Снежная улыбка. 28 ноября 140 лет со дня рождения Александра Блока
Я бы хотел жить, если бы знал как.
Александр Блок
Словосочетание «снежная улыбка» я услышал ещё в детстве. Кто-то читал по радио незнакомое мне стихотворение, из которого запомнил тогда лишь эту «улыбку». Может, и запомнил потому, что в тот момент моей любимой книгой была сказка Андерсена «Снежная королева».
Королеву я не любил, потому что она надолго разлучила моих любимых в ту пору Кая и Герду, за которых очень переживал и всегда спешил к тому моменту в сказке, когда Герда вернёт похищенного королевой Кая.
Услышав эти слова в незнакомом мне тогда стихотворении, был уверен, что они о снежной королеве и её улыбке. Долгое время думал, что это тоже написал Андерсен, и в какой-то момент очень озадачил родителей просьбой купить мне книжку, где «Снежная королева» написана в стихах. Они не могли понять, о чём речь, уверяли, что не писал Андерсен эту сказку в стихах. Никто из наших знакомых тоже не знал о существовании такого стихотворения о снежной улыбке. И не только стихотворения, но и вообще, где написано о снежной улыбке, ни от кого не сумел узнать.
Много позже услышал об этой улыбке по радио:
И только с нежною улыбкой
Порою будешь вспоминать
О детской той мечте о зыбкой,
Что счастием привыкли звать!
Но тогда уже знал и об «улыбке», и об авторе…
Впервые услышал незнакомую, показавшуюся мне на фоне фамилий Пушкина, Лермонтова, Маршака, Чуковского, Берестова… странной, фамилию Блок, до 1955 года – года нашего переезда из кубанской казачьей станицы в Москву. Следовательно, до десятилетнего возраста. В нашем доме в один из вечеров услышал, как папа читал для своих гостей :
…И перья страуса склонённые
В моём качаются мозгу,
И очи синие бездонные
Цветут на дальнем берегу…
Может быть, эти строчки запомнились мне тогда особенно, потому что кто-то ещё их повторил, и в памяти отпечатались именно они. И хотя смысл сказанного мне в том возрасте был непосилен, что-то заворожило. Мне показалось, что перья этой заморской птицы особенно красивы потому, что в них на том – очень далёком от моей станицы – берегу постоянно цветут очи. Поэтому страус сразу и надолго стал моей любимой птицей, которая, как тогда себе представлял, может видеть перьями. И довольно долго в ту пору, мечтал, чтобы это заморское чудо мне приснилось.
А в тот вечер, когда меня укладывали спать, спросил у мамы, кто написал эту красивую сказку о перьях страуса, и она, засмеявшись ответила, что такие «сказки» писал Александр Блок. И дальше был очень удивлён, узнав от неё, что он жил не в Африке, а в очень красивом городе, который сначала назывался Петербургом, потом, Петроградом, а теперь Ленинградом. Об этих городах ребёнок, рождённый в сороковых, не мог не знать.
Та же пора моей детской жизни связана и с ещё одним стихотворением Блока. Оно было про девочку, которая «пела в церковном хоре». И связано с моим удивлением – как эта девочка оказалась в церкви. За окном было начало пятидесятых, и в нашей стране, насколько я тогда знал, в церковь ходили лишь пожилые люди, как, например, моя бабушка, которая «привыкла». Но как туда попала, а тем более пела девочка, не понимал. Однако что-то в этом очень нравилось, особенно, «как белое платье пело в луче». Помню, даже спрашивал бабушку, нет ли случайно в нашей станичной церкви такой девочки. Но бабушка сказала, что сейчас нет. Всё, о чём написано в стихотворении, было давно. Теперь дети в церковь не ходят. А та девочка, если и жива, уже стала старенькой, как и моя бабушка.
То, что у Блока не «девочка», а «девушка», я узнаю много позже, чему немало удивлюсь, поскольку успею свыкнуться с «девочкой».
Вот эти три эпизода: со «снежной улыбкой», перьями страуса «с очами» и этой «девочкой» из церковного хора остались в моей памяти из детства, связанного с Александром Блоком. Правда, как уже говорил, «снежная улыбка» долгое время – лишь косвенно.
И ещё осталась какая-то тайна. Когда мне читали, а потом и сам читал книги других поэтов и писателей, если не всё, то почти всё было понятно сразу. А у этого – странного для меня Александра Блока, начиная с его фамилии, всё казалось каким-то загадочным. И потому, когда встречал его имя, испытывал заметный трепет таинственности.
