Наступает время «новых людей», способных разгрести социальные завалы?
Революционная ситуация в 1-й четверти ХХ и 1-й четверти XXI вв.
От редакции: Интересная в целом попытка анализа революционной ситуации и революционных настроений, предпринятая автором, похоже, увлекла его в сторону чрезмерных обобщений, на что мы обратили внимание по ходу текста. А вот сама по себе тема революционной ситуации крайне важна и требует серьёзного анализа и исследования, поэтому мы посчитали целесообразным опубликовать эту статью.
Термин «революционная ситуация» не как бытовое, а как политически и социологически нагруженное понятие, ввёл в научный оборот В.И. Ленин в нескольких своих работах. В частности, в большом памфлете 1915 г. «Крах II Интернационала» он писал:
«Каковы, вообще говоря, признаки революционной ситуации? Мы, наверное, не ошибемся, если укажем следующие три главных признака: 1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов. 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению.
Без этих объективных изменений, независимых от воли не только отдельных групп и партий, но и отдельных классов, революция – по общему правилу – невозможна. Совокупность этих объективных перемен и называется революционной ситуацией… Не из всякой революционной ситуации возникает революция, а лишь из такой ситуации, когда к перечисленным выше объективным переменам присоединяется субъективная, именно присоединяется способность революционного класса на революционные массовые действия, достаточно сильные, чтобы сломить (или надломить) старое правительство, которое никогда, даже и в эпоху кризисов, не «упадет», если его не «уронят»…» (Ленин В.И. ПСС, т. 26, 5-е изд., М., 1961, с. 218-219).
Первый ленинский признак революционной ситуации – «верхи не могут» – как правило, понимается как неспособность верховной власти к принятию стратегически выверенных решений, как интеллектуальное вырождение верховной власти. Это, конечно, правда, но не вся правда.
Неспособность верховной власти управлять, это ещё и её неспособность контролировать и эффективно наказывать за невыполнение своих решений, а ещё это тихий и незаметный саботаж нижестоящими чиновниками решений вышестоящих, саботаж, раздражающий население, которое из-за этого не может решить своих насущных проблем и принуждено либо давать взятки, либо обращаться к разного рода «решалам».
Власть утрачивает главное – властную волю, приобретая и демонстрируя импотентность: нежелание, скоро перерастающее в неспособность, работать, ударять пальцем о палец. Она перестаёт слышать живой (не газетный) голос людей. Ком частных проблем нарастает, превращаясь в гору, грозящую обрушением.
Игнорировать частные проблемы людей нельзя, ибо – азы диалектики – количественное их накопление ведёт к качественному, революционными методами совершаемому преобразованию системы власти.
Наступает время «новых людей», способных разгрести социальные завалы.
Кроме этих трех важнейших, указанных Лениным, признаков существует ещё несколько ситуационных элементов, относящихся к разным сторонам общественной жизни и её социально-психологическим нюансам.
Я обратил на них внимание, благодаря недавно изданной у нас книге американского историка Марка Д. Стейнберга «Великая русская революция. 1905-1921 гг.» (М., 2018).
На мой взгляд, заслуга Стейнберга в том, что он при описании революционной ситуации в России намеренно не стал возвышаться до теоретических вершин, а исследовал «низовую» публицистику того времени, прежде всего самые простые, народные, дешёвые (копеечные) газеты, во многом отражавшие изнанку социальной жизни. Это позволило ему обнаружить и проанализировать социально-бытовые нюансы революционной ситуации и объединить их в большие группы, которые и стали в свое время конструктором для ленинских обобщений.
Понятно, что Ленину, как и всем его более или менее думающим современникам, эти нюансы были хорошо известны. И те ленинские признаки революционной ситуации есть обобщение, сделанное Лениным, этих социально-бытовых нюансов.
Но именно работа Стейнберга позволяет снова «разобобщить» ленинские признаки, более конкретизировать их для того, чтобы их новая теоретическая сборка не выглядела сухой, скучной и неактуальной схемой.
Что это за нюансы или, правильнее сказать, социально-бытовые элементы?
Во-1-х, всё более обостряющийся кризис традиционного мировоззрения, выражающийся в кризисе Церкви, на который накладывается широкое и стремительное распространение разного рода оккультных учений и практик. При этом – на фоне растущей рационализации «низов», особенно их лидеров, – как снежный ком растёт мистификация «верхов».
Во-2-х, кризис государственной идеологии, вследствие которой правящей верхушке приходится разглагольствовать о таком идеологическом суррогате, как патриотизм, ничего не понимая в его классовой природе. Не могут, конечно, буржуа и пролетарий слиться в едином патриотическом порыве (слишком смелое утверждение автора, во всех войнах России бок о бок сражались князья и смерды, помещики и крестьяне, дворяне и рабочие. – Ред.).
