у нас и яблока сколько собираем, и слива есть, и вишня, во славу Господа. Двадцать лет на себе землю таскал, сыпал на голый камень, на ржавую луду, а
теперь вся братия радуется, и богомольцев радуем. У нас даже восточная травка произрастает.
- Это какая же... восточная?
- А как же, неужто не знаете... ис-соп! Царь Давид в псалмах как взывает?.. "Окропиши мя иссо-пом... и очищуся..." На Востоке он жил, вот и восточная, потому. Сходите вкусите с братией, поучения послушайте, и во здравие питание вам будет. Сами потом скажете, вкусная какая ваша пища. С молитвы такая вкусная, освященная.
Я вхожу в трапезную. Длинная, невысокая палата, своды. Вижу длинные-длинные столы, простые, непокрытые, и на них, чинными рядами, миски, светлые липовые ложки, белые ручники, холстинные, накрывающие попарно миски, - все ровными-ровными рядами, - солоницы, оловянные уполовники, приземистые широкие сосуды - чаши, будто из тускло- старинного серебра, налитые бордовым квасом, с плавающими, как уточки, ковшами, темные ломти хлеба, и эти белоснежные ручники - холстины, похожие на крылья чаек... - так мне напоминает былинные "бранные" столы и что-то близкое и родное мне... - рабочие праздничные столы нашего старого двора в далеком детстве? Пахнет густо и сладковато- пряно - квасом и теплым хлебом. Вдумчиво-сокровенно смотрят с пустынных стен - благословляют преподобные подвижники, в черных схимах.
Молитву уже пропели. Братия сидит чинно за столами, в глухом молчании. Чувствую я смущенно, как испытующе смотрят на меня, такого невиданного здесь, в серой студенческой тужурке, в золоченых пуговицах с орлами, отыскивающего себе местечка. Кто-то мне шепчет строго: "Подале, подале, за братию... богомольцы там, во второй палате". Я прохожу рядами темных, немых столов, взирающих в строгой тишине, и нахожу местечко - рядом с бедными старичками-олончанами. Против меня сидят притихшие питерцы - извозчики, ехавшие на пароходе с нами. Они знакомо моргают мне, как будто хотят сказать: "Здесь, брат, не поговоришь... стро-го здесь!" За старичками- олончанами сидит тощий монах, глядит на пустую мисочку, не поднимая глаз, и, кажется мне, тоже говорит в молчаньи: "Да, строго здесь".
Вдали, в первой палате, за головным столом, перед самым иконостасом, кто-то властный звонит резко-тревожно в колокольчик. И сразу, как по команде, встают от столов прислужники и идут в поварню за кушаньем. Перед иконостасом какой-то инок истово- чинно крестится и кладет земные поклоны. Я спрашиваю тощего монаха, почему это кланяется инок, а не сидит со всеми. Монах не отвечает. Знакомый питерец опасливо говорит: "Провинился, надо полагать". Тощий монах шепчет, не поднимая глаз: "За трапезой у нас молчание полагается".
Прислужники вносят оловянные мисы с кушаньем, ставят их на столы рядами, одну мису на четверых, и теперь видно мне, как вытягивается по столам оловянная полоса - дорога, дымится душистым варевом. Начинается хор нестройный, что-то молитвенное как будто. Это прислужники возглашают вполголоса, ставя мисы: "Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас". Старшие за столами ответствуют им: "Аминь".
Трапеза начинается. Возрастает немолчный шорох, благостно-сдержанный, - плесканье, звяканье; взмывают белые ручники, варево льется в миски, мелькают ложки, темнеют куски хлеба, склоняются чинно головы. Кажется мне, что совершается очень важное.
Звучный, напевный голос вычитывает с амвона "житие" дня сего. Инок перед иконостасом все так же кладет поклоны.
Я вслушиваюсь в шорох, в мерное, углубленное жеванье сотен людей, и приходит на мысль не думанное раньше: какое важное совершается! Я как бы постигаю глубокий смысл: "в поте лица твоего будешь есть хлеб твой". Впервые чувствую я, забывший проникновеннейшее моление: "хлеб наш насущный даждь нам днесь". Смотрю на старичков-олончан, как благоговейно-радостно вкушают они этот хлеб насущный... не едят, а именно, вкушают, как дар чудесный... не услаждаются, а принимают молитвенно, чинно, в смирении... - и думаю: "Как это хорошо! И это не простое, не обиходное, а священное что-то в этом, возносящее, освящающее человека!"
И вспоминается мне далекое, ушедшее.
В детстве Горкин мне говорил, плотник наш: "Кушай, милок... это хлебушка наш насущный, заработали мы его с тобой... крестись, на хлебушку всегда креститься надо, дар Господень". Тогда и я вкушал - и с каким же благоговением! Кислый рабочий хлеб, с плотниками, в артели, и необыкновенно сладок был этот "хлеб насущный", забытый в детстве. И вот воспомнился, отозвался здесь, на Валааме, в иной артели, - тех же русских простых людей, рясой прикрывших свои рубахи и трудовые плечи, только людей особых, отобранных, собравшихся с сел и полей российских во имя Божие, - "идейно", как я говорил тогда. "У нас мужички все больше", - помнились мне слова о. Антипы.