Что, впрочем, сохранилось и по сей день…
***
В 1958 году маме подарили маленький томик из серии «Библиотеки советской поэзии», который называется «Александр Блок. Стихотворения и поэмы». И именно с этого момента предстояло мне «окунуться» в мир его «заморских песен», потому что так захотелось, чтобы в тот мир и для меня «открылись торные пути». Составитель томика – известный российский литературовед Владимир Орлов включил в него избранные стихотворения и поэмы, написанные поэтом лишь в двадцатом веке – начиная с 1901 года.
Когда стал читать, начал делать закладки на страницах особенно полюбившихся стихотворений. Однако, вскоре это занятие прекратил, поскольку понял, что с этими закладками сборник «распухнет» настолько, что объём его увеличится едва ли не вдвое. И потому, прочитав первый раз, потом открывал томик уже на любой странице и начинал перечитывать либо дальше, либо возвращаясь назад.
В какой-то момент дошёл до начала и прочитал предисловие Владимира Орлова, которое заканчивалось так: «С весны 1921 г. здоровье Блока пошатнулось, и 7 августа 1921 г. он скончался от болезни сердца».
Поскольку, как уже сказал, перечитывал этот томик не единожды, обратил внимание, что оканчивается он стихотворениями, написанными в 1918 году. И узнав из предисловия о дате смерти поэта, удивился тому, что в книжку не вошли стихотворения остальных трёх лет его жизни.
Когда спросил об этом у старших, мне ответили, что «у поэта было сложное восприятие революционных преобразований в стране». В ту пору такого ответа для меня было достаточно.
Однако чуть позже, разговорившись о Блоке с нашим учителем по литературе Александром Александровичем Пластининым, чей отец был знаком с поэтом, узнал об этой «сложности» такое, что в те годы советскому юноше сложно было воспринять.
От него же я впервые услышал и определение «невольник совести», чего в пору моей юности по отношению к Блоку официально не произносили.
И с той поры окончательно и сознательно «заболел» Блоком, читая всё, что мог достать из написанного поэтом и о нём – в стихах и прозе. В первую очередь, конечно, его дневники, письма, автобиографию и статьи, а также, воспоминания современников: тётушки и биографа поэта Марии Андреевны Бекетовой, жены Любови, Сергея Городецкого, Андрея Белого, Нины Берберовой, Зинаиды Гиппиус, Владимира Пяста, Мережковского, Горького, Чуковского, Пастернака, Ходасевича, Ахматовой, Вячеслава Иванова, Георгия Иванова, Алексея Ремизова, Всеволода Мейерхольда …
А однажды – в середине 60-х – приехал студентом в Ленинград, зашёл к своей тётушке-петербурженке и в разговоре неожиданно узнал, что она была знакома с Блоком. Её рассказы тоже в немалой степени сформировали во мне образ полюбившегося поэта – «невольника предчувствий и обострённой совести», – который по сей день стоит для меня особняком.
Из всего этого – размышлений и откровений поэта, воспоминаний и впечатлений о нём его современников стал постепенно складываться тот образ , который так заворожил меня с детства. И чем больше узнавал о нём, тем сложнее, многомерней и ближе он становился. А точнее, становится до сих пор и, уверен, что пока живу, это будет продолжаться с каждым новым прочтением.
Для меня в нём сразу стало важным всё: как жил, кого и что любил и, конечно, что и КАК писал.
Слова самого поэта и его современников о нём привожу в кавычках. И порой, чтобы не перегружать текст не указываю имя автора, о котором или нетрудно догадаться, или неважно, поскольку многие из них по сути так и говорили.
***
Будущий поэт родился 16 (28) ноября 1880 года в доме своего деда в Петербурге и рос в любви. Его с самого рождения окружали прабабушка, бабушка, мама, тётки, няня…
Больше того, стоило малышу заплакать, как сам знаменитый профессор ботаники, ректор Петербургского университета Андрей Николаевич Бекетов – дед по линии мамы – брал его на руки, прохаживался с ним по всему дому, часто подносил к окну, показывая кораблики на Неве.
Может, от этого на всю жизнь у него осталась необычайная тяга к кораблям. В детстве выпускал рукописный журнал, который назвал «Кораблик», а много позже появятся его знаменитые строчки:
«….Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг – суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.
—
И вновь обычным стало море, Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал…
—
Как мало в этой жизни надо
Нам, детям, – и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.
