Вертикаль времени
Я очень хорошо помню тот летний вечер. Мы гуляли с Марианной, и я сказала ей, что мои стихи и очерки напечатали в «Юности»: «Попросили рассказать немного о себе. Я написала о нашей крохотной Кохме. И это письмо тоже опубликовали!.. Главный редактор журнала поэт Валерий Дударев…»
Могли ли мы тогда предположить, что Марианна через несколько лет познакомится с Валерием Фёдоровичем и станет его женой? И чем тогда, в 2013 году, отозвалось в душе поэта описание городка, в котором ему суждено будет провести последние дни?
А дни эти были велики в своей кротости и смирении. Тяжёлая болезнь его забрала, но не сломила – он уходил благоговейно, ничего не требуя для себя, и был до последнего вздоха верен поэзии – превозмогая боль, читал стихи...
Это последнее интервью с Валерием Дударевым. Интервью, в котором не требовалось вопросов – они только мешали. Он знал, что должен сказать. Он говорил долго, несколько часов, забыв о своей болезни. Говорил о многом, но всё сказанное было объединено одной мыслью, не формулируемой коротко, а являющей себя постепенно – через значение слов, интонацию, голос. Когда он начинал говорить о чём-то новом, рождение этой мысли не прерывалось. Пусть всё так и останется единым текстом, без пропущенных строк перед абзацами. Ведь в том, что он говорил, пустоты не было. И в нём самом не было пустоты, и в его жизни.
Всё сказанное Валерием Дударевым – завещание людям, посвятившим свою жизнь Слову…
Валерий Дударев:
– Сегодня основной критерий оценки автора – способность оказаться в нужное время в нужном месте. Никакой талант в расчёт не принимается. Оказался, получилось у тебя – ты молодец. Если бы Россия была не литературоцентричной страной, это прошло бы. Было бы как на Западе. Получил человек премию – в магазинах выстраиваются очереди, люди покупают его книгу, смотрят, за что он её получил. У нас же всё по-другому.
Знаете, как воспринимают Пушкина? Великий русский поэт… Но для филолога и вообще человека думающего он прежде всего создатель великой русской литературы.
Советскую литературу создавал Сталин. Создавал кроваво. Но Платонова, например, он не трогал. Написал рецензию в одно слово: «Сволочь». Но не тронул. И книгу не запретил. Он понимал, что литература должна быть.
А сейчас профессии писатель нет в реестре профессий РФ.
Страну постепенно отучают читать.
Молодое поколение не идёт в литературу, и их можно понять. Мы с супругой в Ивановском университете зашли в музей Михаила Дудина. Спросили, приходят ли студенты. Нет, вы первые, ответили нам.
Но мы всё равно будем делать своё дело.
Раньше было минимальное количество церквей. Но всё равно священники делали своё дело, и вот православие в России возрождается. И мы сейчас в таком же положении, в каком были они.
Сейчас всё лоскутно, каждый сам по себе. Раньше выходила книга в области, потом – в Москве и распространялась по всей стране. Есенин – не только рязанский поэт, а всероссийский, международный. Рубцов – не только вологодский поэт.
В наше время в литературе социального лифта нет. Прежде журналы служили неким камертоном. Он и сейчас в них есть, каким бы маленьким ни был тираж.
Читатель конца 70-х – один, сегодня – другой. Если раньше Вадим Кожинов ездил по стране, читал четверостишие – и люди называли автора, то сейчас... Общество потребления.
Разве Рубцов был богатый человек? Он имел чемоданчик с рукописями – вот всё его богатство. А сколько раз «Юность» спасала его от тюрьмы! Когда он попадал туда, писали письмо, сообщали, что он не бездельник, в журнале работает.
Сейчас люди не знают поэта в лицо. Последний, кого узнавали, был Евтушенко.
Поэзия делится на профессиональную и любительскую, альбомную. Наш язык располагает к рифме. Поэтому альбомная поэзия всегда будет.
Профессионал – тот, кто видит стихотворение, понимает силу звучания своего голоса.
Трагедия в том, что альбомная поэзия забивает профессиональную.
К сожалению, у многих начинающих поэтов сейчас отсутствует школа. А она нужна.
Литература потеряла многие профессии. Например, быть лингвистом и одновременно историком литературы невозможно. А сейчас всё смешали.
У нас появляется какой-то новый язык, особенно у молодого поколения. Это последствие трагедии, которая произошла в 1990-е годы. Тогда были отменены фольклорные экспедиции…
Поэт – хранитель языка, он его перемалывает, как мельница.
Я однажды спросил Ахмадулину: «Белла Ахатовна, где вам лучше всего жилось, какие бы места вы назвали?» Сначала она сказала про город Сортавалу в Карелии. «Но главное место, где я дышала свободно, – это вологодская деревня!» Рафинированная Ахмадулина, которая спорила с Шукшиным о том, каким должен быть русский человек! «Вы там, наверное, много написали?» Она ответила удивительно: «Нет, я там ничего не писала, там я только слушала! Слушала вологодскую речь, потому что она целебна».