За нашим столом трапезуют богомольцы, больше простой народ, и даже нищая братия, и эта нищая братия ест из такой же миски и такой же ложкой, липовой, с благословляющей ручкой на стебельке, как и о. настоятель, блюститель трудового, святого Валаама.
Старички-олончане, в заношенных сермягах, благолепно-старательно хлебают густую перловую похлебку и озираются. Кажется мне - не верят, что они равные здесь, - кажется, что боятся: а ну как скажут: "Ступайте-ка отсюда, не вам тут место!" Нет, не скажут.
Тощий монах ласково говорит им: "Ешьте, братики, на здоровье, во славу Божию", - и еще подливает им похлебки. Они смотрят несмелыми глазами и крестятся.
- Не часто небось приходится так обедать, - шепотом говорит питерский извозчик, показывая мне глазом на старичков, - бедный народ эти олончане да корелы, рады - до чистого хлеба дорвались.
- В рай попали... - шепчутся старички и крестятся. - Уж так-то сытно да сладко... И слова никто не скажет.
Вижу других, таких же, с истомленными лицами, в заношенной одежде, робко взирающих, прислушивающихся к напевному голосу чтеца: "Богатый в питиях и яствах пребывает, а о бедных и о душе забыва-ет..." Слушаю я, смотрю на нищую братию, и закипает в сердце. Думаю привычно, по-студенчески: "Этого не знает Бебель... это тоже социализм, духовный только... приехал бы сюда, монахи наши могли бы внести поправки в его социальную систему..."
Миски меняются. За перловой похлебкой приносят мятый картофель с солеными грибами. Старички ужасаются: все несут! Ставят новую мису: щи с грибами, засыпанные кашей.
- Ешьте, братики, на здоровье... еще подолью, - шепчет тощий монах, - поправьтесь на харчиках Преподобных Сергия и Германа. Они тоже были, как мы с вами, работнички... долю вашу знают.
Кажется, и конец трапезе. Нет, ставят еще прислужники: каша, с постным маслом.
- С маслицем никак... Го-споди-батюшка!.. да еще с духовитым! - изумляется старичок, принюхиваясь к ложке, - за что такая милость... да с елейным!..
И вот разносят на оловянных блюдах чудесную красную смородину, взращенную на валаамском камне великими трудами неведомого инока Григория.
- А это уж баловство-о... - говорит питерский извозчик, радуясь.
И старички ухмыляются, любуются на смородину, как дети на конфетку, пошевеливают несмело пальцем: да уж есть ли. Посматривают на квас в чаше и робко спрашивают монаха:
- Кваску-то можно?
- Да сколько охотки будет, - говорит монах, зачерпывает ковшом и подает.
- У-у, ква-сок... дю-же хорош квасок... - говорит, задыхаясь, старичок, передавая другому ковшик. - Знатный квасок... забыли, когда и пили такой квасок...
Трапеза заканчивается пением благодарения "за брашно". О. настоятель благословляет, братия чинно кланяется и отходит по келиям. Инок у иконостаса продолжает класть земные поклоны. Я спрашиваю знакомого монаха, почему инок не обедал, а молился.
- О. игумен так возвестил. А за провинность, смирение его испытует, в послушание ему и возвестил поклончики класть. За трапезой, у братии на виду. Это уж для смирения, такое послушание.
- Да за что же такое испытание, на всем народе? Монах вздыхает.
- О. настоятель возвестил, для назидания всем. Вот, говорите - испытание, на всем народе... будто для стыда. В радость ему это, что на народе, будто покаяние принимают от него все. И никто не осудит. Наша воля у Господа.
Я выхожу из трапезной. Богомольцы идут вздремнуть. Кто отходит к решетке поглядеть на просторы Ладоги; кто спускается к пристани, посидеть в холодке, в ожидании часа, когда можно будет попить чайку, - раньше половины 3-го часа не полагается.
На пороге гостиницы о. Антипа встречает меня, раскинув руки, словно обнять хочет, -
чудесный старичок, право.
- Ну что... посмотрели, как у нас трапезуют?.. Понравилось?
- Чудесно, о. Антипа! И как трапезуют и как поклончики отбивают...
- Ах вы, шутник, право... - смеется о. Антипа. - Смирение - путь во спасение.
- Знаете, о. Антипа... - говорю я, чувствуя, что не могу не сказать самого важного, что переполняет сердце, - я вам так благодарен, что возвестили мне послушание...
- Нет-нет... - остерегает о. Антипа, - недостоин я возвещать.. это только о. игумен, по уставу. Да это я шутил, послушание-то. Понравилось - и славе Богу.
- Узнал у вас самое важное, самое глубокое... понял, как вкушают хлеб насущный... и что такое... вкушать!
Понял ли меня о Антипа? Он взглянул ласково и потрепал по плечу.