Все будет так. Исхода нет

В любительском домашнем театре, размещавшемся в сенном сарае, семнадцатилетний Блок играл Гамлета, а шестнадцатилетняя Люба, девочка с золотыми волосами, играла Офелию. Потом они, не сняв театральных костюмов (костюм Гамлета сшила ему бабушка), шли во тьме летней подмосковной ночи — он в черном и со шпагой, она в белом и с маленькой игрушечной короной на своем золоте — и видели сквозь ветви на бездонном небе, как летит голубая комета. Театр в ту ночь вышел из сенного сарая и расширился до всего мира, и душа Блока, отмеченная касанием ночного волшебства, стала душой поэта.

Девочка, в которую он был влюблен, была молчаливой и казалась ему холодной, но он не знал, что по ночам, когда все уже спят, она надевала бальное платье на голое тело, спускалась вниз и зажигала большую люстру. В середине ночи в ослепительном свете она казалась себе ослепительной. Потом сбрасывала платье и обнаженной стояла перед зеркалом, любуясь собой. «Течение своих линий я находила впоследствии отчасти у Джорджоне, особенно гибкость длинных ног, короткую талию и маленькие, еле расцветающие груди». Здесь, рядом с невинной и соблазнительной девочкой, пахнувшей французскими духами Coeur de Jeannette, в нем возникало слитное и при этом разделенное ощущение верха и низа, желания и невозможности осквернить ее и себя исполнением желания, а еще ощущение прекрасной Вечной Женственности, которая являла себя в этой золотоволосой дачной Офелии и петербургской курсистке, закладывавшей «Так говорил Заратустра» красным цветком вербены.

В Блоке, его явлении и присутствии, были красота и картинность, завораживающие всех. К невесте он являлся в белом кителе, высоких сапогах и со стеком в руках, на Башню Иванова приходил в сером сюртуке, точно пошитом по фигуре военным портным. Он застывал, как статуя, заложив руку за борт сюртука, прежде чем читать стихи, и дожидался абсолютной тишины со взглядом, который Городецкий называл «каменным»; Гиппиус тоже говорила, что у него была каменность или деревянность в лице и серые невнимательные глаза, хотя другие называли их синими и голубыми, а Белый говорил про них «его голубые фонари».

Женское он отличал от женственного. Женское — это моды, юбки, кокетство, сладкий запах, темные желания, которые он называл «астартизмом», а женственное — это чистота и мечта, поклонение и служение, так легко, так свободно претворяющиеся в стихи. В стихах его, как в серебряном сите, очищалась и становилась волшебно-прекрасной жизнь. Тех, в кого он был влюблен, он уговаривал претворить себя в тайну и утверждал, что на черном плаще видит звезды. Но он ошибался, звезд на плаще не было, неба не было, а были женщины, которые хотели, чтобы их просто, по-человечески любили. И все сливалось в городе белых ночей и в кружении жизни. «Вечером — «Кабачок смерти» в кинематографе и такая красавица в трамвае, что у меня долго болела голова».

Выше, выше, туда, где любовь превращается в сияние, где в ней нет ничего плотского. Туда стремился он всю жизнь. Он хотел изъять из любви тело с его желаниями, потому что чувствовал в животных желаниях пошлость. «Хочется святого, тихого и белого». Весь мир для него был залит пошлостью, пошлостью плотских желаний и страстей, неизбежной пошлостью постели. Поэтому он изымал из человеческого мира свою Прекрасную даму. Она пусть будет выше этого, вне этого. Но ускользнуть из мира и от людей не удавалось, именем Незнакомки называли себя шлюхи, гулявшие по Невскому и с намеком спрашивавшие мужчин: «Незнакомочку не хотите?»

И поэтому — ниже и ниже, по ночам в затрапезные ночные трактиры и на лихачах в рестораны и на вокзалы, где он пил водку (во время войны из грязных чайных чашек) и проваливался в дикие и темные приключения с проститутками (он давал им свои визитные карточки), акробатками, цыганками. Это тоже поэзия. Ночью «под проливным дождем на платформе та цыганка, в которой собственно и было все дело, дала мне поцеловать руку — смуглую, с длинными пальцами — всю в броне из колючих колец». Его жена объясняла его отталкивание от любви, нежелание любви, уклонение от любви, перевод любви в высокую сферу, где любви к женщине уже нет, а есть только отвлеченная идея и много слов, психологической травмой, полученной в молодости.

