Мы не можем пришить советский период ни к старой России, ни к России новейшей

Самое актуальное сегодня – это заняться поиском того, как вписать советский проект в общую историческую канву. Сейчас на самом деле “вываливается” из общего хода истории, “выпадает” из него именно советский период. Мы не можем его пришить ни к старой России, ни к новейшей России. Вот где объективная ментальная проблема.

РI: С 12 по 15 ноября в Крыму прошла конференция «Человек, общество и власть в годы «Русской Смуты» 1917 – 1920-х годов. Память, осмысление, примирение». Руководство сайта «Русская Idea» принимало участие в конференции, и по ее завершении поговорило с организатором мероприятия, директором Центрального музея Тавриды Андреем Мальгиным – о содержании конференции, научных итогах пост-советского осмысления гражданской войны, в том числе – роли этого осмысления в Крыму в «украинское время» для «крымской идеи», а также об актуальных трактовках концепции «примирения», и о том, были ли в России 1990-е годы «белой реставрацией».

***

Любовь Ульянова

Уважаемый Андрей Витальевич! Завершилась конференция «Человек, общество и власть в годы «Русской Смуты» 1917-20-х годов. Память, осмысление, примирение», организованной при Вашем активном участии крымским и севастопольским отделениями Российского исторического общества. Каковы Ваши общие впечатления от конференции? Какие Вы ставили себе задачи, считаете ли Вы их выполненными?

Андрей Мальгин

— Уже в начале года мне стало казаться, что такое событие как 100-летие Гражданской войны неумолимо отодвигается в тень, и любые мероприятия к этой дате могут просто не осуществиться. С одной стороны, 75-летие Победы, и эта дата вытесняет все остальные. С другой стороны, ситуация с коронавирусом. И пока шла подготовка к конференции, всё время было ощущение, что ничего не получится. Тем не менее, сегодня можно констатировать, что конференция состоялась.

Мой замысел состоял из двух частей. Во-первых, историческая и краеведческая составляющая. Важно было подвести определенные итоги, потому что 100-летие окончания гражданской войны – это еще и 30-летие начала разговоров на эту тему в поздне-советском и постсоветском обществе.

В чем состояла архивная революция 1990-х, что было такое для молодых историков открывать мир? В первую очередь, это означало приобщение к архивам по истории революции и гражданской войны. Сейчас топовой проблематикой, которая активно изучается, обсуждается, по которой выходит массовая литература – это Вторая мировая война. А 30 лет назад таковой была тематика революции и гражданской войны.

Крымский государственный архив, в общем-то, никогда не был закрыт. В нем можно было работать и с документами белых правительств. Но опубликовать что-либо было невозможно. Поэтому историки очень мало обращались к этим документам.

А начиная с конца 80-х или даже с 91-го – словно произошло открытие мира. И открытие мира началось с русской революции и Гражданской войны. Тогда был огромный интерес к Белому движению, начиная с униформистики и заканчивая серьезными мировоззренческими темами.

Было бы обидно ничего не сказать к двум таким важным датам, как 100-летие окончания гражданской войны и три десятилетия с того момента, когда ее изучение заняло свое место в постсоветской исторической литературе.

Такого рода подведение итогов состоялось на пленарном заседании, в первую очередь, в докладе Владислава Голдина – благодаря ему мы теперь имеем представление о том объеме литературы, который вышел (была названа цифра – 30 тысяч только монографий), и основных темах, которые освещены за эти 30 лет в литературе. К сожалению, не присутствовал Виктор Кондрашин из Российского института истории РАН, который возглавляет редакцию 12-го тома многотомной истории России – тома, посвященного гражданской войне. Но в целом историографический вектор получился хороший.

Вообще историческая, историографическая часть конференции, мне кажется, прошла достаточно удачно. И как раз были подведены некоторые итоги развития исследований на эту тему. Еще очень важным было то, что нам удалось представить достаточно широкую географию исследований, здесь выступили специалисты из Москвы и Санкт- Петербурга, но также из Арктического университета, Казани, Поволжского филиала РАН — Очень интересный доклад об Ижевско-воткинском восстании сделал Алексей Загребин. Само собой широко были представлены крымские и севастопольские ученые.