Патриотизм далеко не абстрактное понятие. История донесла до нас свидетельства об участии татарской конницы в ополчении Минина и Пожарского, несмотря на памятное разорение Казани русскими в 1552 г. (в так называемом «разорении» Казани участвовали и татарские войска во главе с касимовским царевичем, бывшим Казанским ханом верным Москве Шах-Али, возможно они и участвовали в ополчении. – Ред.), о том, как плясали от радости крестьяне, забираемые в народное ополчение в 1812 г. Нечего и говорить о высочайшем патриотическом подъеме, охватившем страну в 1941-м. Нужно понимать, что в 1941 году народ поднялся защищать не абстрактное Отечество, а вполне конкретный – социалистический – образ жизни, который был завоеван в 1917-м и который соответствовал вековой крестьянской «правде» (а вот Сталин считал иначе, сказав однажды, что советские солдаты защищают не социализм, а Родину, то самое «абстрактное Отечество». – Ред.).
Вместе с тем, современники отмечают, что уже к весне 1915 г. – в разгар Первой мировой войны – в действующей русской армии насчитывалось до полумиллиона дезертиров, не желающих умирать и калечиться за чьи-то непонятные им интересы (никакими «высокими», классовыми мотивами нельзя оправдать дезертирство и предательство. – Ред.). В 1917-м бегство с фронта стало массовым и никакими карательными акциями, никакими репрессиями нельзя было остановить людей, не видевших в военных действиях никакого смысла. Как говорил солдат Шадрин в пьесе Николая Погодина «Человек с ружьем»: «За Дарданеллы мы сражаться не будем» (о том, что Россия получит по итогам войны Дарданеллы никто не знал, пока большевики не захватили власть и не обнародовали секретные договоры царского правительства. – Ред.).
Похожая ситуация складывается в настоящее время: патриотизм молодых людей приходится покупать, щедро оплачивая службу по контракту: на обычную срочную службу в армию, даже для того, чтобы «остановить террористов на дальних подступах», исходя только из патриотических чувств, идти никто не стремится.
Наш народ незачем учить патриотизму, делая из него объединительную «национальную идею». Русская национальная идея состоит из других составляющих, одной из которых является социальная справедливость. Наш патриотизм строго избирателен, и когда речь идёт о действительной, а не мнимой угрозе для Отечества, не о защите нефтегазовой трубы от глобальных конкурентов, не понадобится риторика президента, пытающегося объединить нацию на якобы единой патриотической платформе: в любых испытаниях будут люди, готовые страдать и умирать за Отечество, и люди, способные только наживаться на его бедах. И не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться, к какой социальной группе принадлежит правящая верхушка (люди, стремящиеся наживаться на народных бедах могут принадлежать и низшей прослойке общества, спекулянты совсем не обязательно принадлежат к правящей верхушке. – Ред.).
В-3-х, продовольственный кризис, быстро ведущий к вспышкам недовольства при отсутствии государственной идеологии, поддерживаемой большинством населения. Именно поэтому стала возможной революция в 1917 году и невозможной революция в 1941-м (а жёсткая репрессивная политика разве не сыграла свою роль в консолидации советского общества? Некому было организовывать революцию после «чисток» 30-х гг.. – Ред.).
В-4-х, к этому необходимо добавить топливный кризис, актуальный для северных стран;
В-5-х, уныние как доминанта легко истощаемого общественного сознания, обусловленная историческим застоем и отсутствием серьезных перемен и перспектив, следствие нравственной и духовной усталости. Обратная сторона этого явления – распространение радикальных политических практик и широкое общественное признание их в качестве приемлемых и легитимных («На насилие власти ответим революционным насилием»).
В-6-х, наличие в обществе двух, трёх и более «правд», прежде всего социальных «правд», отдельных для каждого класса, для каждой социальной прослойки. При том, что правда все-таки одна и она всегда интолерантна, т.е. ее невозможно приспособить к интересам той или иной социальной группы (и все это понимают), придумывание своей – отдельной – «правды» служит снятию когнитивного диссонанса, но, конечно, отнюдь не обеспечивает общественной стабильности, а, скорее, характеризует растерянность правящего класса. Понятно, что стабильность общественного строя, государства обеспечивается принятием одной правды всеми слоями общества, что и продемонстрировал Советский Союз в годы Великой Отечественной войны.
В-7-х, широкое распространение среди разных социальных слоёв развлечений и увеселений по принципу «делу – час, потехе – время».
В-8-х, сексуальная распущенность, выражающаяся не только в распространении проституции, венерических заболеваний, но и разного рода сексуальных извращений (гомосексуализма, прежде всего).