«Физическая близость с женщиной для Блока с гимназических лет — это платная любовь, и неизбежные результаты — болезнь… Не боготворимая любовница вводила его в жизнь, а случайная, безличная, купленная на несколько минут. И унизительные, мучительные страдания…» Но это слишком мало и узко, и публичным домом всего Блока не объяснишь. Он отрывал себя не только от желаний, периодически переполнявших его едкой злобой, почти бешенством, не только от жаркой и жалкой толкотни тел, но и от чего-то несравнимо большего: от жизни человеческой, от ее жалкости и тщетности, от самовлюбленной говорильни и мелкой хитрости, которые он презрительно называл «словесным кафешантаном». Он уходил вверх, в утонченный мир чистых строк и символов, а земная пошлость тянулась и поднималась за ним мутным облаком.

«Надо всем — белые ночи. Люба, Люба! Что же будет?»

А будет вот что. Когда-то студент в университете обозвал Блока «подлецом» за то, что он аполитично пошел сдавать экзамен в тот момент, когда студенты объявили стачку. Но в 1905 году он уже грубо кроет солдат и хочет знать, «когда же нас всех перережут». Ходит с красным флагом по улицам, по вечерам читает стихи в комнате, освещенной свечами, воткнутыми в бутылки (электричество отключено), и ждет революции как избавления. А в 1918 голодном году мучается от отсутствия хлеба, тогда как его Прекрасная дама тоже мучается, стоя на коленях над постеленными на пол газетами, на которых она, плача от отвращения, чистит селедку.

Жизнь как мерзость, люди как мерзость — это тайный Блок, предпоследний и последний Блок наедине с собой. «Любимое занятие интеллигенции — выражать протесты: займут театр, закроют газету, разрушат церковь — протест. Верный признак малокровия: значит, не особенно любили свою газету и свою церковь». Профессора — это «глупое профессорьё». И даже соседскую девушку ненавидит: «В голосе этой барышни за стеной — какая тупость, какая скука: домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают. Когда она наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет.

Ожеребится эта — другая падаль поселится за переборкой, и так же будет ныть, в ожидании уланского жеребца».

Это пишет певец вечной женственности, сказавший о любви самые тонкие слова, ощущавший мистическую тайну в своей жене и в России. «О Русь моя, жена моя, до боли…» Но отлетает в сторону, как истрепанная тряпка, мистика петербургского поэта, который однажды зимним днем, проезжая по городу в конке, увидел перед собой огромную бабу с белой вуалью на лице, под которой на месте носа и глаз были черные провалы — и ощутил близкое присутствие черта. Все отлетает: мистика, историография, Прекрасная дама, Снежная маска, страдание в Балаганчике и сам Балаганчик — и что остается?

Внешне ничего этого в нем нет, все скрыто и запаяно в замкнутом образе. Внешне он всегда, во все годы и во всех местах своей жизни — на сцене, читая стихи, и в притоне, в пьяном угаре — сдержанный, молчаливый, благожелательный джентльмен. И потом еще и смиренный. Гиппиус, разорвавшей с ним отношения из-за того, что он поддержал большевиков, он в трамвае целует руку.

Борьбу арийского и семитского начала. Не предчувствует ли он фашизм, который в 1918 году еще и Гитлер не придумал? Он ненавидит Европу, демократию, «учредилку», все эти скучные формы, нужные только для буржуа; и мечта быть арийцем, мечта быть варваром. «Ваши шкуры пойдут на китайские тамбурины.

Опозоривший себя, так изолгавшийся, — уже не ариец». Глубже, глубже должна идти революция, оставляя на поверхности митинги, собрания, либеральные разговоры, партии, учредилки, все эти мертвые и пустые формы, глубже, туда, где переворачиваются гигантские валуны, подламываются огромные колонны и, подобно тучам саранчи, идет на Европу Азия. Туда надо идти и брести, пусть с подведенным от голода животом и ввалившимися щеками, пусть с воспаленным мозгом и лихорадочно блестящими глазами, но туда, в эту стихию, чтобы там наконец задушить и убить невыносимую, извечную, засевшую в жизни и в его крови всегда мучившую его пошлость. А кто не хочет туда идти, кто не хочет собственной гибели и ницшеанской гибели мира, кто цепляется за формы и формочки, те «трусы, натравливатели, прихлебатели буржуазной сволочи».