Что касается второй части конференции, то здесь было важным выразить общественно-политическую, политологическую составляющую этой темы. И, как оказалось, только Ваш ресурс, «Политконсерватизм», оказался готов к обсуждению этой проблематики. Для меня это не было чем-то неожиданным, но, наверное, кому-то это может показаться неожиданным, что ни левые, ни ультраправые особенно не откликнулись на нашу инициативу. Мы приглашали такого ярого неокоммуниста из «Комсомольской Правды» Дмитрия Стешина, с другой стороны, Егора Холмогорова, но оба они не смогли приехать. В итоге Ваш проект оказался единственным направлением в современной политической мысли, который согласился это обсуждать. И секция в целом прошла достаточно конструктивно.

Я, к сожалению, не присутствовал на вашей секции, потому что нельзя было оставлять без присмотра первую секцию, которую я называю условно «исторической». Я опасался, что там провалится всё в краеведение, и рад, что этого не произошло.

Если же говорить о моих ближайших задачах, то я полагаю, что самое актуальное сегодня – это заняться поиском того, как вписать советский проект в общую историческую канву. В чем здесь главная проблема, на мой взгляд? Примирение не получается из-за самой формулировки проблемы. Если ее переформулировать, то и проблема примирения уйдет или может быть снята. Историк Дмитрий Люкшин из Казани на нашей секции говорил об особенностях ментальной ситуации в обсуждении революции, он сказал так: «Сейчас доминирует такая логика, такая схема развития новой и новейшей русской истории – был период до 1917 года, потом наступила смута, которая потом была преодолена, и в 1991 году Россия вернулась к ситуации 1917 года. Так преподается история в школе».

То есть сейчас на самом деле “вываливается” из общего хода истории, “выпадает” из него именно советский период. Мы не можем его пришить ни к старой России, ни к новейшей России. Вот где объективная ментальная проблема, которая будет главной буквально со следующего года – вписывание в российский общеисторический контекст советского периода. И когда мы сможем найти ему место, то и тема возможностей старой России уцелеть, которая сегодня в широком смысле провалилась, сможет занять свое место в повестке дня.

Любовь Ульянова

— Поддержу со своей колокольни – действительно, по моему преподавательскому опыту, студенты, и гуманитарии, и технари, совершенно не понимают, что такое большевики. Для большинства – это какие-то сумасшедшие, которые навязали свою власть стране, всех загнали в лагеря и держались исключительно за счет страха. Нет представления об объективных причинах 1917 года и причин победы большевиков. Со стороны власти – и это было хорошо заметно в 2017 году, в год столетия революции – также отсутствует внятная трактовка объективных причин слома той государственности, вместо этого бесконечно обсуждаются немецкие деньги. В итоге возникает ситуация, когда мы обсуждаем становление советской власти через какую-то конспирологию и сумасшествие, и именно в таком виде это транслируется в массовое сознание. 

Андрей Мальгин

-Верно!

Еще одна проблема состоит в том, что наше общество, не смотря ни на что, в большинстве своём продолжает оставаться “красным”, об этом говорят соцопросы, а вот интеллектуальному классу, скорее, ближе белые. Атмосфера временами может казаться шизофренической – недавно кто-то привёл пример: перекрёсток улиц Сахарова и Андропова. Да, ситуация допускает несовместимые вещи, и это нормально, когда мы просто смотрим за окно, но когда мы начинаем рассуждать, то ситуация оказывается достаточно сложной.

Вопрос не в том, чтобы от чего-то отказаться, а в том, чтобы так интерпретировать прошлое, чтобы снять кричащий диссонанс. Ну, а что делать, если диссонанс существует в реальности? Действительно, наша ситуация уникальна, но в каком-то смысле она представляет собой просто апофеоз идеологического разнообразия и плюралистичности. Французы пережили революцию к наполеоновской эпохе, они ее довольно легко вписали в контекст собственной истории. У китайцев, похоже вообще не возникло никаких проблем с переходом от социалистического к дефакто “красному” неокапиталистическому обществу. А мы мучаемся этими вопросами уже сотню лет. Может просто не надо мучиться?