—
Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран – И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!» Дедушка стал его первым другом. Они играли в разбойников, переворачивая квартиру вверх дном, ходили гулять… Из года в год прогулки становились всё более продолжительными, и возвращались с них нередко перепачканными, но с «трофеями»: какой-нибудь необыкновенной фиалкой, неизвестной разновидностью папоротника…
И получилось, что дед заменил ему отца, с которым у матери «не сложилось», и они расстались сразу после рождения сына. Но это отдельная история. О ней он многое скажет потом – в своём знаменитом «Возмездии»…
Раннее развитие и красота мальчика восхищали всех, включая почтенных профессоров – коллег и товарищей деда. Знаменитый Дмитрий Иванович Менделеев познакомил юного Сашу со своей дочкой, которая была годом моложе его. И на набережных Петербурга прохожие оборачивались, чтобы полюбоваться прелестными детьми, гулявшими под присмотром нянь…
Он обожал животных и дружил со всяким зверьём: дворовыми псами, кошками, ежами, ящерицами… Может, поэтому первое стихотворение, сочинённое пятилетним мальчиком звучит так:
Жил на свете котик милый, Постоянно был унылый, –
Отчего – никто не знал:
Котя это не сказал.
***
Самым дорогим ему человеком была мать Александра Андреевна. И все это замечали. Казалось, какие-то тайные узы соединяют их, не прерываясь ни на миг. Их взаимная привязанность проявлялась в постоянном беспокойстве и почти болезненной обоюдной заботливости.
Долгие годы мать оставалась его лучшей советчицей и самым близким другом.
Нервная, со слабым зрением женщина, которая мечтала об идеальной любви, но так и не обрела этого счастья, видела в сыне единственную надежду «ускользнуть от такого небытия».
У неё были явные способности переводчика – переводила с французского – стихи и прозу: Бальзак, В.Гюго, Флобер, Золя, Мюссе, Додэ, Бодлер, Верлен… В молодости писала стихи, но печатала только детские.
Когда мальчику было девять лет, она, «желая дать ему отца» и, может быть, уйти от тяжёлых воспоминаний первого замужества, вновь вышла замуж – за офицера Кублицкого.
Однако именно сын стал для неё единственной опорой, способной придать смысл её жизни. И он всегда был рядом даже в недолгих разлуках…
***
Но пока его жизнь состоит из игр, прогулок, волшебных сказок. И всё, что мальчику дорого, он старается держать под рукой: зверьё, парусники, которые пускает плавать по озеру, картон, бумагу и клей, чтобы переплетать книжки и мастерить кораблики.
Раз в год отец Александр Львович Блок, профессор Варшавского университета по кафедре государственного права, приезжает повидаться с сыном, но каждый раз убеждается, что разговаривать им не о чем. К тому же с наступлением отрочества и юности сын становится всё более молчаливым: хотели научить его французскому, но он так мало говорил с гувернанткой-француженкой, что пришлось её уволить.
Задумчивость и молчаливость заметно ослабевали, стоило ему летом попасть в загородное имение Шахматово, где, по его словам, он чувствовал себя привольнее всего.
Имение нисколько не напоминало дворянскую усадьбу. Окружённый густым садом дом был очень скромным. Профессор Бекетов купил его главным образом потому, что неподалёку жил его друг – профессор Менделеев.
Позже имение перейдёт по наследству Блоку и Шахматово станет знаменитым, благодаря имени поэта.
А пока расположенный на полпути из Петербурга в Москву в чаще бескрайнего казённого леса дом еле виден за столетними липами. К озеру ведёт еловая аллея, в глубине которой – заросли старых деревьев, кустов жасмина, сирени, шиповника… И всё это нравится хозяевам больше, чем «регулярный английский парк».
Именно здесь мальчик учился ходить, говорить, читать и полюбил животных. Здесь берут начало и его стихи, о чём позже напишет: «С раннего детства я помню постоянно набегавшие на меня лирические волны, еле связанные ещё с чьим-нибудь именем…». ***
В четырнадцать лет он – главный редактор журнала «Вестник», выходившего в одном экземпляре. Журнал семейный: бабушка сочиняет поэмы, мама – сказки, дед рисует к ним картинки. Юный Блок и сам неплохо рисует, но иллюстрации деда ему нравятся больше, и потому для журнала предпочитает их. Дяди, тёти, кузены тоже принимают активное участие своими сочинениями. А он сам не только редактор, но и автор: пишет эпиграммы, пародии на темы семейной жизни, стихи, по большей части посвящённые матери, воспевающие лунный свет, весну в Шахматове…
В шестнадцать открывает для себя театр. И это впечатление, как он потом скажет – «перевернуло всю мою жизнь». На театральных утренниках смотрит классические спектакли: Грибоедова, Шекспира, Мольера… Особенно поражает Шекспир накалом страстей и буйством фантазии.
Скоро он хочет играть сам. Неважно где и перед кем, важно, чтобы его готовы были слушать: монологи из «Гамлета», «Макбета»… Он уже видит себя актёром и не сомневается, что так и будет.
