Возвращение Галича. В какой культурной упаковке живёт сегодня Россия?

У меня с Александром Галичем связано несколько личных воспоминаний. В годы его изгнания из СССР я работал в Париже, в Секретариате ­ЮНЕСКО. Числился международным служащим и в этом качестве имел, в отличие от работников советского посольства, больше возможностей для неформального общения. Пару раз мне довелось слушать Галича в небольшом зале Русского дома при Русской консерватории им. Рахманинова в Париже. Это было одно из культурных пристанищ русской эмиграции. Чужой среди своих Аудитория Галича в Париже была крохотной. Собиралось по 50-70 человек. И это объяснимо. К 70-м годам, когда Галич оказался во Франции, старая эмиграция заметно поредела, а новая волна эмиграции ещё не поднялась. К тому же старожилы эмиграции не воспринимали Галича как своего. Ирония его песен, запрещаемых советской цензурой, намёки на советскую номенклатуру, на «сидящую» Россию, казавшиеся такими острыми в Москве, им были непонятны. Как непонятен им был и Высоцкий. Что касается сотрудников советских учреждений в Париже, которые втихую восхищались Галичем, то они опасались ходить не только в Русский дом, в эмигрантские книжные магазины, торговавшие запретными книгами Солженицына, но и даже в русскую церковь на ул. Дарю. Всегда была опасность «попасть на карандаш» работников наших спецслужб. Когда Галича отпевали в этой исторической церкви, построенной ещё при Александре II, работников советского посольства там замечено не было. Ну за исключением тех, кто «брал на карандаш». Выступления Галича в Русском доме оставляли грустное впечатление. В СССР, где официально декларировалось «единство партии и народа», а лидер ЦК КПСС считался чуть ли не главной «скрепой» страны, число молчаливых диссидентов исчислялось миллионами и росло год от года. И именно они были главными почитателями Галича. В Париже Галич, привыкший к огромной популярности, выглядел растерянным. В изгнании ему не хватало и диссиденствующей аудитории, и страны, которую он так горестно любил. Эта внутренняя тоска чувствовалась в его едва ли не самой пронзительной песне «Когда я вернусь». Когда я вернусь, я пойдув тот единственный дом,Где с куполом синим не властно соперничать небо.И ладана запах, как запахприютского хлеба,Ударит меня и заплещетсяв сердце моём... До горбачёвской оттепели и перестройки, которые открыли бы ему дверь на родину, было ещё более 10 лет. И потаённая мечта «услышать в феврале пение соловьёв» так и не сбылась. На могильной плите его захоронения в русской части кладбища в парижском пригороде Сент-Женевьев-де-Буа выбита надпись: «Блажени изгнани правды ради». Дефицит доверия Недавнее празднование юбилея Галича собрало в телевизионной студии Первого канала огромный зал. Означает ли это, что некогда запрещённый цензурой поэт и бард вместе со своими песнями возвращается в культурный обиход страны? И если возвращается, то случайно ли это? Созвучны ли его песни сегодняшней России? Одна из причин официального возвращения Галича в публичное пространство, мне кажется, состоит в том, что в официальной пропаганде ощущается нарастающий дефицит идей, символов и эмоций, которые можно было бы использовать для украшения образа «русского мира». Есть и другие причины, по которым где-то наверху, в высших сферах, где куётся новая мораль, неведомая рука дала необходимую для возвращения Галича отмашку. Несмотря на обилие разрекламированных имён, которые заполонили информационное и попсовое пространство России, в стране ощущается острый дефицит личностей, которые население воспринимало бы не как нарисованных пророков, а как людей, вызывающих неподдельное доверие. В СССР Галич, Высоцкий, Окуджава были именно такими людьми. Они были не только звуковыми символами целой эпохи – эпохи молчаливого неповиновения. Они были из тех, кто воспринимал служение отечеству как потребность говорить правду, «жить не по лжи». Галича возвращают России не только потому, что замусолились имена поющих «пророков», но прежде всего потому, что новая элита почувствовала потребность в пополнении убывающего «стратегического резерва» доверия. Крики и шёпоты Самый сложный вопрос, который возникает в связи с именем Галича: а о чём сегодня запел бы он, если бы неким чудом оказался на сцене или экране телевидения? Какой негласный запрет нарушил бы он сегодня? Ведь в сравнении с застойными временами Хрущёва, Брежнева и Черненко (не говоря уже о немой эпохе Сталина) запретных тем почти не осталось. О «прелестях» олигархической верхушки, о нравах тюремной системы, о жадности и лживости новой номенклатуры не говорит только ленивый. Сегодня песнями «Товарищ Парамонова», «Облака плывут в Абакан», «Тонечка», «Промолчи – попадёшь в первачи!» никого не удивишь. Чтобы смеяться над стукачами и топтунами под окнами высших чиновников, сегодня большой смелости не требуется. Обо всём этом ежедневно шумит пресса и судачит блогосфера. В сегодняшней России едва ли сыщется несколько сакральных имён и несколько табу, о которых было бы невозможно сочинить частушку или весёлый куплетец. * * * Недавно один из публицистов, руссуждая о новых формах инакомыслия в России, привёл слова уругвайского писателя Эдуардо Галеано: «Мы живём в мире, где похороны важнее покойника, где свадьба важнее любви, где внешность важнее ума. Мы живём в культуре упаковки, презирающей содержимое». Лучше не скажешь. Для тех, кто сегодня, как некогда Галич или Высоцкий, испытывает потребность выйти из «культуры упаковки» и говорить правду, наступили непростые времена. Особенность новых времён и новой политической морали состоит в том, что правящая элита позволяет говорить правду, но воспринимает эту правду как шум, на который можно не обращать внимания. Доносящемуся с улиц народному шуму и даже крику власть научилась предъявлять свою простиранную и отутюженную правду. На формирование этой рафинированной правды сегодня направлены мощные усилия всего пропагандистского аппарата. Противостоять ему с помощью самой яркой песни крайне трудно. Но как же России без песни? Давайте-ка петь... Мнение автора может не совпадать с позицией редакции