Любовь Ульянова

— Отличие французского опыта преодоления революции от нашего состоит в том, что там состоялась попытка монархической реставрации. Были в истории Европы и другие случаи монархической реставрации, например, в Португалии, когда проигравшие силы смогли взять реванш. Идея монархической реставрации иногда побеждает. Однако наши 1990-е годы нельзя считать реинкарнацией белой идеи, которая потерпела поражение в гражданской войне. Да, современные сторонники красной идеи как раз говорят, что грабительские реформы 90-х годов осуществили поклонники идеи белой, грубо говоря, что Анатолий Чубайс – «белый». По-моему, это не так. Да, конечно, среди белых были кадеты, которые совершили Февральскую революцию 1917 года, но ими белое движение отнюдь не исчерпывалось. 

Андрей Мальгин

— Это еще одна проблема, насколько 91 год – это год реставрации. Вообще состоялась ли реставрация?

Любовь Ульянова

— На мой взгляд, 91 год – это, конечно, никакая не «белая реставрация». В своем выступлении я как раз говорила, что белая идея была неким государствообразующим проектом, который не реализовался, ни в годы гражданской войны, ни после окончания советской эпохи. И вообще внутри «белого» было много разного. Часто можно услышать, что красные собрали великое государство, а если бы победили белые, то это была бы третьеразрядная страна, по типу латиноамериканской диктатуры, то есть был бы жесткий политический режим, но при этом не было бы прорыва, какой смогли совершить большевики. Мне такие разговоры кажутся немного произвольными. 

Те, кто проиграл в годы гражданской войны, тоже несли в себе какой-то государствообразующий заряд. И то, что его не соединили исторически с «красным» — это большая проблема. Мы просто прошли мимо, пошли дальше, не сплавили воедино ту историческую Россию, которая «слиняла в три дня», как сказал Василий Розанов. А проблема до сих пор актуальна – откажется первое лицо от власти, и страна развалится в три дня. Поэтому невозможно просто так выключить белую идею как все-таки государствообразующую из истории России, ее нельзя просто так забыть. 

Андрей Мальгин

— Мне кажется, белая идея де-факто вполне включена в исторический процесс за последние тридцать лет, и как раз непонятно, что делать с “красными”.

Подлинная революция ведь не совершилась в 1917-м году, она завершилась в 1929-м. До 1929-го года в Советском Союзе возможно было построить “красное”, но относительно либеральное общество, допускавшее капитализм — ленинский НЭП вполне давал такую возможность. В 1929 году Сталин пошел по пути индустриализации, это повлекло за собой коллективизацию и все остальные прелести эпохи победы социализма. Потом был шанс после войны. Этим была озабочена масса людей, включая писателей.

Да и сам Сталин не случайно вводит в период войны элементы атрибутики царской России. Его это тоже волновало, было желание что-то восстановить из старой России. Это была не его уступка веянию времени, а его нереализованная потребность. Запрос на реставрацию прослеживается весь период существования советского государства.

Любовь Ульянова

— Можно ли считать случайным, что конференция, проходившая в дни столетия врангелевской эвакуации, состоялась на крымской земле? На выставке из Вашего Центрального музея Тавриды, представленной на пленарном заседании, были очень интересные материалы по периодике гражданской войны в Крыму, такое ощущение, что люди тогда видели возможность создать в Крыму очень творческое, интеллектуальное, университетское пространство, совпадающее с русской государствообразующей идеей. Может ли Крым стать таким местом сегодня?

Андрей Мальгин

— Здесь важно отметить, в чем состояла специфика восприятия гражданской войны в Крыму, когда он находился в составе Украины. Я хорошо помню, как мы впервые отмечали 85-летие этих событий. То же ощущение оторванности от материка, чувство “последнего оплота”, “белого острова” (хотя в 90-е Крым был скорее “красным островом”). Это была такая своеобразная веха, очень важная для крымского движения, для самоопределения, для возвращения в Россию, о чем было сложно говорить открыто, прежде всего потому, что это не особо поддерживалось в самой России.

Поэтому крымское движение пост-советского периода в интеллектуальном смысле очень ориентировалось на все эти попытки построения “малой России” вне реальной России — кадетское государство Соломона Крыма, где Владимир Набоков был министром, а его сынок ловил бабочек на крымской яйле, Петр Врангель, с его идее Крыма как “катушки, на которую должна намотаться остальная Россия” и т.д.