В семнадцать – поездка в Германию на курорт Бад-Наугейм. Сопровождает любимую маму, страдающую сердечным и нервным заболеваниями, которые с годами усилятся.
Все обращают внимание насколько он хорош собой, задумчив, молчалив, в несколько старомодной манере декламирует Фета, Майкова, Полонского, Апухтина… и мечтает сыграть Гамлета в качестве профессионального артиста.
Как и большинство его сверстников, он ещё немного ребячлив, но уже заметно и некое щегольство. Ненасытная любознательность и неуёмная жажда знаний в нём не замечены. Впоследствии он тоже не пристрастится к «запойному» чтению: не увлекают его чужие мысли. Всецело отдаётся лишь собственным чувствам, волнениям, помыслам…
Именно они отражены в его творчестве той поры, когда хоть и не видны ещё особые литературные задатки, но зато отчётлива самостоятельность писания без намёка кому-то подражать, чем грешит подавляющее большинство юных, берущихся за перо.
Здесь же в Германии, в приятной обстановке светского курортного городка, вдали от всех тревог и обязательств встретит и переживёт он свою первую любовь. Любовь безмятежную, нежную и прекрасную, полную юношеской свежести. И хотя она – Ксения Садовская – замужем и намного старше, но настолько красива и чарующа, что остальное не имеет значения…
Память о ней поначалу запечатлена в нескольких стихах – «пока не очень выразительных, но наполненных высокой степенью романтизма, чистотой и накалом юношеских чувств». Эти строчки мало кто приводит, потому что в них ещё не проглядывается будущий Блок, с чем полностью согласен …
Влюблённые вновь встретятся в Петербурге. Но их любовный пыл к тому времени угасает. Свидания становятся всё реже и постепенно прекращаются.
Однако для юного Блока первое пробуждение таких сильных чувств останется на годы, если не навсегда. Во всяком случае, двенадцать лет спустя в его цикле «Через двенадцать лет», состоящем из 8 стихотворений, в последнем из них идут такие строки:
…Жизнь давно сожжена и рассказана,
Только первая снится любовь,
Как бесценный ларец перевязана
Накрест лентою алой, как кровь…
—
Эта юность, эта нежность – Что для нас она была?
Всех стихов моих мятежность
Не она ли создала?
В отличие от юношеских стихов эти стихотворения уже написаны рукой Мастера…
***
О том, что его юношеские стихотворения не свидетельствовали о каких-либо особых поэтических задатках, он впоследствии неоднократно скажет сам. Да и современники отмечали, что стихи юного Блока «мало чем примечательны», и что в нём лишь зарождалось то, чему предстояло стать ЕГО поэзией. А пока зачатки будущих идей и форм, бродили в его душе, притягиваясь, отталкиваясь и до времени не находя себе места.
Сам же он в «Автобиографии» напишет: «Серьёзное писание началось, когда мне было около 18 лет. Года три-четыре я показывал свои писания только матери и тётке. Всё это были лирические стихи, и до времени выхода первой моей книги «Стихов о Прекрасной Даме» их накопилось до 800, не считая отроческих. В книгу из них вошло около 100. После я печатал и до сих пор (1915 г.) печатаю кое-что из старого в журналах и газетах. (Это «кое-что» составит ещё 64 стихотворения).
Семейные традиции и моя замкнутая жизнь способствовали тому, что ни строки так называемой «новой поэзии» я не знал до первых курсов университета. Здесь, в связи с острыми мистическими и романтическими переживаниями, всем существом моим овладела поэзия Владимира Соловьёва…». ***
И теперь – чуть подробнее о зачатках его будущих поэтических идей: их истоках, или о том, что Блок назвал «новой поэзией».
Дело в том, что в конце девятнадцатого века в России образовался некий вакуум выдающихся поэтических имён. К этому времени ушли из жизни последний поэт-романтик Фет и последний классицист Майков. С их уходом будто обрывалась ниточка, шедшая от пушкинской плеяды. И к 1890-м годам, которые позже назовут «эпохой политической реакции», начинается и литературное безвременье. Потом оно получит определение эпохи «примитивной гражданственности». Её суть состоит в том, что к месту и не к месту среди людей, пишущих в разных жанрах художественной литературы, постоянно звучат слова Некрасова:
Поэтом можешь ты не быть,
Но гражданином быть обязан.
От писателя требуется, чтобы он служил только общественным интересам. Романист, например, обязан изображать жизнь своих героев и общественную среду как можно точнее и подробнее. Он «должен способствовать решению политических и социальных проблем». От поэта требовалось сострадание к «страдающим братьям» или борьба «за лучшее будущее». И если всё это в произведении есть, то вполне достаточно, чтобы считать его состоявшимся.
