Симон Осиашвили: «Вот я уже почти что старый»

«Поэт» и «поэт-песенник» – в массовом сознании эти понятия обычно разделяются. Те, кто пишет стихи (или даже «стишки») для песен, автоматом попадают в число несерьёзных авторов. Симон Осиашвили (на фото), который написал когда-то строки, въевшиеся в память поколения 80-х, – «Не сыпь мне соль на рану, не говори навзрыд» или «Дорогие мои старики, дайте я вас сейчас расцелую», согласен с мнением публики. Большая поэзия есть большая поэзия, а стихи для песен и поэзией как будто не назовёшь. Но рифмовать строки так, чтобы песня становилась шлягером, да ещё и «долгожителем», – для этого нужен особый талант…

– Симон, кто хоть раз читал вашу биографию, знает, что вы собирались стать программистом. Будучи школьником, побеждали в математических олимпиадах, а затем поступили в технический вуз. Как о себе заявил поэтический талант? Вы же чистейший математик, как известно.

– Тому была очень конкретная причина. Без неё я, может быть, и оставался бы программистом.

Как-то в журнале «Юность» я прочитал повесть Вениамина Смехова «Служенье муз не терпит суеты». И там, внутри этой повести, были замечательные стихи, как я узнал через несколько лет, Александра Величанского. Потом они стали знаменитой песней, когда их положил на музыку и исполнил Сергей Никитин. А тогда это были просто стихи, очень музыкальные: «Под музыку Вивальди, Вивальди, Вивальди...» Там есть строчки: «Но только ты молчала, / Молчала, молчала / И головой качала / Любви печальной в такт. / А после говорила: / «Поставьте всё сначала! / Мы всё начнём сначала, / Любимый мой... Итак…» Возвращение к предыдущей любви. И в моей жизни тогда был такой момент. Эти красивые строки и жизненные обстоятельства, которые я тогда переживал, меня как будто с ума свели. Я бормотал эти строки без конца. Бормотал, бормотал, а через некоторое время обнаружил, что бубню себе под нос уже другие стихи, которые вдруг начал сочинять сам. Конечно же, мне показалось это странным. Какие ещё стихи? Мне 24 года, никогда ничего не рифмовал и – на тебе.

А потом оказалось, что без сочинительства я не могу жить. Постоянно потом что-то рифмовал. От работы отлынивал, уединялся и что-то писал: я тогда работал в вычислительном центре во Львове. Стал читать стихи, к которым раньше даже не притрагивался. Вознесенский, Мандельштам, Пастернак – проглатывал книгу за книгой, и мне хотелось ещё. Наверное, тогда и случилась моя перемена.

– Помните своё первое «набормотанное» стихотворение?

– Нет, конечно. Оно было написано, судя по всему, в полубредовом состоянии.

– Ох уж эта любовь! Как вы считаете, поэту обязательно находиться в состоянии влюблённости? Любить обязательно для того, чтобы творить?

– Вовсе нет. Впоследствии я уже пришёл к ощущению, что для меня самое главное – просто возиться со словами. Это очень интересно. Но в этой возне, естественно, ты весь свой жизненный опыт, всё, что с тобой происходило, наверное, как-то преломляешь. А чтобы нечто сиюминутное подвигало тебя на сочинительство – так не бывает. Во всяком случае, у меня.

– А как из стихов появились песни?

 – Про это тоже есть история. Я уже в то время учился в Москве, в Литературном институте. Однажды приехал на каникулы во Львов и там, в кофейне, познакомился с парнем, который оказался композитором. И он стал меня подбивать: «Давай напишем песню, давай напишем песню». Я отказывался. Ну какие там песни! У меня поэзия, жанр совсем другой. Он мучил меня несколько дней, пока я не понял, что проще что-то написать, чем убедить его, почему не хочу этого делать. В общем, я написал стихи, которые, как мне думалось, могли бы стать песней, и показал ему. А через несколько дней он приводит меня во Дорец молодёжи. Там – 500 человек зрителей. Выходят на сцену музыканты и начинают петь песню, с моими словами! Я подумал: «Ничего себе, оказывается, можно писать такие стихи, которые будут слушать сразу много людей!» Была уже середина 80-х, время стадионной поэзии давно прошло. Никому стихи были не нужны. А с песней можно выходить к людям. Когда вернулся в Москву, взял справочник членов Союза композиторов, выписал адреса и телефоны тех композиторов, чьи песни мне нравились, и отослал им свои стихи. Потом всех обзвонил.