С Ахмадулиной меня познакомил Натан Злотников. В ней сочетались три крови – русская, татарская и итальянская. И это поражало: у неё глаза иногда вытягивались в татарскую стрелу, а иногда вспыхивали, как у Беатриче Данте.
Однажды ей подарили собаку. «Угадай, как я её назвала?» Сам не знаю почему, я сказал: «Гвидон». «А как ты догадался? Даже Битов не догадался». Она очень любила Пушкина.
Ахматова терпеть не могла Ахмадулину, имела другой взгляд на поэзию. Я однажды спросил у Беллы Ахатовны: «Как вы относитесь к Ахматовой?» Она шутливо ответила: «Я – Ах-мадулина, а она ведь не Ах-матова, а Горенко!»
В Ахмадулиной и Вознесенском сохранялся наив, удивление перед миром. Это главное для поэта. Если этого нет, можно даже не начинать писать.
В школе литературу мне преподавала Галина Анатольевна Тарасова, дочь известного тренера по хоккею Анатолия Тарасова. Однажды нужно было написать сочинение по картине Грабаря «Февральская лазурь». И Галина Анатольевна сказала: «Если хотите, напишите в стихах». Никто из одноклассников этого не сделал. Но почему-то сделал я. И это было так легко! Когда всё соединилось в финале, было ощущение чуда. Казалось, что лист бумаги светится!
Когда служил в армии во Владимире, отправил стихи в газету. Пришёл ответ: «Ему надо посещать литературную студию». Написали на имя командира дивизии с просьбой поддержать талант, отпускать Дударева на занятия. Отпускали. «Но за это, – сказали, – будешь делать стенгазеты». Я одну сделал, они больше не захотели – там была критика.
Занятия в литературной студии вёл Владимир Краковский. Помню, я показал ему стихотворение.
Снова осень время пожелтила.
Всплески стали ярки, но пусты.
Льдиной тишина в лесу застыла.
Словно гнёзда, рушатся цветы.
Карий дождик кланяется веткам.
По тропинкам больше не идут.
И хромая, мокрая беседка
Долго никому не даст приют.
«Карий дождик» надо убрать. Он здесь не нужен. Стихотворение о трагедии разрушения». – «Как я уберу? Жалко же». – «Ты жалеешь, а жалеть нельзя. Если просто слово – это не поэзия». Он говорил о профессиональной поэзии, когда всё подчинено одной мысли, одному настроению. Я тогда понял, как важна в поэзии точность образа. Больше не встречал в литературных студиях, такого видения.
Я сознательно пошёл на филологический факультет в МПГУ. Это была сильная школа. После армии работал на Колыме. Послал по почте в «Юность» колымский цикл стихотворений. Потом 20 лет там работал. 12 лет – главным редактором. «Юность» менялась. Я участвовал в этом процессе. Моей задачей было сохранить журнал таким, каким его видел Валентин Катаев, сделать так, чтобы не распалась связь времён. Когда она распадается – это гибель и для литературы, и для государства. В журнале, в одном номере, должны быть и опытные писатели, и начинающие – и эту традицию важно сохранить.
В отделе прозы «Юности» говорили так. Первая публикация всегда качественная. Вторая – хуже. Третья показывает уровень поэта или прозаика.
За эти 20 лет много чего было – целую книгу можно написать.
Один с ножом бросался на редактора отдела поэзии. Потому что не напечатали. Его обезоружили – и он расплакался. Просил прощения.
И обманывали нас. Пришёл человек, сказал, что потратил все деньги, назвался писателем Лихоносовым из Краснодара. Его покормили, бутербродов дали. Оказался жуликом, аферистом.
У меня не много книг. Пять. Может быть, будет ещё.
«Ветла» – слово сейчас забытое. А множественное число какое чудесное – «вётлы». У меня сборник так называется.
Странно легко появился мой цикл новелл о Кохме. Как говорил Лев Аннинский, поэт просто поворачивает хрусталик, по-другому смотрит на мир. Вот это и было моей целью – иным взглядом посмотреть на город, создать вертикальный срез истории Кохмы, пронзающую века вертикаль времени.
Мы воспринимаем мир зачастую слишком горизонтально. Горизонталь губит человека, заставляет его забыть, кто он, куда он идёт.
В новеллах есть связь с книгой Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки». Его герой едет не в Москву, а из Москвы. Он отправляется за любовью, за счастьем, за тишиной, которых в столице не найдёшь…
В Кохме есть метафизика. А для того чтобы её увидеть, надо повернуть хрусталик и посмотреть иначе…