Даже, если оно абсолютно «без божества, без вдохновенья».
Поэтому, в конечном счёте, и случилось так, что общественное мнение тех лет пошло вразрез с великой русской литературной традицией: Гоголь оставался непонятым, Достоевского тоже не понимали и, по большей части, отвергали, Пушкин, Тютчев, Лермонтов… будто и не «подняли художественное слово на заоблачную высоту».
Конечно, «гражданское» направление в искусстве имеет глубокие психологические корни и безусловные нравственные достоинства. Но, когда эти корни лишаются эстетических установок, произведение не становится художественным.
К концу же девятнадцатого века эти установки крайне убоги. Русская критика того времени решительно отделяет форму от содержания: теперь «лишь тема делает произведение значительным». А форме придаётся вспомогательная роль. От поэзии требуется только соблюдение простейших правил стихосложения. Любая усложнённость воспринимается позёрством, которое обличают, как постыдную измену «общему делу» и проявление «реакционности».
Такое положение дел привело к тому, что поэты стали искать прибежище в философии, цыганщине или бесплодном подражании классикам.
И в литературе этой поры наблюдается парадокс: каждая строчка Толстого становится событием, Чехов достигает вершины славы, а поэзия оскудевает.
Однако, не надолго.
***
В какой-то момент «ударил в набат французский символизм». Он будто «дал сигнал к восстанию». А девизом к этому восстанию стали слова французского поэта, одного из основателей литературного импрессионизма и символизма, Поля Верлена: De la musique avant toute chose… (Музыка прежде всего). Эти слова станут девизом сразу для нескольких молодых поэтов в основном в Москве и Петербурге. И именно они дали толчок тому, что позже назовут «русским символизмом».
В Москве первыми последователями такого направления будут Брюсов и Бальмонт, в Петербурге – Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. Их всех позже назовут «старшими символистами».
Конечно, третий закон Ньютона о том, что всякое действие вызывает равное и противоположно направленное противодействие, применим не только к физическим телам, а универсален во всём обозримом пространстве. И потому «потребительское» отношение к поэзии конца девятнадцатого века привело к обратному: перехлёсту в сторону формы.
Вот и Брюсов с Бальмонтом услышали в словах Верлена призыв к другой крайности: именно работа над формой, настоящий её культ стали для них основой и главной движущей силой их поэзии. Произошло это вполне естественно, поскольку, по словам Ходасевича, «ни у Бальмонта, ни у Брюсова не было никакой положительной программы – философской, религиозной или общественной. У них имелись лишь литературные убеждения, ограниченные поэтической формой, и сама их поэтическая практика по сути оставалась формальной».
Отсюда и ставшие скоро с знаменитыми строчки Брюсова:
Быть может всё в мире лишь средство
Для ярко певучих стихов,
И ты с беспечального детства
Ищи сочетания слов.
В моде становятся поэты, недостаток мысли которых возмещается избытком чувства и для кого, по выражению Ходасевича, главное – «лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими».
Правда, это в основном в Москве, где очень сильно влияние Брюсова.
В Петербурге же, где испокон веков почти всё и всегда не так, как в Москве, поэтическая революция идёт в ином русле. Вместо новой формы предлагается новое содержание. Мережковский, например, изберёт для себя религиозную тему, которую прежняя литературная критика полагала реакционной и подвергала гонениям.
Но его религиозность ни в коей мере не догмат. Она лишь – нравственная основа. Он заботится о воспитании и критика, и читателя, приучая их видеть в литературе прежде всего глубочайшую философскую сторону.
После знаменитой речи Достоевского о Пушкине именно Мережковский первым обратился к смыслу и пророческому значению русской литературы, рассказывая и опираясь на новое прочтение не только Пушкина, а и Достоевского, Толстого, Гоголя, Лермонтова…
Зинаиде Гиппиус тоже близки эти позиции. И потому они – соратники: оба отводят одинаковую роль форме и содержанию…
Такая обстановка сложилась в литературной жизни России к тому времени, когда Блок начинает уже серьёзно относиться к написанию своих стихов.
***
Начинает он этот этап с увлечения, как мы уже знаем, поэтом-философом Владимиром Соловьёвым. Поначалу мистика и гностицизм, какими были пронизаны стихотворения этого автора, очень импонировали юноше.