Мы рассматривали в то время русскую гражданскую войну как своего рода аналог гражданской войны в США. Белый юг против Красного Севера и сами ощущали себя, частью, продолжением, этого “белого юга”. И это было частью яркого всплеска крымского пророссийского регионализма при Украине.

Любовь Ульянова

После 2014 года коллектив авторов по инициативе Сергея Киселева, в том числе с Вашим участием, выпустил книгу «Крымская идея». Почему «крымская»? Как она соотносится с русской идеей? 

Андрей Мальгин

Всё дело опять же в том периоде, когда Крым оказался в составе Украины.

Советский Союз был организованной империей, где провинция занимала свое место и ей это было хорошо известно. Для культуры все делалось в крупных центрах – Москва, Ленинград, отчасти Новосибирск.

А когда началась перестройка, это пробудило жизнь русской провинции. И поскольку Крым был русской провинцией, то здесь, когда люди осмотрелись вокруг себя, перестав ориентироваться на центр, политическая, интеллектуальная активность крымского движения оказалась изначально регионалистской.

Это ощущение после распада Союза еще более усилилось. Оно подпитывалось двумя процессами. Самосознание крымчан было атаковано, поставлено под вопрос сразу с двух сторон — со стороны новой украинской государственной национальной и националистической идеологии и со стороны набиравшего силу крымско-татарского политического и идеологического движения. Эти вызовы заставили формулировать ответ. Он не мог быть в это время ирредентистским, поскольку ответом на него сразу становился лозунг — “Чемодан-вокзал — Россия”. Нужно было понимание своих корней в крымской почве, органической связи нашей культуры с этой землёй. Из этого рождалась идеология крымского регионализма.

Можно сказать, что крымская идея, так, как ее изложил Киселев, опубликовавший свои и наши старые работы – это специфическая форма русской идеи для конкретного места и конкретного сообщества в определённое время.

Любовь Ульянова

-Может быть, сегодня, когда Крым вернулся в состав России, этот регионализм имеет шансы сохраниться как интеллектуальное движение, которое может придать специфику русской идентичности Крыма, которая однозначно пророссийская, не является сепаратистской, и даже стать основой для не-верхушечного гражданского движения?

Андрей Мальгин

Да, наша идея всегда была с одной стороны не чиновничьей, а общественной, гражданской, а с другой стороны — не центробежной (направленной на отделение), а центростремительной. В значительной степени она сохраняется в таком виде и до сегодняшнего дня.

Что касается регионализма, то в свое время я написал большую книгу «Украина: соборность и регионализм», в которой регионализм выстраивался от общего взгляда на историю Украины. События Майдана и воссоединения, безусловно, положили конец этому пониманию регионализма. После 2014 года крымчан вряд ли можно было бы назвать классическими регионалистами, они может быть и до сегодня остаются или, скорее, хотят быть “большими патриотами России, чем остальные россияне”. В этом смысле “медовый месяц” Крымской весны продолжает переживаться до сих пор. Поэтому тема регионализма – это тема не сегодняшнего, а завтрашнего дня.

В то же время, сталкиваясь с российскими политическими и экономическими реалиями современного отечественного капитализма, в Крыму вновь начинают задумываться о некой своей специфике. Эти размышления и ощущения носят, так сказать, экологический характер, они диктуются опасениями ущерба для природной среды Крыма, который может исходить от избыточного инвестирования в регион “больших московских денег” или от прихода таких управленческих команд, которые перестанут считаться с местными интересами. На этой основе, возможен, наверное, какой-то новый извод крымского регионализма, но пока об этом сложно говорить. В любом случае, при всех исходах крымское региональное сознание останется центростремительным и “пророссийским”, в этом, наверное, его специфика относительно других российских “регионализмов” — сибирского, ингерманландского и т.д.

Поэтому мы рассматриваем себя южной площадкой для российского “благонамеренного” интеллектуального класса, мы готовы участвовать в общероссийских дискуссиях, в том числе и в обсуждении взаимоотношений русской провинции и столиц.

_______________________

Наш проект можно поддержать.