В-9-х, эпидемия (даже пандемия) насилия, с которой правоохранительные органы не в состоянии справиться.
В-10-х, эпидемия самоубийств, прежде всего, среди подростков и юношества.
В-11-х, культурный декаданс.
В-12-х, рост «национализма окраин», подъем национально-освободительного движения. (Совсем уж марксистский термин, правильнее это называть сепаратизмом. Совсем недавно сепаратизм в Чечне наши враги так и называли «национально-освободительным движением чеченского народа». Сепаратизм накануне революции 1917 года ничем от недавнего не отличался, разве что тем, что его использовали большевики для захвата власти. Нужно аккуратнее обращаться с терминами. – Ред.). «Все наши поступки и действия, наши обычаи, наши слова, наши школы и семинарии, наши методы образования и наша мораль извращены, – писал в 1906 г. в своей газете «Солнце» лидер ташкентских джадидов-просветителей Мунаввар Кари. – Если так будет продолжаться еще пять-десять лет, над нами нависнет угроза рассеяться и исчезнуть вследствие угнетения со стороны развитых наций… Мы должны позаботиться о будущем наших потомков и не дать им стать рабами и слугами других народов» (Цит. по: Стейнберг, с. 365-366).
В-13-х, увеличение числа и резкая общественная активизация т.н. «органиков», т.е. людей, страдающих органическим поражением центральной нервной системы (головного мозга, прежде всего), и психопатов, их бесконтрольность. На эту сторону возникновения и обострения революционной ситуации современные историки внимания не обращают, и напрасно, поскольку «органики» и психопаты с неба не падают: они являются продуктом не только неких медико-биологических патологий пренатального, внутриутробного развития (до революции в психиатрии был широко распространен термин «вырождение» или «дегенерация»), но и известных социально-экономических обстоятельств, как раз и оказывающих влияние на развитие плода. Такими обстоятельствами могут быть, например, систематическое недоедание матери, война или кризис, дистресс, связанный с нечеловеческими условиями жизни и неуверенностью в завтрашнем дне, каторжный физический труд, алкоголизм и много чего еще, – то, что историк Игорь Нарский называет «жизнью в катастрофе» (Нарский И. Жизнь в катастрофе: будни населения Урала в 1917-1922 г.г., М., 2001). Огромное число «органиков» и психопатов, их активизация, собственно, обусловливают крайнюю жестокость гражданского противостояния, при том не только в России: это – свойство всех революций, и именно поэтому их патопсихологическую сторону необходимо изучать. Революции могут готовить идеалисты, но совершают их в подавляющем большинстве дегенераты – «органики», социо- и психопаты.
Другими словами, революции происходят там и тогда, где и когда число органиков и психопатов, чьё появление на свет происходит в обстановке разного рода лишений от нездоровых вследствие этого родителей (преимущественно матерей) достигает критической массы. Именно из «органиков» и психопатов рекрутируются основные кадры сержантского и офицерского состава как революционных, так и контрреволюционных армий, обрекающих и пленных, и гражданское население на страдания.
Выдающийся российский историк С.М. Соловьев так характеризовал опустошительное во всех отношениях Смутное время в России в XVII веке: «Дух материальности, неосмысленной воли, грубого своекорыстия повеял на Русь… У добрых отнялись руки, у злых развязались на всякое зло… Толпы отверженников, подонков общества потянулись на опустошение своего же дома под знаменами разноплеменных вожаков, самозванцев, лжецарей, атаманов из вырожденцев, преступников, честолюбцев…».
А вот 10-20-е годы ХХ столетия в описании Стейнберга: «Семь лет войны обескровили страну. Словно было мало смерти и инвалидности огромного числа мужчин трудоспособного возраста, пагубного сокращения поголовья скота и рабочих лошадей, крайней нехватки исправных сельскохозяйственных орудий, крупномасштабных реквизиций зерна, осуществлявшихся силой, а нередко и под прицелом пушек, и разрушенного рынка, в 1919 и 1920 г.г. все это усугубилось засухой и сильнейшими холодами, превратившими плодородные поля в иссохшие пустыни и уничтожившими оставшиеся у крестьян ничтожные запасы хлеба. История сельской жизни в последние месяцы Гражданской войны представляет собой хронику смерти и бессилия, вызванных голодом и болезнями. Многие уцелевшие пополнили ряды беженцев, блуждавших по стране в поисках пропитания и лучших земель или встававших на путь преступности и промышлявших бандитизмом на больших дорогах. Страну наводнили шайки беспризорных, обездоленных детей. Большое количество семей, включая многочисленные домохозяйства, во главе которых вместо умерших или отсутствующих мужчин встали женщины, перебралось в азиатскую Россию» (с. 326-327).