Позже Блок поймёт, что «Соловьёв-мыслитель сильнее, чем Соловьёв-поэт и его прозаические произведения значительнее его стихов». И ещё напишет: «…До сих пор мистика, которой был насыщен воздух последних лет старого и первых лет нового века была мне непонятна; меня тревожили знаки, которые я видел в природе, но всё это я считал субъективным и бережно оберегал от всех… Трезвые и здоровые люди, которые меня тогда окружали, кажется, уберегли меня тогда от заразы мистического шарлатанства, которое через несколько лет после того стало модным в некоторых литературных кругах…». А Нина Берберова, анализируя это увлечение, скажет: «….к 1898 году его захватила одна идея: Вечная Женственность стремится воплотиться в его поэзии не как объект зарождающейся любви, но как смысл и цель мироздания. Именно тогда Блок открыл для себя поэзию Владимира Соловьёва, неразрывно связанную с образом Вечной Женственности. Эта поэзия – перегруженная идеями, апокалиптическая, насквозь пронизанная духом второй части «Фауста», велеречивая – безнадежно устарела в наших глазах. Но юного Блока она потрясла; благодаря ей внезапно обрело форму всё то, что давно шевелилось в нём…». ***
Пока это «шевелится в нём», он продолжает верить, что его истинное предназначение – театр. Хотя на любительской сцене в доме будущей невесты он не столько играл, сколько декламировал – Скупого рыцаря, Чацкого, Гамлета. Особенно любил монолог Гамлета, вслушиваясь в звучание стихов, в музыку слов. Играл и в водевилях Но ни в одну роль не вживался..
Однако друзья и близкие хвалят. Их привлекает красота, изысканность, низкий тембр голоса и романтический облик юноши, от которого исходит очарование возраста.
Люба Менделеева играет Офелию. Красивая, высокая златовласая и сероглазая, румяная и темнобровая, она скорее напоминает Валькирию, чем Офелию. И тем не менее именно в сцене безумия имеет оглушительный успех.
Они оба увлечены театром и Шекспиром. Блок – частый и желанный гость в имении Менделеевых. Нередко приезжает верхом в костюме принца Датского. И в стихах его появляются берет, перо, бант… В них появилась и Люба в роли Офелии – песенка, которую он для неё переделал, её венок, её безумная улыбка… В частности, такие слова песенки:
Разлучаясь с девой милой,
Друг, ты клялся мне любить!..
Уезжая в край постылый
Клятву данную хранить!..
—
Там, за Данией счастливой,
Берега твои во мгле…
Вал сердитый, говорливый
Моет слёзы на стекле…
—
Милый воин не вернётся,
Весь одетый в серебро…
В гробе тяжко всколыхнётся
Бант и чёрное перо…
Позже он напишет, что его «лирические стихотворения…с 1897 года можно рассматривать как дневник…». А ещё напишет: «Помню ночные возвращения (из имения Менделеевых) шагом, осыпанные светлячками кусты, темень непроглядную и суровость ко мне Любови Дмитриевны».
И хотя потом она признается ему, что ждала его с нетерпением, сильнее этого нетерпения было желание не показать своих чувств. Оттого и виделась ему зачастую «суровой, гордой, серьёзной и надменной барышней», которая влекла всё сильней и сильней…
***
Незаметно наступает век двадцатый. В течение первых его лет Блок всецело поглощён мистикой, любовью и поэзией, которая в нём уже полностью «расшевелилась». И уже отчётливо проглядывают поэтические черты будущего – неповторимого Блока:
Я шёл во тьме дождливой ночи
И в старом доме, у окна,
Узнал задумчивые очи
Моей тоски. – В слезах, одна
Она смотрела в даль сырую…
Я любовался без конца,
Как будто молодость былую
Узнал в чертах её лица.
Она взглянула. Сердце сжалось,
Огонь погас – и рассвело.
Сырое утро застучалось
В её забытое стекло. Его творчество совершенствуется, становится мощным и цельным. Причём, «расшевелилось» настолько сильно и ярко, что рождается изумительный, поразивший современников цикл: «Стихи о Прекрасной Даме», который останется в русской литературе высоким образцом чистоты и возвышенности.
И всем уже очевидно, что появился Поэт, потому что НЕ Поэт в двадцать лет не напишет:
Душа молчит. В холодном небе
Всё те же звёзды ей горят,
Кругом о злате или хлебе
Народы шумные кричат…
Она молчит и внемлет крикам,
И зрит далёкие миры,
Но в одиночестве двуликом
Готовит чудные дары,
Дары своим богам готовит
И, умащённая, в тиши,
Неустающим слухом ловит
Далёкий зов другой души…
—
Так – белых птиц над океаном
Неразлучённые сердца
Звучат призывом за туманом,
Понятным им лишь до конца.
3 февраля 1901 г.