– Каков был результат?

– Никто их не взял. Отказались под разными предлогами. Только Владимир Мигуля обратил на меня внимание и сказал: «Приезжайте, познакомимся». Так я и начал писать песни. А потом стал и сам их исполнять.

– Почти уверена, что и с этим тоже связана какая-то история.

– Конечно. Я обычно, когда сочиняю, бренчу под гитару какую-то музыку свою, но мелодии эти никому не показываю. Однажды написал стихи для песни «Любовники» и отдал их Добрынину. Он положил их на музыку. Получился добротный добрынинский шлягер, но не о том, о чём был задуман. У меня там такой припев: «Мы любовники с тобой и виновны мы, / как ни больно о том говорить. / Но ведь горькое слово «любовники» / от медового слова «любить». Для меня в отношениях любовников самым главным была любовь. Но удивительное дело: те же самые слова, исполненные на другую музыку и с другой артистической подачей, получились, как мне показалось, песней не о любви, а о супружеской измене. Я очень переживал, пока кто-то не надоумил меня исполнить «Любовников» на свой лад на моём творческом вечере. Я так и сделал, и меня хорошо приняли зрители. Тогда я решил, что обязательно буду писать какие-то песни специально для себя. И вот многие годы существую в ипостаси не только автора, но и исполнителя.

– 80-е, 90-е миновали. А о чём бы вы написали песню на излёте 2020-го? Год выдался непростой.

– Всё о том же: любовь, дружба, семья, отношения. Независимо от того, какое время на дворе, есть вечные вещи, которые определяют человека на земле. Я о другом не умею.

– Скажите, а большая поэзия присутствует в вашей жизни?

– Было время, когда я практически не писал стихов, которые, скажем так, не должны стать песней. Но в последние пару лет начал, и меня это очень радует. Ведь я думал, что уже утратил эту способность, и мне было горько из-за этого. В начале года вышел мой четвёртый сборник стихов «Дорогие мои старики». Там впервые, кроме стихов и песен, представлена моя проза. Рассказы написаны давно, но они никогда не публиковались.

– Они основаны на реальных событиях?

– Вот знаете, да. Всего четыре рассказа. Два основаны даже не на событиях, а на персонажах. Когда-то по соседству со мной жила девочка 12–13 лет, её звали Маечка. По её имени, кстати, рассказ и называется. Однажды она приехала домой после каникул со стрижкой, хотя раньше всегда носила косу. И это меня почему-то настолько удивило, что придумал целую историю.

И ещё: в 80-е годы в продаже появились французские духи. Раз я увидел, как в парфюмерном магазине женщина – горбунья, карлица – рассматривает флакончик. И тоже придумал историю.

– Есть планы вернуться к прозе?

– Не знаю. С тех пор не писал рассказов.

– А кого из современных прозаиков читаете?

– Мне нравятся книги Дины Рубиной. Она блестящий стилист и беллетрист, мастер закручивать сюжет. Хотя иногда, как, например, в «Голосе», увлекается плетением словес. У неё это здорово получается, но, по-моему, уже чересчур. Перебор в ущерб движению сюжета.

– Что вы скажете о своей серьёзной поэзии? Как бы вы охарактеризовали свои стихи в нескольких словах?

– Ироничные и печальные одновременно. Я могу прочитать одно стихотворение, если есть желание послушать. Из последнего:

Вот я немолодой уже,
вот я уже почти что старый.
И дека жёлтая гитары,
как лист дубовый неглиже,
сорвав зелёные одежды,
бессильно падает из рук,
вплетая похоронный звук
в былую музыку, а между
ещё недавно пылких нот,
где я купался в нежных взглядах,
мне улыбается цейтнот
безжалостно и плотоядно.
И замолкает тишина,
и ночь бессонней с каждой ночью.
И убеждаюсь я воочью,
как эта ноша тяжела…
А раньше тишина шептала,
порой переходя на крик.
И я записывать привык
всё, что она наколдовала.
И всё летало кувырком,
и плакало, и хохотало,
а мне казалось мало-мало,
и уповал я на потом,
которое не наступало…
Ну, вот теперь оно пришло,
и будущего стало меньше,
но больше вдруг красивых женщин.
Да что там больше, все вокруг
как афродиты стали вдруг,
но только я, как старый шершень,
летать и жалить не могу,
и крылышки мои в снегу,
и в волосах не скрыть проплешин…
Как это грустно, Боже мой,
смотреть, как меркнет это чудо
и уплывает шар земной
туда, где я уже не буду,
и ведать, как никто другой,
что жар в душе моей стихает,
и лишь случайными стихами
в себе поддерживать огонь.