«Идеологический миф о разумном и дисциплинированном пролетариате являлся упрощенческой и оптимистической идеализацией, отодвигавшей в тень многогранный опыт существования, потребности, идеи и чувства людей из низших классов», – проницательно замечает Стейнберг (с. 261).
Вообще, революционной ситуации свойственно «нравственное помешательство». Этот многоговорящий термин дореволюционной психиатрии, квалифицировавший психопатию, был совсем не случайно исключен из психиатрической науки и практики после революции и в настоящее время практически не употребляется, несмотря на его феноменальную многомерность.
В-14-х, лавинообразное нарастание пассивного сопротивления, особенно заметного в крестьянской среде.
«Крестьяне, – справедливо пишет Стейнберг, – обычно избегали прямой конфронтации с властями, предпочитая анонимные, скрытые формы сопротивления: они крали и уничтожали помещичью собственность (их излюбленным оружием были поджоги в глухие ночные часы), браконьерствовали и производили порубки в государственных или частных лесах, варили дома пиво и гнали самогон (чем нередко занимались женщины) в нарушение государственной винной монополии, избегали призыва в армию, симулируя болезнь или нанося себе увечья, сознательно прибегали к «ошибочной трактовке» законов в свою пользу, притворялись в судах невеждами и глупцами и прибегали к иным видам «оружия слабых», характерным для крестьянского сопротивления во всех странах мира» (с. 284).
Несмотря на наличие и очевидность всех этих грозных признаков, революция всегда внезапна. Ожидаем только путч, переворот. Вспомним, что даже Ленин при всей его проницательности не ожидал Февральской революции.
В этой связи напомним еще одно характерное ленинское высказывание из статьи 1917-го года «Марксизм и восстание»: «Восстание, чтобы быть успешным, должно опираться не на заговор, не на партию, а на передовой класс» (Ленин В.В. ПСС, т. 34… С. 242).
Как правило, революцию начинают женщины; просто потому, что любая революция – это революция «пустых кастрюль».
По свидетельствам современников, трудящимся женщинам Петрограда в 1916-1917 г.г. приходилось выстаивать в очередях за хлебом по сорок часов в неделю.
«Эти матери, изнурённые бесконечным стоянием в очередях и столько же настрадавшимся, глядя на своих голодающих и больных детей, возможно, гораздо ближе к революции, чем г.г. Милюков, Родичев и Ко., и, разумеется, намного более опасны», – доносил один из полицейских агентов, внедренных в пролетарскую среду, своему начальству.
Поэтому для предотвращения революционного насилия требуется проявлять исключительное внимание к деятельности женских радикальных организаций и участию женщин в «смешанных» радикальных организациях. Необходимы целые гендерные программы по дерадикализации женщин, построенные на дифференцировании женщин-психопаток и женщин-жён: последние характеризуются большой склонностью к выполнению трёх социальных функций, так называемых «трёх К» – Kinder, Küche, Kirche (дети, кухня, церковь). Социальное «беспокойство» первых, обусловленное эндогенными факторами, никакими коврижками снять не получится – только транквилизаторами.
В заключении позволю себе привести отрывок из большого и замечательно правдивого письма «ничтожного рабочего», как сам он себя назвал, А. Земскова министру юстиции демократического – подчеркиваю – Временного правительства А.Ф. Керенскому, отправленное в марте 1917 г. Оно прекрасно характеризует революционные ожидания простых рабочих.
«Да разве народ хочет, чтобы вы пеклись о нем, заботились и т.д.? – пишет Земсков. – Нет, народ хочет, чтобы вы слезли с его спины. Если вы хотите народу блага, счастья и проч., то слезьте с его могучей спины, на которой вы сидите и выжимаете из него соки, не живите его трудом, не жрите чужого… Ведь народ вами угнетён и он давно знает, что все вы сидите на его спине: и дворянин, и купец, и учёный, и поэт, и журналист, и поп, и юрист – все вы с хищнической жадностью расхищаете продукты его труда. Вот отчего народ страдает и вот где корень социального зла. Для народа нужно только, чтобы вы, паразиты, не сидели на его спине, а уж как он, освобождённый от вашего ига, будет управляться, заботиться – не ваше дело» (цит. по: Стейнберг М.Д. Великая русская революция. 1905-1921... С.66).
Письмо, как говорится, на все времена: актуальное не только для начала ХХ-го, но и для начала XXI-го века. (Почему это письмо «на все времена», если его автор явно заражён анархизмом. Почему нужно считать его слова выражением мнения рабочих? Считать всех образованных людей паразитами нормальный рабочий не мог, так мог думать только идеологически (анархистски) ангажированный рабочий. – Ред.).