Этот цикл получает серьёзный резонанс в поэтических и читательских кругах России. В частности, стихи производят очень сильное впечатление на молоденького московского поэта Бориса Бугаева, ставшего впоследствии знаменитым Андреем Белым…
***
В Москве и Петербурге стихи Блока нарасхват. В марте 1903 года они одновременно появились в брюсовском альманахе «Северные цветы» и в «Новом пути», которым руководит Мережковский. Но критики, воспитанные на «установках» конца прошлого века, к нему суровы: его, как Бальмонта и Мережковского, не вдаваясь в существенные индивидуальные различия между ними, определяют одним словом – декаденты.
Однако мнение такой критики Блока не смущает. Он уже знает себе цену. Да и грядёт чудесное событие – не за горами свадьба. Прекрасная Дама, чьи следы поэт так часто искал на городских улицах согласна стать его женой …
Венчание произвело на него неизгладимое впечатление. Александра Андреевна и старик Менделеев плакали от волнения и радости. Новобрачная в белоснежном батистовом платье и притихший, сосредоточенный Блок вышли из церкви. Их поджидала тройка: на козлах – кучер в ярко-розовой рубахе, в шапке, украшенной пером. Крестьяне пели хором, подносили им белых гусей, хлеб-соль…
Вернувшись в Петербург, продолжают учёбу. Он – студент-филолог университета, она учится на историко-филологическом факультете Высших женских курсов…
***
В 1922 году Андрей Белый опубликует свои воспоминания о Блоке. И в них 1899-1901 годы назовёт «годами зорь». Он напишет, что «…До 1898 года дул северный ветер под северным небом. «Под северным небом» – заглавие книги Бальмонта; оно – отражает кончавшийся девятнадцатый век; в 1898 году – подул иной ветер; почувствовали столкновение ветров: северного и южного; и при смешеньи ветров образовались туманы: туманы сознания. В 1900-1901 годах очистилась атмосфера; под южным ласкающим небом двадцатого века увидели мы все предметы иными…».
Именно такое настроение царит в зарождающейся литературе: «…И старое отделилось от нового» как вода и земная твердь при сотворении мира». А для молодого московского студента-математика, делавшего первые шаги в литературных кругах Москвы и Петербурга, Блок уже в ту пору был «единственным выразителем наших дум: дум священных годов», о чём он позднее и скажет. На протяжении жизни у них будут сложные, очень неровные отношения, но это не коснётся поэзии Блока, к которой Белый всегда будет относиться трепетно.
А пока они оба увлечены словами Гёте:
Alles Vergangliche ist nur ein Gleichniss (Всё преходящее – лишь символ) – словами, которые послужили отправной точкой для «младшего» поколения символистов. А их временный духовный наставник Владимир Соловьёв, опираясь на эту мысль Гёте напишет:
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами
Только отблеск, только тени
От незримого очами?.
И различить нетленное в преходящем, вечное во временном, сокровенное в зримом – вот что «младшие» символисты считали истинной задачей всякого искусства.
Чтобы решить эту задачу, нужно было «заново открыть при помощи интуиции и усвоить разумом преходящее, обычно познаваемое при помощи чувств». С этой точки зрения «художественное творчество преображает действительность: искусство – не только претворение хаоса в космос, но и постоянное, нескончаемое превращение».
Из этого следует, что «временная реальность предстаёт нам и может быть познана как череда образов». Следовательно, художник, воспринимая эту реальность преобразует её в цепочку символов. Сам же символ – «это образ, но изменённый и как бы озарённый жизненным опытом. И он принадлежит форме постольку, поскольку остаётся образом; но в то же время он и сущность, – в той мере, в какой через него открывается путь к познанию того, что скрыто за поверхностью вещей. Самим своим рождением символ одновременно порождает неотделимую от него сущность. В подлинном искусстве форма неотделима от содержания; она и есть содержание».
Вот на таких позициях стояли «младшие» символисты. Да, в конечном счёте, наверное, и «старшие», поскольку из приведённого кредо видно, что символизм по сути не отрицает ни реализма, ни романтизма, ни классицизма.
Он лишь подчёркивает, что реализм, романтизм и классицизм это – тройственное проявление единого принципа творчества, поскольку всякое произведение искусства – символично.
И потому как «старый», так и «новый» символизм ничего нового в определении искусства не сказали, а лишь свели к единству мысль о том, что смысл красоты в художественном образе, а не в эмоциях, которые возбуждает в нас образ, и не в рассудочном его толковании. А художественный образ создаётся с помощью известных символов, таких как метафора, гипербола…, вызывающих определённые эмоциональные ассоциации…
Потом и сами «революционеры-символисты», по словам Ходасевича, «придут к тому, что ничего нового не изобрели, а лишь систематизировали то, к чему давно и спонтанно пришли в искусстве их выдающиеся предшественники …».