Должен вам сказать, что стареть – это не радостное занятие….

– Есть ещё порох в пороховницах! Но, раз мы заговорили о возрасте… Есть молодые исполнители, с которыми хотелось бы поработать?

– С молодёжью сложно. Что бы я ни писал, они изначально будут к этому относиться с недоверием. Потому что между нами – возрастная стена. Для них я изначально –  папик, и поэтому они не поверят. Может быть, я действительно не мог бы написать так, как они сейчас пишут, потому что мне не очень нравится то, что я слышу в сегодняшних сочинениях. Это песни, которые живут ровно столько, сколько их крутят по радио. А потом через три месяца их уже никто не вспоминает.

Хотя, может, я просто брюзжу. С другой стороны, мне радостно, что песни, которые я написал и двадцать, и тридцать лет назад, живут и звучат, а значит, нужны людям. Хотя их не передают особо по радио. Более того, я бываю на радио иногда и мне редакторы программные говорят: «Ах, какая песня у вас замечательная есть – «Дорогие мои старики», трогает за душу. Я им отвечаю: «Ребята, вы так говорите, потому что выросли с этой песней. А если бы я сегодня вам её принёс, вы сказали бы, что это неформат и её невозможно ставить на радио».

Удивительно, что нормальные человеческие чувства, про которые сказано нормальным человеческим языком, могут быть форматом или неформатом. Это вне времени, существует всегда, пока есть дети и родители.

Многие мои коллеги, ровесники, сетуют на то, что современные песни не трогают душу. А это плохо, потому что для русской песни такие эмоции всегда были очень важны.

С поэтессой Ларисой Рубальской, 1996 год

 – Почему так происходит, как вы считаете? Люди стали бездушными?

– Не знаю. Может, и не стали, однако они и не такие душевные, как были. Другая система ценностей нас сформировала. И потом, есть мода какая-то. Но мне всё равно кажется, что с возрастом то архитипическое свойство души, о котором мы говорим, всегда берёт своё. Люди взрослеют, и их тянет к душевным песням, которые они в юном возрасте не воспринимали.

– У вас есть стихотворный сборник 1995 года «Мне легко жить в России». Вам действительно легко жилось в девяностые?

– Для меня эти стихи вне времени. У меня же грузинская фамилия. Родился и вырос я на Украине. А живу в России. Пишу и думаю по-русски.

– Как вы думаете, вам всего хватает как серьёзному поэту?

– Вы знаете, я страдаю из-за того, что мне не очень часто хочется писать. Очевидно, это связано тоже с возрастом. Гамзатов очень хорошо сказал: «Когда ты молодой, у тебя есть зубы, но нет мяса. Когда ты уже немолодой, у тебя есть мясо, но нет зубов». Или Вознесенский тоже хорошо сказал: «Было нечего надеть, стало некуда носить». Понимаете? В молодые годы, когда ничего нет, ты утверждаешься, живёшь в кураже. Не обращаешь внимания на сложности. У тебя есть самое главное – желание заниматься тем, чем ты хочешь, и добиться в этом признания. А потом тебе приходится доказывать, что ты не случайный человек. Но с возрастом всё становится менее и менее радостно.

– Поэзия современному человеку вообще интересна? Может быть, какой-то особый её вид?

– Думаю , что рэп в каком-то смысле. Но не подростковый, который чаще всего бывает очень депрессивным, а другой. Хотя мне это не близко, потому что всё там очень прямолинейно.

– А современные песни как оцениваете? Слышите в них хорошие тексты?

– Ну, наверное, есть, но я совершенно не уверен, что они выдержат испытание временем.

– Почему?

– Они очень ориентированы на сиюминутность. Я не могу сказать, что когда сам что-то писал, думал, что пишу на века. Просто сочинял как мыслил, как жил. Переводил себя на бумагу, скажем так. А сейчас авторы просто конструируют продукт, который можно продать.

– Есть у вас лирический герой?

– Никогда не думал об этом. Наверное, в песнях – нет. А в стихах – я сам.