Так он слышит музыку сфер, она же музыка революции, она же песнь демонизма. «Но демонизм есть сила. А сила — это победить слабость, обидеть слабого».

Поэтому, когда крестьяне жгут его любимое, родное Шахматово, сапогами топчут его юношеские стихи, они правы. Они обижают слабого. Обрывки с пепелища ему привезли в Петербург. «На некоторых — грязь и следы человечьих копыт (с подковами). И всё». Поэтому, когда грубые люди в кожанках уводят в тюрьму профессоров, они правы, они обижают слабого. О том же и Гумилев, подошедший к нему после одного из заседаний, на которые был богат 1919 год, и сказавший, что гунны, исчезнувшие в истории, нашлись. Это — Совдепы.

Нам не понять, не ощутить всеми собой огромное, ужасное, катастрофическое падение с изысканной высоты Серебряного века в грязь и холод революции. Это — «темномордое» (словечко из его дневника, сказанное по другому поводу) время. Вместо изящных виньеток журнала «Аполлон» — красные флаги над разбитыми окнами. Вместо «золотого, как небо, аи» — три бутылки аптечного спирта, которые раздобыл издатель Алякринский, чтобы выпить с Белым и Блоком. Вместо хорошо прожаренных бифштексов в ресторанах, горячий воздух над которыми «дик и глух», — форшмак из фиолетовой мерзлой картошки. Вместо комфортной жизни в теплой квартире — необходимость таскать на горбу связки дров из подвала, постоянный озноб и тяжелый сон не раздеваясь, в одежде.

К весне 1921 года Блок забыл свои прошлые стихи. Иногда он просил почитать их ему и слушал внимательно. Уходили, истаивали, исчезали не только прошлые стихи — уходила из памяти вся его собственная прошлая жизнь с замысловатыми каламбурами Сологуба и душистой папироской в руке Гиппиус, с пьяным Бальмонтом и говорливым Белым, с радостью-страданием, мыслями о Прекрасной даме и том высшем, возвышенном и тонком, что… Теперь страданием было — остаться без пайка. И мерзнуть, не достав дров для печки. Впрочем, у того, кто прежде носил серый сюртук и артистическую блузу, теперь был хороший, ладный тулуп и в комнате большая кочерга.

«Изозлился я так, что согрешил: маленького мальчишку, который, по обыкновению, катил навстречу по скользкой панели (а с Моховой путь не близкий, мороз и ветер большой), толкнул так, что тот свалился. Мне стыдно, прости мне, господи».

«Россия для меня все та же — лирическая величина. На самом деле ее нет, не было и не будет». Была она «как слезы первые любви», а стала «поганая, гугнивая, родимая матушка-Россия, как чушка». А что есть и будет? В своем отчаянии, в своем нервном и голодном измождении, в своем погружении на дно распада, в своей ненависти ко всем и боли за всех этот сжегший себя, сгоревший человек ничего уже не чувствовал и не видел, кроме вымерших, черных, завьюженных снегом улиц и вневременного патруля, состоящего из разбойников и убийц.

Впереди — Иисус Христос. В белом венчике из роз? Блок молился Ему и своей жене, своей несчастной и отвергнутой им Любе, которую называл «милой». «Милая сегодня мыла свои золотые волосики». Храм и женщина, Высшее Существо и Прекрасная дама, высокий слог и лечение ртутью были для него связаны — с самого начала, когда она еще не была его женой и они встречались в боковом притворе Казанского собора и сидели долго и молча перед темной иконой Божьей Матери. «Она уходит, передо мной — «грань богопознания». В этом человеке идет страшный химический процесс разложения жизни, культуры, цивилизации, религии — всего, всего. Все в глубине его перекручивается, закручивается, разлагается, а потом из черной жижи вылепливается заново и наново в каких-то страшных формах, предвещающих будущее: Богодьявол, человекотварь, святой грешник, божественный гермафродит.

«Входит Иисус (не мужчина, не женщина). Грешный Иисус».

«Нагорная проповедь — митинг».

«У Иуды — лоб, нос и перья бороды, как у Троцкого».

«Тут же — проститутки».

Алексей Поликовский