Но пока символизм в моде. И, ставшего сразу его ярким именем, молодого Блока ждут в Москве. Белый очень хочет представить его московской публике, хотя Брюсов, тогдашний «властитель дум» первопрестольной, настроен враждебно. Да, напечатал стихи Блока в своих «Северных цветах», но лишь потому, что о молодом поэте пошла молва, и такая публикация сулила дополнительную популярность альманаху.
Не разглядел он в Блоке великого поэта, которому суждено будет затмить его временную славу, – настолько, что для будущих поколений Брюсов представит лишь исторический интерес.
Но пока он ещё чувствует себя кумиром, лидером русской поэзии, и ему не по нраву вольное поведение этого «нового» – Белого, который усиленно зовёт Блока выступить в Москве…
После первого обмена письмами между молодыми поэтами завязалась переписка, в которой отражаются все перемены в душевном состоянии Блока. Он всё сильнее погружается в философию Владимира Соловьёва и много занимается в университете.
Пишет тоже много, «разделяя все пороки своего времени», как позже скажет. Скажет и о том, что «болезненно переживал глубокое отчаяние, терзавшее его современников, подобно гнетущей скуке, от которой страдали его герои…». И это не просто один из ликов его романтизма – отчаяние «разлито в воздухе», а Блок, как и ранее Пушкин или Лермонтов, не отделим от своей эпохи. Он носит в себе щемящую тоску, сильную тревогу, смутное беспокойство:
Мы всюду. Мы нигде. Идём,
И зимний ветер нам навстречу.
В церквах и в сумерки, и днём
Поёт и задувает свечи.
—
И часто кажется – вдали,
У тёмных стен, у поворота,
Где мы пропели и прошли,
Ещё поёт и ходит Кто-то.
—
На ветер зимний я гляжу:
Боюсь понять и углубиться.
Бледнею. Жду. Но не скажу,
Кому пора пошевелиться.
—
Я знаю всё. Но мы вдвоём.
Теперь не может быть и речи,
Что не одни мы здесь идём,
Что Кто-то задувает свечи.
Правда, счастливые дни смягчают и приглушают боль. Но полностью она не уходит. А первые годы жизни с Любой – 1903-1904, – когда «суровая богиня» снизошла к нему, стали для него самыми счастливыми, о чём он не раз скажет…
В январе 1904 года, через полгода после свадьбы, они приехали в Москву. Все видят в них дружную пару, которая вызывает всеобщее восхищение. Изящная юная дама и кудрявый молодой человек с «крепко стянутой талией» позвонили в дверь квартиры, где жил Белый и его мать. Истинный петербуржец, светский, несколько заторможенный, Блок был введён в гостиную, где «ненужно сутулясь, весь изгибаясь, то вырастая, то на глазах уменьшаясь, их шумно приветствовал Белый».
Брюсов и его окружение с любопытством разглядывают Блока. Интерес к нему велик, и никто не думает этого скрывать…
Он ежедневно пишет матери, сообщая обо всех событиях московской жизни. А она бурлит: встреч и выступлений много. Он уже известен и любим. С издательством «Гриф» подписан договор, там выйдет его первый стихотворный сборник.
Демон и «маг» Брюсов его пленяет. И это неудивительно. Кто в начале века мог сравниться с Брюсовым. Бальмонт быстро спивался; слава его стремительно меркла. Сологуб, хотя и был старше Блока, только начинал писать. Зинаида Гиппиус – крупный поэт, но слишком поглощена своими философскими, богословскими и политическими увлечениями. Вячеслава Иванова в России тогда не было, он ещё учился за границей. А Мережковский окончательно забросил поэзию ради романов и философских очерков. Брюсов же был рядом и всеми признан.
Но это очарование длится год, затем внезапно исчезает: «Что прошло, то прошло» скажет он в одном из писем своему дальнему родственнику – поэту и историку Сергею Соловьёву. А «прошло» потому, что скоро станет находить в поэзии Брюсова «много перепетого у самого себя»…
Вернувшись в Петербург, Блок вдруг болезненно ощутит «как холоден этот город». Он скучает по Москве, где «цвёл сердцем» Белый и так тепло его – петербуржца принимали…
«Стихи о Прекрасной Даме» закончены, и неожиданно свершилось то, что Блок смутно предчувствовал в 1902 году, чего он боялся; никто ещё не ведал об этом, он и сам едва что-то почувствовал:
Но страшно мне: изменишь облик Ты!
И страх был не напрасен – «облик Её изменился». Последние несколько лет Блок жил мистикой, романтической поэзией, которые неразрывно связаны с Нею – его «Прекрасной Дамой». Но «ныне они исчерпаны